САНКА
Так ждал весну, хорошую весну! С ярким солнышком, что б без мороси и слякоти; чтоб ледоход прошел вовремя и дружно, хороший разлив желательно, главное, успеть по протокам набрать рыбки с бочечку, а то и две. Крепкой ушицы хотелось из свежей, первого весеннего улова, рыбки.
Сагудайчик приготовить, душистый, ядрёный: лаврушка, лучок, чуть уксуса, перчик, - голова кружилась в предвкушении, сердце обмирало, когда распускал сеть в любимой протоке.
Сетка новая, и ещё новых две поставил по пойме. Надеялся часика через четыре-пять проверить. Мечтал килограмм на пять чирочка. С замиранием подруливал к приметному ивовому кусту. Откуда что нанесло: льдиной две сети, как бритвой, вдоль распустило. Собрал, бросил в лодку. Завернул в уловистую проточку, пошёл не спеша на малых оборотах. Эх! Как красиво, не передать словами!
Кто-то посетует: ну, что красивого? Мрачноват извилистый водяной тоннель в обрамлении причудливо растопыренных, раскоряченных кустов ольхи, ивы. Да! Не Венеция! Но мил сердцу этот скромный, строгий пейзаж весеннего разлива Большой Хеты. На сером фоне радуют глаз, греют душу, распустившиеся почки ивняка, словно лапки солнечных зайчиков: скромно-зелёные в седой опушке, в жёлтую крапинку
Такой щемящей грустью веет от этих невесомых в своём одиночестве лапочек: кажется, так им неуютно среди неприветливых красок полярной, ранней весны. Хмурое, тяжёлое небо, свинцово-холодная упругость воды. Но я знаю и радуюсь, это первые приветы, а за ним покатит: почка за почкой, травинка за травинкой, листочек за листочком. Каждое утро изо дня в день просыпаюсь, и к окошку. Уже много лет ни в одной мельчайшей чёрточке не повторится изменчивая природа. Как на фотоплёнку фиксирую в памяти пробуждение этой, до боли земной, и вместе с тем, нереальной в своей суровой неповторимости, жизни.
Нигде у меня так не было, как тут, в тундре. Живу в постоянном ожидании лета, осени, зимы, и особенно весны. Этот мир так строг, так напряжённо-нежен, что без волнующего тревожного ожидания каждого рассвета, каждого заката - завянешь, зачахнешь. Со временем становишься частью его, один в один: и болеем одним, и мучаемся, и живём одним. Просыпается природа, зацветает – сам цветёшь. С осенью увядает – грустишь.
Подгребая на вёслах к сетке, думал: придёт время уезжать отсюда… отпустит ли меня этот край, с которым я уже давно – одно целое: не разделить, не оторвать. Даже увидев на месте сетки льдину, не особенно расстроился – обычное это дело весной. Ветерок изменился, и притаившийся где-то в кустах, в засаде малюсенький айсберг, как по заказу выплыл, наехал на сетку, кусками навертев её на себя. Распутывать не стал; срезал, сколько мог, груза и наплавов, и отправился домой.
Всё к одному… Ветерок… Тут всегда так: налетел, замутил… морось со снегом. Подняло зябь-волну, мотор простужено закашлял, еле добрался до своей протоки. Обрывки сеток выбросил на берег, лодку вытащил, где посуше, занялся карбюратором: с осени не продул, забило жеклёры пылью; уже ставил его на место, когда послышалось, как зовёт меня кто-то. Отмахнулся… «Самое тихое время по весне, кому тут быть?» И вдруг, совсем рядом: «Ты что, не слышишь? Здоров!»
Поднял голову – Филимон! Упряжка оленей, санки, что-то увязано. Всё, как положено: хорей подмышкой, малица, на ногах бокари… снега вот только нет. Я вытаращил глаза:
-Ты как сюда попал?
-Опоздал маленько. На Факел за продуктами ездил. Перевези!
-Оленей тут оставишь, на выпасе, до зимы, или как?
-Нет, оленей тоже перевези!
Тут уж я возмутился:
-И как ты предлагаешь: в лодку с нартами их запихать?
-По одному, потом нарты.
-Да ты что придумал? Глянь, какие копыта: дно пробьют, или шарахнется какой, утонем к чёрту! – возражаю, но чувствую: дед не шутит, придётся переправлять его.
-Мамка одна, продуктов нет, кушать надо, настил крепкий - не пробьют, поехали…
Уже согласившись, всё же ворчу:
-Башкой думать надо было. Пропьянствовал на Факеле ледоход! Теперь мучайся с тобой. И так всё наперекосяк: сетки новые порвал, рыбы нет.
-Перевези! Рыбы поймаю, угощу!
-Ага! Дождёшься от тебя…
Переправили по одному на ту сторону оленей. Нашу корову или лошадь ни за что б в лодку не затолкал. Даже козу, думаю, не впихнуть. А эти ничего: громыхнув по бортам копытами, присмирев, стоит в лодке, угнув голову.
-Положи!.. - кричу Филимону. - Крутанёмся невзначай, или скакнет, - выкинет из лодки обоих!
Обошлось. До его зимовки мне не подняться: весь поворот выше по течению забит колотым льдом, шугой, - потому мы выгружались поближе, у бугров. Последнюю ходку делали с нартами. Так, прогулочка… Положили поперёк лодки на борта. Филимон придерживал их, сидя на дне лодки, я пристроился сзади, на румпеле. Пока с дедом возились, пробку в верховьях пробило, льдины потянуло руслом сплошным потоком – не успели проскочить.
С часик покурили, потом в этой массе битого, грязного льда, шуги появились просветы. Филимон заторопил меня: «Поехали!» Малодушно согласился, надоело и мне по ненастью болтаться, поддал газу и пошел, «зевнул» на скорости льдину. Что и как, в момент удара не уловил. Сильнейший толчок, и на мгновение как сознание отключилось.
Пришёл в себя и чувствую: дикой болью давит мне бока. «Вот попал, - подумал я, задыхаясь, пуская пузыри, - нарочно не придумаешь». Влез между копыльев санок: оделись они на меня одной стороной, а другая, за бортом, из лодки тянет. И если б не Филимон, упавший на ноги, кувыркнуться бы мне в воду: схватиться нечем, руки не при деле.
И всё так неожиданно произошло… От толчка сани подлетели вверх, меня сорвало с румпеля; падая, инстинктивно прикрыл голову руками. Вот и влез. Проскочили копылья одной стороны нарт через голову до подмышек. Дед лежал в ногах, вывернув мне ступни в разные стороны. Гружёные нарты верхней частью давили на голову, нижний полоз – поперёк в районе солнечного сплетения, руки торчали с другой стороны саней, животом я лежал на борту лодки, лицом – за бортом, у воды.
В голове помутнело в несколько секунд, сбило дыхание, Филимон пытался как-то облегчить моё положение: тянул за копылья. Но что толку? Одна сторона саней свешивалась с борта в воду, да ещё и груз привязан: хлеб, сахар, чай. Небольшой, а всё же вес. На «попа», через полоз, деду их не перевернуть. И быть бы мне утопленному, но помогла та же льдина. Мотор, конечно, заглох, и нас течением тащило вдоль русла. Льдина краем толкала лодку в нос и тихо поворачивалась. Хорошо, что сани были передом к льдине; она их выдавила на себя, сама же плотно прилипла к борту. Я чуть посунулся, передохнул, но боль в груди непереносимая. Как будто рёбра воткнулись в лёгкие.
-Вылезай, чего лежишь!
О! Если б я мог что сказать! Чуть посипел:
-…Возьми топорик в носовом бардачке, руби копылья!
-Не буду! Санка новая! Сам лезь! Туда прошёл – лезь назад!
-Руби, тебе говорю! Сломал что-то!
Но дед попробовал всё ж меня вытащить. От боли я взвыл.
-Ну ладно, санку буду ломать…
«Ну, паразит, только вылезу! Чуть на тот свет не отправился, а он «санку ломать жалко». Каждый удар топора отдавался острой болью во всём теле. «Точно, все рёбра поломал», - постанывая, думал я, лёжа на дне лодки.
Опять тормошит:
-Что лежишь? Вставай, ехать надо!
-Ах ты, е……ть, - подскочил я. Приличная доза адреналина, вброшенная в кровь организмом, подняла меня на ноги.
Не очень хорошая, конечно, черта у белого человека, но иногда и шагу не сделать, если минут пять не пройтись трёхэтажным по всем человеческим слабостям. И считаю, что дело это иногда даже очень нужное: всё дерьмо, всю пыль и плесень высвистел на вольный ветер, - и легче стало.
-Поехали! Льдина большая идёт, - отрезвил меня Филимон.
-Не могу, рёбра твоей чёртовой санкой поломал. Садись и правь.
-У меня «Ветерок», «Вихрь» не знаю. Сам виноват, смотреть надо.
-Ты хоть спасибо скажи, старый хрен, - уже более спокойно ответил я деду, - из-за твоих саней льдину не заметил.
-Плохой рыбак! Хороший всё должен видеть.
-Во-во, плохой, конечно! Оставить надо было тебя до осени!
Филимон ворчал:
-Санку сломал, топор дай! Продукты чуть не потерял! Спички давай!
-Спички-то зачем? У тебя ж есть!
-Греться буду… Долго… Испугался… Много надо!
Я удивленно посмотрел на Филимона. Вот уж никогда б не подумал, что деду знакомо чувство страха. Осторожный… Да! Но чтоб испугаться?..
Отвёз деда до места. Спасибо, конечно, сказал, и рыбки привёз потом. Я же месяца полтора чихнуть от души не мог, а шея, кажется, и до сих пор кособочит.
Я потом примерился пролезть между копыльев санки. Голова прошла, уши оцарапал чуть-чуть. Но, говорят, куда голова проскочила, туда, значит, и сам пролезешь. Бывают на три копыла, бывают на четыре…
Филимон позже сказал: хлеб в санках лежал, он зла не сотворил бы… мол, чего пугаться было. Я задумался. Все же своей силы нам не хватило бы вывернуться…
Таймыр Большая Хета 1997 год
ФИЛИМОН
Как-то в середине лета по срочным делам вызвали меня в Норильск. Работал на точке всего третий месяц, мне и в голову не могло придти, что самый простой способ добраться до места, это связаться по рации с диспетчером, и пролетающим вертолетом был бы доставлен если не сразу в город, на «Валек» - в местный аэропорт, то до вахтового поселка «Факел» - точно. Ничего лучшего не придумал, как голосовать проходящим лодкам, выйдя не берег реки. Часа за два пронеслось их в нужную сторону штук пять, но ни одна не клюнула на робко вытянутую руку. Водилы разводили руками: мол, перегружены, вроде как спешу.
Досадуя на такую дремучую неблагодарность, - сам не раз выручал поселковых - не на шутку приуныл: дело к вечеру, досаждали комары и мошкара. Все, кто прошел вверх по течению, уже вернулись в поселок.
Поднимаясь от реки к домику, мельком кинул взгляд на тундру, порядком опостылевшую мне за вахту своим далеким, ровным однообразием. Вздохнул и, опустив голову, побрел вверх. Сделал несколько шагов тропкой, выбитой подошвами пудовых заколенников до чавкающей жижи сиплого дегтярного цвета, и остановился... Что-то не так. Стоял... Поднял голову, внимательно обвел взглядом окрестности.
В бирюзовой льдистой дымке миражем сверкающего дорогого металла повис крашенный серебрянкой вагончик. А ниже, кровавой опушкой, клубились кусты тальника. По щетинистому, за ночь побуревшему, еще вчера в сочной зелени, длинному осочному спуску багрово пламенели метелки иван-чая. Заметил и нежную желтизну, за ночь обсыпавшую молодой листвяк, редко натыканный по далекому высокому берегу. Как тихо...
Я вздрогнул от далекого, тоскливого, зовущего крика - не привыкну, это бакланы. Такие большие, такие наглые, такие бесцеремонные, а кричат, как уставший от плача, одиночества, маленький ребенок. Кричат или плачут?..
Мой напарник иногда хватается за ружье: не переносит этого скрипучего звука, он воспринимает по-своему резкие, своеобразные голоса этих птиц. «Ну, как серпом по… - матюкается он, паля одновременно из двух стволов. Потом, плюясь и потирая ушибленное отдачей плечо, оглядывается на меня, - ну, чего застыл? Я же не по ним, это не чайки, в этих чертях, наверное, души самых растуды-туды их тещь... - задумчиво добавил, - если они у них были».
Это он говорил вчера, а сегодня мне обязательно нужно в город. Я горестно вздохнул, смахнул с сердца досаду и грусть и решительно пошагал к домику. И опять остановился, навострил ухо. Издалека, вначале совсем тихо, как комариный писк, потом громче, выплыл, и утвердился в вечерней, прозрачной тиши, надсадный звук лодочного мотора. Бегом вернулся на берег, вгляделся, с верховья со скоростью черепахи ползла под «Ветерком» лодка. Сидела она так низко, что создавалось впечатление, что по зеркальной поверхности самостоятельно скользят две бочки и мужик, как пенек, из воды торчит за ними. Даже голосовать не стал: и так по самые борта в воде. Я еще присяду килограмм на сто... Но лодка потихоньку направила нос в мою сторону, и минут через пять я был приглашен занять место на этом носу.
- Куда тебе? - прохрипел старик, оказавшийся тем пеньком.
- На «Факел» нужно.
- До «Семеновского»...
- Да хоть до «Семеновского», - согласился я, - там дойду.
Лежал на ее носу, держась за веревку, боясь шевельнуться: почти по обрез бортов вода: так загружена была утлая посудина. И, самое удивительное - тащил движок. Пыхтя, дымя, потихоньку прошли «Семеновское», и так, незаметно, подремывая, доползли до «факельского» причала.
- Выходи, - крикнул старик, - толкни.
Отпихивая от берега лодку, успел спросить:
- Как зовут тебя, дед?
- Филимон.
Вот так я познакомился с первым местным жителем Таймыра, ненцем. Потом он частенько навещал меня, заходил на точку заправляться топливом, обогреться, попить чайку. И вскоре уже считал меня своим, чуть не лучшим другом, и на правах старшего товарища даже пытался эксплуатировать.
Хитрющий, настырный дед. Еще в хорошей силе, плотный, в раскорячку, он быстро семенил от лодки к домику. Завидев его низкорослую фигуру, я начинал лихорадочно соображать, что прятать в первую очередь. Все нужное и ненужное, что попадало в поле зрения Филимона, виделось ему в своем чуме более необходимым, чем у меня в домике; он считал, что уж нашел бы этому применение более достойное... Я пытался с дедом торговаться: и по хорошему, и кричал, - бесполезно, издергаешься только.
Говорю ему:
- Филимон, ты все обещаешь:«я тебя выручу, выручу», - ну, привези килограмм пять мяса, надоела рыба.
- Сейчас жарко, лето, нельзя, испортится.
- Не успеет, я его съем, у меня собака, кошка, помогут.
- Нет, нехорошо. Нельзя, оленей мало, лемминга много. Пусть кормятся.
Как заладит одно и то же... Ну, ладно, думаю.
- Ну, привези рыбки.
- Ты сам ловишь, зачем тебе много!
И так постоянно. А то, скажет: «Плохо слышу». Если начнешь наседать на него: «Плохо вижу, болею, совсем старый».
Как-то в феврале, хорошие морозы морозы стояли, под пятьдесят, с утра, мимо точки прогрохотал Газ-71, не остановился. Так и просвистел по зимнику, оставив после себя облако снежной пыли, сизого, вонючего дыма и долго не затихающего, оглушительного звона. Минут через двадцать - стук в дверь, открываю - Филимон, в сосульках, в куржаках, с трудом проковылял к столу. Лицо, дубленное ветром, морозами до цвета мореного дуба, посерело, в уголках рта - кровяная короста.
- Раздевайся, чайку попьем, - предложил я ему.
Отвечает:
- Не могу, ноги, руки не чувствую. Чай дай!
На третьем чайнике Филимону стало плохо, по-нашему, блевать начал. Ругаясь на чем свет стоит, ухаживал за дедом:
- Нажрался, хрен старый, куда пьешь!
- Не ругайся, - просил он. - Плохо мне!
- Ну, что случилось?
- Дай поесть, потом расскажу.
Пока я собирал на стол, Филимон приободрился, привел свою дубленую рожу в порядок, пару раз чесанув огромными ручищами по лицу. Потом пошивырялся в своих закромах под малицей. Достал чуть отпитую бутылку водки.
- Можно? - хитро скосился на меня, - Ноги не чувствую, совсем замерз, на реке ночь спал.
- Как спал?! - открыл я рот. - Не может быть, в такой мороз!
- Да, чуть не замерз, ветврач на вездеходе ехал, разбудил, укол сделал тут, - Филимон задрал малицу, ткнул себе в ногу заскорузлым пальцем, показывая, куда его укололи.
- Совсем ноги не чувствую. Чуть выпью.
За пьянку я ругал деда, но тут особый случай, кивнул:
- Пей!
Водка робко булькнула в зубастый рот, все зубы у Филимона на месте, как у молодого, хотя ему под семьдесят.
Я смотрел на него, удивляясь и восхищаясь не только им. Нганасане, долгане, ненцы и все другие, как они живут тут? Зачем, для чего? Не укладывалось в голове, что это такой же человек, как и все мы. Но мы волею случая заброшены в этот суровый край. А они?..
Смотрел на руки Филимона, - огромные, натруженные, перевитые вздутыми венами, - нечеловеческая плоть. Но какие они ловкие, бывал в стойбище Филимона, глаз не оторвать наблюдая деда за работой. Живые эти руки, четкие, точные движения, быстро приготовят строганину, мяса кусок отхватят ножом возле губ. Все могут эти, с виду чугунные, руки со скрюченными узловатыми пальцами: хоть перебрать мотор своего многострадального «Ветерка», ловко разделать забитого оленя, одним ножом длиннющий хорей, как зубочистку, отшлифовать, или, без единого гвоздя, домик-чум или оленью санку собрать.
Опять стрельнул в меня глазами:
- Чуть выпью?..
- Да уж выпей.
- Вот-вот, ноги уже пошли, чуть-чуть, совсем тепло будет.
«Хитер, - хмыкнул я. - Еще рюмку налить?»
После третьей стопки дед завел старую песню:
- Дай хлеба?
- А ты зачем на «Факел» ездил?
- Пенсию получал, продукты надо!
- Хорошо, - начинал я горячиться. - Получил деньги?
- Да.
-Где же продукты?
- Магазин закрыт.
- А водку где взял?
- В магазине водки нет.
- Так, значит, магазин был открыт?
- Нет, закрыт.
- Тьфу, черт, - ругнулся я, сходил за хлебом.
- Дай картошки.
Принес картошку. И началось: сахар, соль, крупа, спички. Сопротивляться и спорить - себе дороже. Всматриваясь в эту щелястую, непроницаемую рожу, думаешь: да чурка он деревянная, ничего не чувствует, ничего не понимает. И очень ошибется тот, кто так подумает. Как опытный шахматный игрок, старик прекрасно владеет ситуацией. Дитя природы, или пасынок технического прогресса... Конечно, знаний нашего уровня у него нет, но этого и не требуется. Интуиция или какое-то другое чувство, нам не очень освоенное, позволяет ему легко соперничать с представителем цивилизации. Стратег, да и только: никогда не делает резких движений, давит туда, где слабо. Если тут не проходит, меняет направление, потом опять назад, и так - до победы. Начинаю нервничать, возмущаться.
- Почему я должен тебя кормить, у меня самого припасы на исходе.
- Денег дам, - знает ведь, что не возьму, - смотри, сколько! Достает увесистую пачку банкнот, быстро опять прячет под малицу, но я вижу, что это мелочь.
- Богач! - усмехаюсь я, - место только занимают.
- Да, я богатый!
Филимон любит это слово, среди многочисленных родственников, разбросанных по тундровым поселкам, есть учителя, есть продавцы. Он ими гордится и считает: если богатый, то, значит, и умный. Ну, а тут он заявил:
- Учитель умный, очень богатый! - наверное, он прав. Меня он тоже считает и богатым, и умным, но что ставит на первое место, не знаю, хотя догадываюсь, так ведь приходится уступать ему, а как будешь упорствовать, когда последний аргумент неотразим.
- Мамка клюшкой бьет, вот, смотри – шрам, - дед тыкает пальцем в сморщенную щеку. Шрам там или борозда морщины, не разберешь. Мать у него слепая, Филимон ее побаивается, и бьет она его, это я знаю. Особенно достается сыну, если он приедет без продуктов и без вина. Бывало и так, терял он по дороге бесценный подарок. Приходилось наливать деду чекушку в этих случаях: тогда старик особенно был настырен.
По поводу богатства, конечно, я с Филимоном не спорил, куда уж мне. Тундра - огромная, безбрежная, конца и края нет, все - его, все не мое. Он - единоличный, полновластный хозяин всего, что есть в земле, и всего того, что бегает, прыгает, летает, плавает или растет на его родине. Но в жизни чуть не так.
Однажды, входя в здание почты, я столкнулся со стариком, хотел остановить его, но жалкий, растерянный вид ненца так удивил меня, что только и посмотрел ему вслед. Забрав телеграмму, отправился на лодке к себе на точку. По дороге решил: дед, наверное, получил пенсию, маловато, на выпивку не хватает, вот он и расстроился. Так и быть, встречу его, угощу, кое-что есть, не все проел. И действительно, через пару часов старик постучался в домик. Трезвый, какой-то робко пристыженный, даже от чая отказался, начал распрашивать.
- Что с тобой, Филимон? Приболел?
- Нет. Здоров, - опять молчит, понуро сопит.
- Ну, а что тогда?
-Денег не дали, кушать нечего.
- А мне показалось, вроде что-то в руке держал, пересчитывал.
- На десять пачек сигарет дали. Пять месяцев денег нет, продуктов нет, ничего нет.
В этот раз мы с Филимоном не торговались, я не знал как угодить деду, мне было стыдно, неловко, лицо у меня горело, я мельтешил, прятал глаза, как будто я виноват в том, что сотворили наши правители. Все, что было у меня, загрузил деду в лодку.
Выпить предложил, дед бутылку взял, посмотрел на нее. Подумал, сунул за пазуху.
-Купишь, у тебя «Вихрь», лучше не пей, плохо. -Задрал голову, ткнул пальцем вверх, - там пьют а нам плохо. Он отвернулся и уже не обращая внимания на меня, продолжал суетливо, радостно что-то бормоча под нос, поаккуратней укладывать, пристраивать мешочки, кульки с провизией: хлеб, рис, вермишель, картошку, лук, чтоб ничего не подмокло, не рассыпалось, в дороге. По реке шла длинная волна, неопасная, но у Филимона и мотор, стар илодка вся в латках.
В отпуск, на материк, я уехал по ранней весне, пурги догоняли морозы за 40 градусов, морозы сменяли пурги, но и солнышко пригревало, заскучал, затосковал по первым запахам, вздохам пробуждающейся от зимнего сна природы родного края. Много хороших мест видел. И весен немало прекрасных встретил. Но, или здоровье забарахлило, или нервишки сдали, что одно и то же, только и сон потерял в неудержимом желании букет надрать с соседского, через забор, до земли огрузшего налитыми кистями, куста сирени... наломать необъятную охапку белоснежной черемухи, нежной пахучей... И дышать, дышать... до обморока.
Ну, и дышал. Отпуск за три года. Наелся родного материка так, что на точку примчался аж на месяц раньше. В работу втянулся быстро, заботы, заботы... Спохватился недели через три. Спросил у заехавших на чай оленеводов:
- Где Филимон, куда пропал?
-Замерз Филимон… Водка плохая, сердце. Много людей умирает… - молодая женщина сосредоточено прихлебывала чай.
К смерти националы, не в пример нам, христианам, относятся достойно, без всяких восхвалений и причитаний. Умер, так умер. Вроде крещеные, а какому Богу их души кланяются, я не знаю.
-На второй неделе нашли, - откусила хлеб с маслом. - Один жил, - помолчала равнодушно, снова отхлебнула из кружки, осторожно дунув на нее. - Ещё не старый был, крепкий. Один жил... Плохо...
Много лет прошло. Вспоминаю деда с чувством вины, от которого тревожно холодит сердце…
Таймыр Большая Хета 1997
|
