Желто-красный раскаленный, жгучий песок. Мириады злых, колючих песчинок кружат в этом раскаленном воздухе, невозможно дышать, они забивают нос, рот, режут глаза, заполнили все. Они в груди, в легких, где воздух, где? Рвет горло иссушающая все тело жара: «Пить!» Рядом, совсем рядом кто-то из жестяной лейки поливает грядки огурцов. Почему из лейки, да еще жестяной, и наверное мятой, почему обязательно огурцы? Он уверен в этом. Он почти видит радужное сияние капель воды, веером вылетающих из поржавевшего, в дырочках, раструба. Хорошо слышит дробную капель об огуречные листья, о землю. Вот они сыпанули горохом по трепещущему сочному полю зелени, мягко прошелестели за грядкой, сыпясь на влажную почву, опять тихим горохом по листьям; это носик лейки - равномерно по амплитуде к ногам поливальщика, потом чуть вверх от него, - и так раз за разом, то россыпь гороха, то мягкий тихий шепоток о землю. Все ближе, ближе, уже повеяло терпкой прохладой в воздухе, еще чуть-чуть, и живительная долгожданная влага омоет искореженное, иссушенное жаром лицо, смочит губы. Ну, где же ты? «Пить! Пить!» Спеши, неужели не чувствуешь: сжигает меня горячий песок, опалил, исколол, иссушил гортань, режет глаза, рвет грудь…
Сарин мучительно выдирался из видения… и тут же осязаемо задохнулся от тошнотворного запаха мочи, блевотины, потом ощутил промозглую стылую сырость в каждой клетке скрюченного, одеревеневшего тела, попытался открыть глаза, повернуть голову в сторону шелестящих звуков - боль раскаленной иглой пронзила мозг. Испугался, затих: «Что со мной? Где я?» То, что не в пустыне - это ясно; ясно, что и огуречной грядкой тут не пахнет. Но размеренное шуршание слышно было отчетливо - не бред, но и не вода. Горло болезненно свело - нет воды.
Попытался восстановить предшествующие события. Отрывочные, несвязные картины ускользали из чугунно гудевшей головы. Все же что-то он вспомнил: кажется, с вечера собирался ехать в политотдел авиации флота. Так, а зачем? Вроде, как на парткомиссию, вот так-так!!!. Чуть отступившая боль резкими толчками запульсировала в висках, сердце комом встало в горле: «Меня ж из партии выгнали, а, значит… Значит из авиации, значит из вооруженных сил…» - застонал, схватил себя руками за горло…
…Рванулся встать; выпрямиться не успел, со всего маху ударившись о низкий потолок, уже молча, закусив губу, упал на настил из досок, замер, опять рванулся, опять ударился головой о низкий потолок, поскуливая, сел на доски. Осмотрелся: бетонированная клетка - куб с ребром в полтора метра, с одной стороны железные прутья, намертво вмонтированные в бетон пола и потолка, дверь - решетка из таких же прутьев. Висит замок. «Так вот каков этот знаменитый «политотдельский ящик!»… Слышал Олег о нем, не верил. Вот и познакомились. Несмотря на неприятное положение, усмехнулся, передернувшись от боли в уголках рта: «Будет, что вспомнить, внукам рассказать о героическом прошлом, - горько вздохнул, - если доживу до них, а пока - выбраться отсюда, попить».
Сколько лежал скрюченным на деревянном настиле, это уже неважно, кругом блестела какая-то жидкость. Правая сторона кителя и брюк мерзко липла к телу, сунул руку между ног – сухо, лежал, наверное, в этом дерьме, потом в бессознательности выполз, где посуше, на доски. Попробовал прокашляться, от жажды язык распух, заполнил весь рот, мешал дышать, губы запеклись болезненной коркой; он присмотрелся к разлитому по бетонному полу, побултыхал пальцем в этой подозрительной жидкости – вроде, вода – показалось, что-то плавает. Решил - похмельная мухота в глазах. Черт с ним, хоть губы смочить. Олег черпнул ладошкой, поднес к лицу, - запах мочи, блевотины ударил в нос. Желудок содрогнулся, съежился, рванулся к горлу. Рухнув ничком на доски, он забился в рвотных судорогах. В ладони чувствовал розовые кусочки колбасы, зеленый горошек, еще что-то осклизлое, пытался вытереть руку о доски, о брюки, но ужас от чуть не проглоченной чужой блевотины, а может, и своей, заставлял желудок конвульсивно содрогаться в спазмах. Олег обессилел, из последних сил рванулся к бетонной стенке, лицом уткнулся в суконный рукав кителя, стараясь приглушить тошнотные запахи. Чуть успокоившись, отдышавшись, придерживая рукав у лица, подтянулся к решетке. По проходу, согнувшись, не спеша, передвигался матросик с повязкой на рукаве - дневальный, - размеренно ширкая веником по цементному полу: «Вот тебе и вода, и лейка, и огуречная грядка…» По ту сторону прохода - решетки, клетки с лежащими на полу телами, по-видимому, спящих людей, - слышался храп, стоны.
Сарин попробовал позвать матросика, смог выдавить из себя еле слышный сип; вытянув руку, схватил замок, погремел о решетку. Дневальный оглянулся, осторожно, с опаской подошел к клетке. Раздирая горло болью, Олег прохрипел: «Позови кого-нибудь!» Матрос, кивнув головой, исчез. Капитан задыхался в спертом воздухе, казалось, еще чуть-чуть, мгновение, - и сердце остановится, или лопнет голова, или еще что-то случится, - и он умрет, если сию же минуту его не вытащат из этого ужаса. Олега колотило, трясло, клацали зубы, руки знобко стыли; засунул их в рукав кителя - не греет, промерз до последней клеточки. «Да быстрее, ну кто-нибудь, где же этот дневальный, может, совсем ушел, нет, веник вон, бросил, лежит сиротливо на сером бетонном полу».
С облегчением услышал приближающиеся голоса, кто-то выговаривал начальственно знакомым голосом:
-Не мог догадаться, что побрызгать нужно. Тут и так смрад стоит, теперь пылищу развел.
- Да ее, товарищ капитан, вон сколько в клетках, я веник смачивал.
- Экий ты, братец, балбес, какая там вода, моча да дерьмо, – отечески ворчал дежурный, неспешно продвигаясь в сторону Сарина.
«Ну что ты ползешь, как улитка!» - сипел Олег.
А тот приостановился, повысил голос:
- Возьми ведро, набери чистой, все чтоб по порядку, а то самого запру!
И, наконец, рядом зачастил бодрый говорок:
-Ну что, голубок, «ледтчик-наледчик», очухался? – довольно просипел дежурный. - Ну, ты наворочал, однако! Это ж надо придумать! – в голосе появилась беспреклонная назидательность. - На кого руку поднял, на власть!..
Сарину представилось, как напрягся говоривший, как поднял к потолку руку с вытянутым пальцем.
-…Инструкторов политотдела разогнал, коменданту вывеску подпортил, – сбавив назидательности в голосе, добавил, - этому пропивохе следовало и еще б кой-чего подровнять… - и еще потишал голос дежурного. - Однако, молодец, летун, одобряю, за что ж ты их так? – вздохнул, хрустко передернулся, зевнул. - Зря все же, теперь завалят они тебя...
- Андрюха! Ломов! Да не тараторь! Не узнаешь?..
Офицер согнулся к решетке, всматриваясь.
- Не может быть, Олег, неужели это ты?! Вот черт! А я слышал: вертолетчика упаковали в «ящик», аж прямо из политотдела, ни за что бы не подумал, что тебя.
- Пропади они пропадом, Андрей, выпусти меня, дай попить, околеваю!
- Сейчас, сейчас...
Дежурный по комендатуре, капитан Ломов, командир самолета вертикального взлета и посадки ЯК-38, лязгнул замком, открыл зловеще скрежетнувшую дверь.
- Хоть бы смазали, обормоты… Выходи, капитан!
Олега так трясло и колотило, что он не в силах был опереться или схватиться руками за что-то. Судорожно дернувшись, он растеряно посмотрел на Андрея: «Ты знаешь, никак не могу». Тот присвистнул, подхватив за одну руку сам, на другую кивнул стоявшему рядом матросу, они осторожно извлекли Олега из клетки, поставили на ноги.
- Идти сможешь?
- Попробую!
Придерживаясь за стены, Олег сделал несколько неуверенных шагов. «Ничего, разойдусь понемногу». С трудом передвигая одеревеневшие ноги, придерживаемый с двух сторон, он заковылял по проходу. Каждый шаг отдавался острой болью в теле, казалось, суставы скрипели и трещали оглушительно громко.
- Вот, сволочи, что делают! - матерился Ломов. - За людей не считают, кто-то умный сказал: «пушечное мясо - мы». Я думал от бестолковости нас уродуют, а тут… Вот, паразиты, надо тебя пока в санчасть, а там в госпиталь, семь часов на бетоне валялся, все может быть, почки, легкие, не дай бог, застудил.
- Эх, Андрюха! – Сарин заворочался, пытаясь освободиться от рук, его придерживающих. - О чем говоришь? Какая санчасть, какой госпиталь? Партбилет положил вчера, а это все, конец моей летной карьере, да и с армией придется распрощаться! Жизнь с нуля, а на гражданке меня никто не ждет, своих забот там хватает. А этим!.. – рванулся, оттолкнул матроса, -наплевать на мое здоровье, да и на твое тоже; пытались на парткомиссии вступиться, и ваш замполит и с Тушек( ТУ-16), майор Горин, да куда там! Сам начальник политотдела командовал.
- Все это понятно, Олег, не ты первый, не ты последний, мы тут рядом, все на глазах, - проговорил Ломов, помогая Сарину преодолеть ступеньки на выходе из подвала, провел его в дежурную комнату, подтолкнул к топчану.
- Садись, – деловито оглянул дежурку. -Ну что, перво-наперво надо горяченького - нутро прогреть, потом приляжешь, укроем потеплее, согреешься - полегчает, а там подумаем, как жить, авось, все обойдется.
От горячего кофе пришлось отказаться, на резкий переход от холода к теплу тело отреагировало крупным мучительным ознобом, более похожим на судороги. Ко рту невозможно было поднести пластмассовый стаканчик, влить в желудок хоть чуть-чуть согревающего напитка, голова дергалась, как у паралитика, зубы выбивали беспрерывную дробь. Ломов, плеснув в ладошку воды из графина, смочил Олегу губы и лицо водой, уложил на топчан, набросив на него шинели, свою и дневального.
Даже тут, в комнате, при включенном обогревателе, было ему не тепло. Лицо Сарина побелело, заострилось, на лбу капли пота блестели крупными бисеринками влаги, дышал он тяжело, со свистом и скрипом где-то в горле и легких. Ломов обеспокоено посмотрел на матроса:
- Что делать? Как пить дать - заболеет, если не заболел. Смотри, лицо какое, а дышит как, все сипит…
Матросик, сдвинув бескозырку на затылок, глубокомысленно изрек:
-Да ничего страшного, обычное дело, похмельный синдром, то есть, опохмелить нужно капитана. Грамм сто, а лучше двести влить ему, две минуты и как новый будет, прочистит все, согреется, а так - может и крякнуть, был уже такой случай.
Ломов свирепо цыкнул на матроса:
-Чего мелешь, «крякнуть», я тебе покажу, умник! И откуда знаешь эту хера…ю?
Андрей схватил ручку, на клочке бумаги что-то быстро написал.
- Сбегай ко мне домой… записку жене… Принесешь, что даст. Бегом!
Матрос исчез за дверью, Ломов присел на топчан.
- Олег, как же так получилось, полгода прошло, как мы из последнего похода вернулись, вроде все нормально было. Жена, сын тебя встречали… такая идиллия, слезы, поцелуи…
- Было Андрюха, все было, и любовь была, и счастье. Ничего теперь нет! - Олег закрыл глаза, боясь, что слезы выступят от подступившего отчаяния. - Все плохо. И тогда, и теперь. Уже года три-четыре плохо. Помнишь, перегоняли «Минск» из Николаева во Владик?
- Конечно, помню. Как можно такое забыть? Мы ведь тогда отрабатывали с палубы взлет и посадку по самолетному, на взлете при отрыве сорвались в воду, скорость не успели набрать, если бы не ты… Моя все просит: «Ну, приведи в гости, дай посмотреть на нашего спасателя!» Гарнизоны всего-то в пятнадцати километрах друг от друга, а так и не нашли времени встретиться.
- Вот и встретились!..
- Не тужи, Олег. Тебя в полку помнят. Наш замполит со связями, тесть в генштабе отирается, походатайствует, не даст в обиду.
- Нет! Все, Андрей! Три месяца назад он отстоял меня. А тут уже по серьезному подготовлено и решено. Не зря начальник политотдела присутствовал; подумаешь, проблема - партбилет забрать, без начальника обходились: вот так вот, чтоб не было осечки, доклад уже, наверное, наверх проскочил еще тогда. С партией не поспоришь, если в бумажке в графе «уволен» - галочка, все Андрей, это все! Поливали меня дерьмом от души, как будто и не было десяти лет, как говорится, безупречной верной службы Родине. Слушал, стоял перед ними, с похмела, как во сне все воспринималось. А как из кабинета вышел… - Олег крикнул, - ну, не выдержал я! – Совсем тихо добавил, - обидно вдруг стало. И как назло… – освободил шею, расстегнув крючки ворота кителя, удивился, что не расстегнул их раньше. - Сам знаешь, у них буфетик шикарный на первом этаже. Как на маркерный буй, к нему рванул, махнул пару стаканов после всего этого. А тут, как на грех, инструктор, пасть раскрыл: «Боевой летчик, офицер, партбилет положил, и уже пьешь! Да ты должен всю жизнь перед партией на коленях ползать, молить о прощении…» - ну, и в таком духе, сам понимаешь. Взъярился я: «Ах ты, паскуда, боров не холощеный, и ты меня коришь, мы здоровье за вас, сволочей краснорожих гробим, пока нас нет, баб наших топчете, моралист е…й», - врезал от всей души. А… думаю, пропади оно все пропадом, вы меня там, я вас тут. Кто-то еще там крутился, плохо помню, пока они за подмогой бегали, в горячке пару стаканов еще хлопнул, остальное, как в тумане. Ты же, Андрей, вспомни, еще после перегонки «Минска» отпрашивался в береговую эскадрилью. Чувствовал - устал, не дюжу, здоровье так себе, нервишки ни к черту. Сын без меня вырос, жена, как чужая баба, – неожиданно хмыкнул, покосился на Андрея. Но тот молчал, водя пальцем по клеенке стола. - Может, после перерыва оно и неплохо, ну а потом - скандалы. Отвыкли. У них уже своя жизнь, для них через неделю я чужой, мешаю вроде. А притереться не дают, месяц - два и опять в поход. Да все ты знаешь, – Андрей насуплено вздохнул, нехотя кивнул головой. - А мне, понимаешь, Андрюха! – Сарин привстал, - мне человеческого, живого тепла хочется, домой вечером придти, чайку на кухне попить в тепле и уюте, с сыном поиграть, да сколько можно на этих коробках болтаться? Так нет же - терпи, молодежь поднатаскаем, переведем. Вот и перевели, до пенсии год остался, начинай жизнь в тридцать три года сначала. Ищи место, где жить, ищи работу. Не дотянул… не дали, сволочи...
Слезы замутили глаза Сарина, беззвучно задергались губы. Молча сидевший рядом на стуле Ломов положил руку на плечо судорожно вздрагивающего в рыданиях друга. Как успокоить его? Что сказать? Его положение почти один к одному, да и не у него одного.
Вбежала запыхавшаяся Вера - жена Андрея. Легкий халатик и сверху китель мужа, на ногах тапочки, передернулась.
- Знобко на улице.
- Ну, принесла? - заглянул в сумку Андрей.
Вера решительно отстранила его рукой.
- Принесла, только не то, что вы просили. Идите отсюда, радетели, на улице постойте, покурите, - выпроводила мужа из дежурки, замельтешила у стола. – Сейчас, сейчас, потерпи, боец, - деловито открыла термосок, налила в кружку теплого молока, чем-то желтым приправленного, глубоко вздохнув, присела на топчан, приподняла голову Олега, и, начав приговаривать, как над грудным несмышленым ребенком, приложила к его спекшимся губам кружку.
- Ну, давай, родненький, миленький, понемножечку, это молочко теплое, сейчас мы тебя вылечим, сейчас поднимем, поставим на ноги, а то нашли лекарство - водку, - сердито стрельнула глазами в сторону Ломова, стоявшего у двери. – Тоже, хорош, совсем не соображаешь, чуть что - стакан.
- Да я что… - Андрей растеряно глянул на ухмыляющегося матроса. - А ну, марш отсюда!
Сарин старался не смотреть на Веру, опускал голову, отворачивался, знал, что она работала в санчасти медсестрой, и его беспомощное, унизительное положение, вроде, не должно было слишком удивлять ее. Но причитания!.. И так хреново, и так вдруг жалко стало ему себя, что слезы чуть не ручьем потекли по бледным, уже с пробивающейся седой щетиной, щекам.
Вера, напоив Олега молоком, подоткнув шинели под него, поерзала на топчане, поджала ноги, и, громко сморкаясь в один и тот же платок, которым терла себе нос, глаза и вытирала слезы на щеках Олега, начала рассказывать.
- Ритка, буфетчица из политотдела, зашла ко мне вчера вечером, я даже представить не могла, что это наш Сарин. Из лётного полка, говорит, мужик, красавец, здоровущий, нашим наподдавал. Она, говорит, хотела с тобой побалакать, ты и выпить-то не успел, майор политотдела спустился со второго этажа… К ней клинья подбивает, рожа, хоть прикуривай, женатый...
Вера, в зависимости от того, о чем вела речь, то с состраданием причитала, то возмущенно вздымала руки, то лукаво стреляла темными глазами в сторону Олега.
- Начал этот хряк тебя отчитывать… Ух! А ты как дашь ему. А вначале сказал, кто он и все они.
Олег не знал, куда себя спрятать: вот радость о своих пьяных подвигах слушать от вполне симпатичной молодой женщины, хоть бы ушла, и сколько будет курить Андрюха…
А Вера продолжала:
- Драка получилась как в кино. Ты скамейкой стал махать, разбежались, попрятались все, кто куда. А ты подошел к буфету, извинился за шум перед Риткой, попросил два стакана коньяка; не хотела тебе давать; один за одним выпил, постоял немного и упал, как сноп упал. Ритка испугалась, стала кричать: «Доктора! Доктора!» А начальник политотдела вышел, через перила перегнулся, кричит им сюда, вниз: «За ноги эту падаль и в «ящик!»
Ну, комендант и инструктор взяли его, как и сказал этот, потащили. Может, он мертвый, а может, жив, спасти можно, а они тащат по лестнице, голова по ступенькам, потом по улице - по гравию, в комендатуру, благо она всего-то в ста метрах. Что же это такое, за что? Ну, бросил он им партбилет на стол, говорят, сказал: «Подавитесь вы этими корочками вместе со своей партией!»…
Сарин вслушивался в тихий женский голос. Вера успокоилась, теперь рассказывала по-деревенски, по-бабьи причитая, с глубокими грудными вздохами, с явным укором мучителям, с состраданием к несправедливо обиженному. Олег согрелся, чуть успокоился, уже не таким безвыходно непоправимым казалось его положение. «Рано вы меня похоронили, рано. Не так просто сломать капитана Сарина!..»
Тихий волжский городок, летом - знойно-пыльный, зимой - выстуженный до звона северными ветрами, беззаботно гоняющими поземку по голым, безлесым просторам Поволжья. На его окраине, за невысоким забором, среди аллей вековых вязов, лип, тополей, - корпуса летного училища. Непередаваемо красив учебный городок весной, а и летом красив, да и осень лишь ярче оттеняет увядающим разноцветьем листвы монументальность вековых стен, сложенных из темно-бурого кирпича. Здания, в основном, двухэтажные, со всевозможными башенками, портиками, арками. Ухоженные газоны, идеальная чистота, порядок. Какая-то трепетная атмосфера суровой далекой старины от этих стен, и вместе с тем порядок и свежесть настоящего времени от ярких плакатов и лозунгов, тут и там выглядывающих сквозь листву. В часы занятий - таинственный полумрак и тишина. Это все - учебный городок. Вокруг него, через две проходные - жилая часть училища. Курсантам сюда свободный вход запрещен, только строем, если на стадион, или на занятия в новый учебный корпус или еще какие-то официальные мероприятия. Тут больше современных зданий, меньше зелени, бетон, стекло, тут другой дух. Чопорность, безразличие на мордах откормленных псов, выгуливаемых франтихами - женами живущих в этих домах офицеров училища. И каким-то анахронизмом выглядит среди яркого благополучия появляющийся теплыми вечерами на тенистых аллеях городка человек. Темной тенью проскальзывает он мимо безразличных, важных псов, мимо их надменных хозяек. Долго стоит у проходной учебного городка, вглядываясь невидящим взглядом… то ли в себя, то ли в далекую даль. Что он мог увидеть там, в глубине тенистых аллей? А, может, хотел увидеть? И опять - тихой тенью по городку спешит человек, какая-то надломленность, трагичность в суховатой, прямой фигуре.
Кафе-рюмочная метрах в двухстах от училища, небольшой зальчик - излюбленное место этого человека - столик ближе к выходу: видать всех, его не успевают заметить, прошагают к стойке, и обратно...
Сидит обычно один на один со стаканом вина. Конечно, кто из знакомых офицеров заглянет, обязательно поздоровается, и шутливое что-нибудь бросит, только в ответ редко они слышат шутку. Улыбнется лицом, а глаза усталой тоской так посмотрят, что шутить желание пропадает. Быстрей рюмочку от неловкости, и шагай по своим делам…
В холода на нем обычно надета потертая черная шинель, без погон, если потеплее погода - китель, ну, а совсем жарко - кремовая рубашка, все в безукоризненном состоянии, пуговицы - до одной на месте, блестят якорями. Иногда исчезал на две-три недели, потом опять появлялся в своем уголке, похудевший, осунувшийся. На вопросы, где был, что случилось, криво усмехался: «Отдохнул немного, чего и вам желаю».
Изредка в компанию к нему подсаживался моложавый высокий подполковник. Много они не говорили, да и говорить ничего не нужно. Стоял третий стакан с водкой и на нем ломтик хлеба. Это тот редкий случай, когда человек напивался, а дальше - по обычному сценарию: «Что я тут делаю, скажи? Почему я тут? А они там, почему?»…
- Все, Олега! Пойдем, пойдем! Домой пора! Выпей на дорожку, и потихоньку…
Подполковник, хмурясь, поднимался, крепко обхватывал друга за плечи, осторожно помогал ему встать. В обычное время они не встречались. Олег криво усмехался: всяк сверчок знай свой шесток.
Он знал, как чувствовали себя ребята после таких его слов, и мучился раскаянием потом, но в тот день обязательно напивался и говорил… тихо: «Почему я тут, почему мы тут?» Краска сходила с лиц, мертвенная тишина вползала, растекалась по залу кафе… Как хлыстом по душе слышать этот стон летчикам-инструкторам. Ведь там далеко, в Афгане, гибнут их товарищи, их ученики: плохо готовили, плохо учили. После Олега в уютном зале не засиживались. А он, уже совсем тихо шептал, выходя из кафе, опершись о плечо друга, повторяя: «Почему я тут, почему я тут…?»
И по дороге к маленькому зеленому домику у железнодорожных путей, и оставшись один, лежа навзничь на железной койке с панцирной сеткой, заботливо укрытый солдатским одеялом, повторял: «Почему…»
1996 Ямал. 2007 Тверская обл. |
