Сквозь сон, дрёму, состояние небытия пробивался чей-то голос…
-Не умирай… не умирай…
«С чего бы это я умирать собрался?..» – вяло думалось мне.
И опять настойчиво и ласково…
- Не умирай… не умирай…
«Да отвяжись, спать хочу!»…
Казалось, что устал я безмерно, тело ни одной жилкой, клеточкой не ощущалось, и желаний никаких, лишь одно, робкое - голос противный исчез бы…
- Не умирай… не умирай…
Раздражение и досада горячей волной окатило всё моё существо.
-Умница, умница, теперь открой глаза… - повторял твёрдо и настойчиво голос.
«Да кто ж это такой? – сердито подумал я.- Кому помешал мой сон?»
И опять…
- Открой глаза, открой глаза…
«Ах! Ну, сейчас я тебя!»…
Веки, неимоверно тяжёлые, как чугунные створки давили на глазницы, и тяжесть эта от настойчивого понукания уходила, изворачивалась болью, проникала в мозг. И опять…
- Открой, открой глаза.
Я ощутимо, зацепив, кажется, пальцами за ресницы, тащил их вверх, раздирал веки. И вот розово и больно ударил солнечный луч мне в зрачок…
-Не закрывай, держи, держи…
«Да кто ж ты такой? Держу!»… - хотелось мне крикнуть, но, увы, темнота и покой снова окутывали моё сознание. Но голос, голос… вкрадчивый, настойчивый, не отпускал в сон…
-Не умирай, не умирай… - и сразу же, - открой глаза…. Открой…
Голубое небо с редкими пушистыми облачками за листвой за зеленью, за ветками деревьев казалось близким, тёплым и ласковым.
-Смотри сюда, смотри мне в глаза… - вещал настойчивый голос.
Любопытство заставило меня шире распахнуть, раскрыть веки. Почти надо мной, на толстом суку большого дуба сидел старичок: ноги свесил, деревянные башмаки на них. Сидел, поджав плечи, напрягшись, опирался руками в сук, сердито побалтывал ногами в смешных остроносых башмаках.
-Смотри в глаза! - резко произнёс старичок.
Но я успел заметить, что рта он не раскрыл. Глаза под густыми бровями буравили меня, сверлили, в груди стукнуло раз, другой… я шумно вздохнул, сразу же улавливая мельчайшие запахи… обрадовался, по моему лбу щекотно ползла букашка, источая кисловатый, резкий аромат. «Муравей…»
-Не отвлекайся, смотри в глаза…
«Но я же смотрю»… - попытался разлепить губы, сказать что-то - не получилось; смотрел, думал, удивленно выискивая привычные слова, складывал их во фразы, переворачивал и так, и этак, наружу не вытолкнуть.
Старичок хмурил брови; сморщенное улыбчивое лицо выражало озабоченность и сосредоточие. Седая борода - до пояса - подрагивала; и седые волосы, по-видимому длинные, завитками выбивающиеся из-под колпачка, пучком собраны на затылке, когда чуть поворачивал голову, видать, что стянуты зеленой веревочкой; одёжка тканая, редкой вязью похожа на дерюжку, куртка свободная, портки у щиколотки подвязаны, цвет всей одежды неяркий, однотонный, тёмно-зелёный.
-Теперь встань! – услышал я голос… резкий, гортанный, шевельнулись красные большие губы старика.
«Встань, так встань»… - попробовал, но, увы.
Старичок поёрзал. Глаза пронзительные, строгие, неотрывно буравили мне мозг. Он ловко вспрыгнул на ноги, качнулся на суке, упёрся руками в колени, наклонился ко мне.
-Скажи, - «мама»! Скажи, - «мама»! – настойчиво повторял он.
«Совсем ты дед рехнулся, «папа», может, сказать» - бурчал я.
-Скажи, - «мама»! Скажи, - «мама»! - бил мне в мозг противный голос. Да пожалуйста, только отстань, кажется, вскричал я. Нет, не получилось крика, даже полслова из себя не выдавил. Как и веки до этого, губы чугунно давили на зубы, ломотой растекалась боль по лицу, пульсировала в висках острыми толчками. Я невольно вскрикнул:
- Ой, мама!
Старичок довольно хакнул, хлопнул ладошками.
-Еще раз! Еще раз!
И я повторил, повторил, - «мама»! Оно вырвалось из меня, из моих губ, заполнило все вокруг образами далекого детства: пахнуло парным молоком, свежескошенной травой, земляничным вареньем, чуть не задохнулся от краюшки черного хлеба, которую мне подала мама… Её улыбка, её руки, её голос поднимал во мне желание жить. И я повторял и повторял: «мама… мама…», - вслушиваясь, и удивляясь, смакуя, лаская, целуя душой, сердцем, умом все образы, которые несло это слово.
-Умница! – дед переступил короткими ногами, покряхтывая, сел на сук, вытер пот с лица. – Встань-ка теперь, встань!
И я встал, не сразу, но встал, а так хотелось провалиться в сон, в немоту. Но старичок настойчиво твердил: - Смотри в глаза, вставай… Вставай… руками о землю, на колени, рядом берёзка… обопрись, она поможет…
Я почувствовал шершавую, шелушащуюся твердь в руках. Странно… казалось, что-то живое, горячее бьётся, пульсирует и проникает сквозь пальцы в тело, в сердце, заставляя его твёрже, сильнее стучать. Слабость и тошнота отступали. Я приник щекой к стволу. Быстро перебирая лапками, мчался по крапчатой, белой, бугристой коре озабоченный муравей. Покачивался на прозрачной шелушинке комар-долгоносик. За первым муравьём, один за другим, как наперегонки, наклонив тяжёлые головы, пробежали с десяток деловитых, рыжих его сородичей, некоторые несли зелёные кусочки листьев. Пахнуло на меня миром, покоем и волей.
Старичок засмеялся дребезжаще и грустно, приговаривая осуждающе:
-Вот чем возрадуется душа человеческая…
В тот же миг меня окутала волна запахов, едких, удушливых, животный страх ужасом сдавил мне горло. Крепче обхватив дерево, я осмотрелся.
Большая поляна, на противоположной стороне, метрах в ста, дымятся, источая непереносимую вонь, останки какой-то машины. Ужас и боль исходили от обгоревших, поломанных деревьев, от земли, взрытой, выброшенной непонятной силой и разбросанной по кустам, траве; чёрными ошмётками висят на деревьях искорёженные куски металла. Я напрягся…
-Ну, давай, сынок, оглянись, прикинь, сколько жизней ты загубил!.. – старик непримиримо и, даже казалось, злобно вперил свой острый взгляд мне в лицо. В глаза он уже не смотрел. – А ведь для кого-то другого сотня, тысяча таких, как ты, всё равно, что эта обгорелая трава…
Покачиваясь, я побрёл к вертолёту. Вспомнил, всё вспомнил. Лагутин где? Но можно и не задавать этот вопрос, через вонь жжёной резины натягивало горелым… Мне знаком этот запах…
Я долго бродил вокруг обломков, вокруг огромной раны в земле. Поднял окровавленный шлемофон, повесил на дерево. «Похороню… похороним, с силами соберусь, как подобает, похороним…»
Старичок семенил сзади. Он молчал, молчал и я, вспоминая недалёкое.
Заклинило редуктор, высота приличная. Кувыркались, даже не пытаясь что-то предпринять. Невозможно! Единственное, что я смог сделать, расстегнуть ремень безопасности. Наверное, вывалился, упал на дерево…
-Так, родной, так, - старичок выглянул из-под руки. – Нужен ты, дела твои нужны…
-Повезло, случай.
-Дурачок, - старичок сморщился - нос красный, большой пуговкой, посинел - и оглушительно чихнул. – Ну и дух!.. Не дух – вонь смертная, – простонал дедок.
-Друг погиб. Я жив. Несправедливо.
-Не тебе судить, милок, о справедливости.
Я внимательно посмотрел на старичка. С метр ростом, широкоплечий, живой старик. Лицо хоть и в густой сетке морщин, но румянец на щеках здоровый, а глаза как шильца – острые, сильные. Маленький человек, лилипут. Как он сюда попал, в такую глушь?
-Дед, ты живёшь где? Пить хочу, все внутри сгорело.
Старик сокрушённо покачал головой – моя б воля, о камень тебе грохнуться, об острый. Лесовик я. Хозяин местного леса, окрестностей всех.
-Ну и грохнул бы, чего теперь переживать, радоваться надо, хоть кто-то жив, в этих обломках разберись теперь, из-за чего да как получилось… Ну, а я расскажу.
Дед сердито махнул рукой.
–Что ты можешь рассказать… железо для вас мертвое, а оно живое, простудилось, заболело. Эх! - горестно вздохнул. - Учить людишек уму-разуму – время впустую тратить.
Лесовик, придерживая мою руку своей тёплой шершавой ладонью, повёл вдоль опушки. Шёл он так, что и трава не приминалась, кустики раздвигались, от нашего соприкосновения сами уклонялись.
-Дед, а ловко ты ходишь, ни травку не помнешь, ни кустик не сломишь?
Старик дёрнул меня за рукав куртки:
-Ноги вам повырывать, чтоб хозяюшку не топтали, безмозглые!
Я улыбнулся. Чудной старик… Наверное, давно один живёт, из-за своей ущербности в глушь подался.
-Это ты ущербный и всё ваше племя злокозненное.
-Ты, дед, и мысли, гляжу, читаешь, колдун наверное? У меня тогда к тебе вопросы будут.
Старичок промолчал; мы распадком спустились к роднику, прозрачной струйкой он просачивался сквозь мшелые трещины гранитного уступа, заключённого корнями могучего кедра в крепкие объятья. Под уступом полнился влагой небольшой бочажок, через край ровно лилась прозрачная льдистая струйка, разбегаясь небольшим ручейком по дну распадка.
-Садись! – старик кивнул на лежащую колоду. Мох плотным слоем ровно шерстился по верху дерева, солнце сквозь листву и лапы пихт и кедров пятнало изумрудное, бархатистое покрывало яркими зайчиками.
Силы оставляли меня, не сел – упал на колоду, откинувшись спиной на тёплый гранит. Лесовик ворчал, снуя возле родника.
-Извести ваше племя с корнем. На днях двух кабанов подстрелили. Лучшие куски мяса вырубили, остальное бросили. Волков у соседа попросил, свои в бегах, спешил, не дай бог завоняет, гниль да яд пойдет. У меня зверья совсем мало… - бубнил дед, шебурша кустами. Нет возможности тут жить, кругом жильё, охотников да ружей больше, чем мышей. Всё поизвели. Ничего, - дед ехидно хмыкнул, - целый год два тигра жили, дак по домам сидели, – вздохнул. - Поднимайся, перекусим, чем Бог послал. Медведь на что могуч зверь, а шкуру сберечь непросто: с вертолёта стреляют.
Я сел. Дед прав, конечно. Ну, азарт – дело понятное, а вот ради наживы, это плохо, даже очень.
-Подвигайся, все вы так рассуждаете, а доведись деньгу получить за убиенного кабана или козу, не откажешься взять.
-Мне хватает зарплаты, платят регулярно, – я взял горсть синих с дымной поволокой ягод винограда, бросил в рот, слёзы брызнули из глаз… - кислый-то какой...
Протянул мне туесок.
-Ничего, лимонник я тебе растолок. Попей, посвежеет внутри, и башка окрепнет.
-Стол, дедуля, вегетарианский у тебя: лимонник, виноград, кишмиш, черемша, кедровые орехи. А это что? – я ткнул пальцем в серые сморщенные кусочки.
-Грибы сушёные.
-Что с ними делать, с невареными, это ж отрава?
-Жуй, водичкой запивай, не отравишься. Еда – не удовольствие, а необходимость. По сторонам смотри, дыши, вникай в мир, если тебя живым оставили.
-Это кто ж такой добрый?
Старик сердито стрельнул глазом, передразнил громко трещавшую в кустах сойку. Та села ему на плечо, с ладошки склюнула несколько кедровых ядрышек. Насытившись под окрики и нравоучения лесовика, я теперь щёлкал орешки, поглядывая по сторонам, старичок молчал, по-видимому, собираясь с мыслями. Блаженство и покой охватили меня; я чуть свистнул, глядя на сойку; она тут же порхнула ко мне на плечо, склюнула поданное ядрышко, радостно пискнув, сорвалась, громко хлопая крыльями, вниз по распадку.
Дед вздохнул:
-Остался б ты, сынок, тут, со мной. Стар я... Работы – ох, как много, уже не успеваю везде. Сердце у тебя доброе. Чего вы ищете, в крови да в горе ныряя? Подумайте о душах, все и всем воздастся по заслугам вашим. За все, сынок, платить надо, только расчет нерегулярный, и не в зарплате меряется… –помолчал. - Ежели как след мозгами пораскинуть, ничего ты не потеряешь, – обвёл руками. – Вот оно истинное богатство, всё твоё! Хозяин!
Я сидел, слушал, думал; тело ныло, болела каждая живая клеточка. Мысли исподволь уходили в сторону уговоров деда. Заботы, проблемы… Зачем они мне сейчас? Начнут таскать… разборки, госпиталь, комиссия, выводы. А тут!.. Я обвёл глазами окружающий нас ландшафт. Мы сидели на середине длинного спуска к подножию гряды сопок, взгляд, пробиваясь сквозь вершины ниже растущих кедров, беспрепятственно скользил по необъятному простору седловины, пучившейся, как валки сена, темно зелеными хвойными вершинами… Ни дымка, ни звука, ни намёка на цивилизацию.
-А семья? Друзья? Работа?..
Дед крякнул:
-Так я и думал. Зря эта затея. Долбануть бы тебя об камень.
-Это что за затея? - удивился я. – И чего ты так, дед, меня все долбануть хочешь? Вроде спас, помог?
-Помог, через полтора года к Нептуну в гости сверзишься с небес. Там-то вспомнишь моё предложение. Ему-то хоть не перечь, он – дед суровый, насадит на острогу.
Я засмеялся:
-Спасибо, что предупредил, постараюсь не забыть твоего совета, а сейчас пора и честь знать, загостился, к дому выбраться желательно.
-Пошли, раз такое дело. С маршрута вы в полете сбились, и ищут они в другой стороне. Я тебя выведу на лежнёвку, по ней и топай. Туесок возьми, ягодки лимонника там, устанешь – сядь отдохнуть, горсточку съешь и топай... На закат и дома будешь.
Поклонился я лесовику в пояс, даже прослезился, хотел обнять его, но дед строптиво топнул ногой:
-Иди, если надумаешь вернуться, дорогу найдёшь.
И руку не позволил пожать, потряс я своею в воздухе…
Я шёл, опираясь на палку, раздумывая о смысле жизни, извечном, неразрешаемом вопросе человечества; устав, присаживался у корней дерева, опершись спиной о ствол, закрывая глаза. Неясные, странные видения бродили по моему сознанию: говорящие звери, говорящая трава, ягоды, песни распевающие...
«Здорово треснулся башкой, - расстраивался я. - Как медкомиссию пройти? Молчать буду… сознание не терял, выбросило при ударе вертолета о землю на дерево».
Про старичка никому не рассказывал, до случая. Через полтора года, в октябре, загорелся правый двигатель, и в гости к Нептуну я наведался. Но знакомства непосредственного не произошло. Пообморозили мы со штурманом выпуклости щек, носы прихватило, пальцы и кисти рук, общее переохлаждение дало воспаление легких, и суставы с тех пор скрипят и ноют ко всякой непогоде, но остались живы. В госпитале, отогреваясь под кварцевыми лампами на поскрипывающем лежаке, - госпиталь со времен Цусимы - поведал штурману о Лесовичке-старичке. Он долго молчал, притих. Уже когда одевались, проговорил сиплым голосом:
-Познакомь с дедком…
Я несколько озадачился, пробубнил растерянно, невпопад:
-Ты, мне кажется, и серое вещество застудил всерьез. Мало ли, треснувшись с высоты метров в двести, померещится и не такое…
Тот пожал плечами, вроде, согласился.
Туесок из коры ольхи я храню до сих пор. И не раз, в тяжкие минуты жизни, мысленно отправлялся к Лесовичку и прощался со всем, что меня окружало в прошлом, в настоящем, а шаг шагнуть… сил не хватало, желание и мечты… слабее опостылой действительности оказались. Тёплый туалет, ванна, «Жигулёнок», жена, сын, прожитое и пережитое; магазин через дорогу, пивной ларек на углу, и многое другое в этой действительности, видимое, ощущаемое желудком и другими органами, оно ведь настоящее, которое теперь навсегда со мной. Надеждой живу… Только тает она… И сердце мое…
А к берёзе спиной не прислоняюсь, даже и рукой боюсь дотронуться. Забылся как-то, по грибы ходил, оступился, зацепившись ногой о мшелый пенек, руку выставил, ладонью опёрся о белый, шелушащийся ствол березы... тут же меж веток недалекой черемухи борода седая мелькнула серебристой паутиной. В ветвях сосны, на взгорке, колпачок взъерошился, и башмачки деревянные дробно, сердито по бронзовому стволу простучали. Ознобом свело мне лопатки, отпрянул я от дерева, насторожился, всмотрелся, прислушался… Ах, дурак, это дятел клювом простучал, как пулеметной очередью прошелся по коре усохшей еловой вершины. Вздохнул я облегченно, веточку черемухи пригнул к лицу и отпрянул… Глазки-шильца сквозь зелёные листочки яростно стрельнули на меня в осуждающем вопросе…
Таймыр, апрель, 2002 год |
