Пожаром по Урганским топям разнеслась весть о тяжкой болезни князя. Страх поселился в Белой крепи. Олег видел его и в глазах седых, изукрашенных шрамами воинов, и на лицах шустрых, точно жеребя-та-стригунки, мальчишек, только мечтающих о подвигах ратных. Девки и старухи, бояре и холопы, невин-ные и виноватые, князя боялись все. Да и что о людях-то говорить, когда и кони, и собаки, и сокола ловчие боле не признавали Олега. Становился на дыбы, хрипел, бил копытом верный Громень, скулили, прячась по углам, свирепые псы, а соколы норовили клюнуть… Чуяли неразумные болезнь, видели глазом своим черное безумие, поселившееся в сердце княжеском. Он и сам его чуял, совладать пытался, одолеть, да тщетно, дикий зверь то и дело вырывался на волю, творя дела ужасные, которые ни перед людьми, ни перед богами не замолишь.
Напрасно спорили бояре, пытаясь отыскать причину. Одни говорили, будто дело все в волке, кото-рого Олег три зимы тому плетью зашиб, другие божились, что князя водою из следа звериного отравили, третьи на ведьм да колдунов грешили, да только пустые все споры, бестолковые. Знал князь, кого прокли-нать за безумие: не волка убил, не колдуна, но воина-иноземца, в шкуру звериную облаченного. И случилось это на торгу Новгородском, где обезумевший варяг с топором за людьми безоружими гоняться стал. Страшен он был, глазами красными, турьими, вращал дико, щит круглый зубами грыз, а на землю с губ пе-на белая летела, точно с жеребца загнанного. Не убоялся Олег варяга, ринулся в бой и милостью Божьей одолел воина-зверя, да только тот, умирая уже, ухитрился-таки заглянуть в глаза князю. Верно, тогда-то и перелетело безумие, смерти страшась, из одного тела в другое.
Или окаянная болячка еще раньше в кровь попала, тогда, когда топор берсеркера-воина стальным пером птичьим бровь рассек? Не в этом ли шраме, ниточке белой тоненькой, сидит дух волчий?
Заболел князь.
- Здраве будь, княже. – Молчан нерешительно замер на пороге. И он, один на один выходивший на медведя-шатуна, боялся странного недуга.
- Зачем пожаловал? – Спросил Олег. Обида на старого друга была горькой, точно листья полыни, которой его пытались лечить.
- Тут, княже, старуха одна… видеть тебя желает.
- Для чего?
- Говорит, знает про беду твою, и помочь сумеет.
- Сумеет? – Усмехнулся Олег. Каждый месяц появлялись желающие помочь: лекари, травники, мона-хи бродячие, даже звездочет один из самого Царьграда был. Все отступили.
- Не веришь мне, княже? – Старуха выглянула из-за широкой спины Молчана. – Правильно, ежели каждому верить, то и веры не останется.
Она засмеялась, затрясла седыми патлами, зазвенела наручьем серебряным да бубенцами, на лохмо-тья нашитыми. Дряхлая была ведьма, но шустрая, мышью проскользнула мимо Молчана, и вот уже лап-тями грязными топчет ковер заморский. Хотел Олег сказать воеводе, чтобы убрал проклятущую бабу с глаз долой, да только застряли слова в горле.
- Иди, иди, воевода-Молчан, - замахала руками старая, - у тебя, чай, делов много, а мы туточка с князем покумекаем, как беде его помочь.
К удивлению Олега, Молчан послушно вышел.
- Ну, что, княже, - черные глаза ведьмы заглянули в самую душу, - тяжко тебе?
- Тяжко… - Неожиданная слабость растеклась по телу, а давешняя обида на людей разрослась в на-стоящее горе. Больно стало. Запоздалые некрасивые слезы медвежьей лапой сдавили горло.
- Помогу я тебе. Научу, как дух волчий усмирить, а ты, княже, пообещай…
- Проси, что хочешь! – Олег как-то сразу поверил, что эта старая, как Урганские топи, женщина, сумеет одолеть недуг. Ради этого он готов на все, пусть просит, лишь бы помогла.
- За внучкой моей пригляди. Негоже девке в лесу жить. К себе возьми, в Крепь, да следи, чтобы не забижали, а, коль получится, то и мужа сыщи хорошего…
- Все сделаю! Сестрой назову! Любить буду, как дочь родную! За боярина…
- Легок ты на слова, светлый княже. – Цепкие пальцы ведьмы обхватили запястье. – Гляди, одна она у меня осталась. Птица дикая… В тебе дух волчий, в ней птичий, все лететь стремится, да крыльев не-ту… Людям верит… Береги ее, княже, а не то… Коли слово свое нарушишь, не токмо к тебе болезнь вер-нется, а всему роду твоему проклятьем станет.
Не обманула старуха. Три дня и три ночи ворожила, зельями горькими поила, травами дурманными окуривала да мясом сырым кормила, а на четвертый день почувствовал Олег, что отступило безумие, за-снул зверь под сердцем, и дышать стало легче.
На прощанье подарила ведьма перстень золотой с тисненою волчьей мордой.
- В нем, - сказала, - сон волчий. Носи, не снимая, а, коли потеряешь, то не взыщи. И помни про слово свое…
Она и вправду была птицей, черноокая, черноволосая Аннелике, доверчивым лесным созданьем. В ее глазах Олег увидел себя. В ее глазах Олег смирился с собой. В ее глазах Олег сумел сжиться с волком внутри. Зверь больше не спал, но и не рвался на свободу. Он тянулся к Аннелике, а она готова была принять зверя зверем. Приняла и человека. Человек этот говорил о любви и обещал подарить весь мир и собственное сердце в придачу. Человек умел раздавать обещания и умел прятаться за обстоятельствами. Аннелике по-нимала. Аннелике верила. Аннелике ждала.
Иногда князю хотелось выть от злости и отвращения к самому себе. Нельзя было привязывать чу-жую душу, нельзя было манить любовью, дать которую не способен, нельзя было… Но он не мог без Анне-лике. Дурман. Проклятье. Свобода. С Аннелике даже зачарованный перстень стал не нужен, зачем, если есть ее глаза, ее душа, ее любовь…
Молчана присутствие ведьминой внучки бесило, бояр да людей знатных – возмущало, людей простых – ужасало. Но князь крепко держал власть и память о болезни, страх давний, служили хорошим подспорь-ем. Скоро все поверили, что, стоит исчезнуть черноглазой птице, и недуг вернется.
Так и случилось. Не по своей воле женился князь, по сговору старому, еще его отцом учиненному. Вы-сватал Мстислав за сына новорожденную дочь боярина Вакуты, Евдокию. И вот, как настало время, ис-полнил Олег уговор старый. Появилась в Замке новая хозяйка, круглолицая, белокожая княгиня, ласковая да красивая.
Два дня пировали бояре, а на третий день исчезла Аннелике, не сразу ее хватились, а, хватившись, искать не стали. И князя отговорили – ушла, ну и Бог с нею, сама ведь, не гнал никто, а, значит, и слово Олегово, ведьме данное, не нарушено. Олег поверил, ведь зверь внутри, хоть и не спит, но и на волю не рвется, тихо тоскует по своей подруге-птице…
Желтым огнем догорела осень, напоследок слезами умывшись. Белую шубу примерила зима, инеем се-ребристым ели да сосны убрала, тяжким панцирем льда болота сковала. Ведьма явилась аккурат в середи-не весны, когда треснул лед. Тенью проникла в покои княжеские, а Олег и не удивился. Ждал. Давно ждал, с того самого дня, как пропала Аннелике, и вот, дождался…
- Здраве будь, княже.
- И ты здравствуй. За внучку свою спросить пришла? Так я не виноват, сама она ушла, улетела, вер-но ты говорила, бабушка, что душа у нее птичья, вот и упорхнула твоя Аннелике на свободу… - Речь Олег приготовил давно, но слова отчего-то казались лживыми и неубедительными.
- Не виноват, говоришь… - Старуха вздохнула. – Может, и не виноват, может, не ту болячку я ле-чила, может, вместо зверя совесть твою усыпила, так чего ж теперь горевать-то, поздно уже…
- Аннелике?
- Улетела птица. Раскололась душа, человечья часть померла, а птице в теле людском тяжко, не-удобно, на свободу просится, не сумела я удержать ее… Только и удалось дитяти дождаться. Вот, дочку твою принесла, примешь али как?
Сейчас князь заметил и сверток в руках ведьмы. Дочка. Аннелике родила дочь. Наверное, такая же черноокая, в мать. Всего-то и нужно, что откинуть тряпицу с младенческого личика… Нельзя. Негоже брать в дом это дитя, когда княгиня вот-вот от бремени разрешится, законным наследником порадует. А эта… Ведьмино отродье. Существо с душою непонятной. Не поймут люди, шептаться станут за спиною, сочинять всякое…
- Значит, не примешь. – Ведьма верно оценила молчание Олега. – Твой выбор, княже, только уж не серчай, и я свое слово сдержу…
- Перстень…
- Не поможет он тебе. Волколаком ты был, волколаком и останешься… Жил ты князем среди лю-дей, будешь князем и среди волков. Дар мой крепкий от отца к сыну, от деда к внуку, и не оборвется род твой, пока лежат Урганские топи, пока воют волки серые, пока плачет птица, небо потерявшая… Раско-лотое дерево болеет, расколотый род счастья не имеет, болью за боль, обидой за обиду…
Растворилась в сумерках ведьма, а в ушах князя смешными бубенцами звучали последние слова.
Болью за боль.
Обидой за обиду.
Шрам над бровью налился огнем. Волчий вой серой лавиной затопил разум, оставив одно-единственное желание: бежать. Туда. На болота. Присоединить свой голос к печальному хору. Найти по-терянную птицу и заглянуть в ее глаза. Если повезет, в них можно увидеть себя.
|
