| Литературное общество Ingenia: Таша - Саша Чёрный | | Саша Чёрный | | С платонической любовью к СК
Как свинцовою доской,
Негодуя и любя,
Бьет рифмованной тоской
Дальних, ближних и себя.
Солнце светит - оптимист,
Солнце скрылось - пессимист,
И на дне помойных ям
Пьет лирический бальзам.
Безбилетный пассажир
На всемирном корабле -
Пил бы лучше рыбий жир,
Был бы счастлив на земле!
<1909>
САТИРИКОНЦЫ (Рождественский подарок)
Саша Чёрный. Стихотворения, не вошедшие в книги.
Он прожил достаточно короткую жизнь. Сорок два года для мужчины – ничто. Начало. Умер от сердечного приступа, который случился с ним после того, как он помогал тушить пожар у соседей.
В ранней юности мой близкий друг подарил мне книжицу, как сейчас бы сказали, формата «Poket book», но в твёрдом переплёте. Я везде таскала её за собой и находила в ней цитаты на все случаи жизни. Автор был созвучен мне по духу. Я завидовала его ярко выраженной стихотворной публицистике. Я восхищалась острыми, яркими, злыми на грани фола, баснями. Я рыдала над трепетными лирическими историями маленького пёсика, оставленного на даче. Я поражалась отточенности смысловой нагрузки и уместности литературной формы. Ну и, конечно же, моё детское честолюбие тешил тот факт, что Александр Михайлович Гликберг был одесситом.
В моих бесконечных переездах, связанных с учёбой-работой и замужеством, книжица, конечно же, затерялась. Нет. Я не забывала его стихи и прозу. Они всегда были отдохновением и отрадой для моей хлёсткой, с одной стороны и ранимой и трепетной, с другой, натуры. Они являлись фоном моих первых заявок «на успех» в журнале «Юность», где мне вполне справедливо указали на явное подражание. Я всегда помнила о нём. Но! Сколько раз я бывала в Одессе с тех пор! О ком я только не написала и не наболтала в разных видах и родах своей деятельности. Только не о нём.
Мы прогуливались по осенней Одессе, которая встретила нас не по южному ледяным октябрём. Выслушав обвинения от таксистов, администратора гостиницы и официантов ресторанов, что это мы «…из Москвы холод привезли, потому что только вчера было 18º тепла», мы, всё-таки, не изменяя традиции, отправились в пешую прогулку по историческому центру Одессы, который вовсе не так велик, чтобы мы успели окончательно замёрзнуть. Обозревали нововведения новой власти, простите за тавталогию – бич одессизма речи, неубиваемый никакими образованиями и государствами. Восстановленный, наконец-то, фуникулёр Потёмкинской лестницы, какие-то новенькие бронзовые указатели – флюгера. Может, меня мучает ностальгия, но Одесского духа во всём этом не было. В этом всём был Эдуард Гурвиц, отмывающий деньги… неважно каких диаспор. Я в политические обозреватели не мЕчу. Мне просто было грустно. Спустились мы от оперного театра к Пушкинской улице и затребовала я фотографии на «могиле дерева», как называет его Господин Стрельников и которое он терпеть не может, поскольку справедливо полагает, что оболочки необходимо кремировать, насколько бы дороги ни были тебе души тех, кто покинул этот мир. Не важно люди это, животные или деревья. Но, я была настойчива, а отказать мне мой супруг не в состоянии. Каково же было моё удивление, когда посреди центра свежевыкрашенной Одессы, непосредственно в двадцати шагах от мэрии оказалась свежайшая надпись углём: «Чёрный Саша. Респект», хотя вышеуказанное деревце имело отношение к Александру Пушкину. И вспомнила я, что никакого мало – мальски приличного монументика до сих пор Саше Чёрному в его родном городе не установили. А ведь в Одессе уже имеется памятник даже писающей собаке. И так мне стыдно стало, что забросила я на долгое время стихи и прозу русского поэта, выразившего мне сейчас своё уважение пусть даже и столь оригинальным способом. Насколько оригинален, впрочем, был сам Александр Гликберг, известный миру как Саша Чёрный. И дабы не противоречить себе самой, так упорно призывавшей вас слушать мир, я выражаю глубочайший респект этому замечательному, яркому, неординарному человеку этим небольшим очерком. Спасибо Вам, Александр Михайлович Гликберг, что Вы не забыли Вашу нерадивую, безалаберную, но любящую Вас поклонницу и землячку.
ОБСТАНОВОЧКА
Ревет сынок. Побит за двойку с плюсом.
Жена на локоны взяла последний рубль.
Супруг, убитый лавочкой и флюсом,
Подсчитывает месячную убыль.
Кряхтят на счетах жалкие копейки:
Покупка зонтика и дров пробила брешь,
А розовый капот из бумазейки
Бросает в пот склонившуюся плешь.
Над самой головой насвистывает чижик
(Хоть птичка Божия не кушала с утра).
На блюдце киснет одинокий рыжик,
Но водка выпита до капельки вчера.
Дочурка под кроватью ставит кошке клизму,
В наплыве счастия полуоткрывши рот, -
И кошка, мрачному предавшись пессимизму,
Трагичным голосом взволнованно орет.
Безбровая сестра в облезшей кацавейке
Насилует простуженный рояль,
А за стеной жиличка-белошвейка
Поет романс: "Пойми мою печаль..."
Как не понять?! В столовой тараканы,
Оставя черствый хлеб, задумались слегка,
В буфете дребезжат сочувственно стаканы
И сырость капает слезами с потолка.
Это стихотворение из цикла «Быт», в которое я влюблена. Возможно, некоторые из вас удивятся, а многие – поймут, но именно это стихотворение помогало мне выкарабкиваться из самых чёрных моих депрессий. Тонкое до изысканности сочетание юмора, иронии, сарказма, гротеска и добра. Да, да, именно добра, глубокоуважаемые читатели. Осознанного и прочувствованного. Маяковский как-то заметил, что биография поэта – это его стихи. Полнее, чем Александр Гликберг, никто эти слова не подтвердил. Его стихи – зеркало тяжёлой и насыщенной жизни, о которой так мало сказано другими и так много им самим.
Александр Гликберг родился первого октября 1880 года в Одессе в семье провизора, агента торговой фирмы. То, что нонче называлось бы «брэнд – менеджером» с соответствующим базовым образованием. Семья была многодетная, но отнюдь не бедствующая. Большая, зажиточная. Отец - провизор. Дед - купец, торговец скобяными товарами. Глава семьи был чрезвычайно суров и крут нравом и чуть что - жестоко наказывал детей (у Саши были еще два брата и две сестры) за малейшую провинность. Мать отличалась истеричностью и выраженной нелюбовью к детям (ах, как несовершенна была контрацепция того периода, если даже в семье провизора были незапланированные, столь нелюбимые дети). Они её раздражали, а отец в подробности не вникал и просто наказывал тех, на кого ему указывала супруга.
Чаще всех доставалось, судя по всему, Саше, исключительному выдумщику и фантазеру. То пытался он сделать непромокаемый порох из серы, зубного порошка и вазелина, то изготовлял чернила из сока шелковичного дерева, превращая квартиру в небольшой химический завод. Нет, ни озорником, ни задирой, ни хулиганом его не назовешь. Просто-напросто: "Мальчик был особенный. Из тех мальчиков, что шалят-шалят, вдруг притихнут и задумаются… И такое напридумают, что и выговора серьезного сделать нельзя, - начнешь выговаривать, да сам и рассмеешься" (Саша Черный о себе). Хотите знать историю псевдонима? В семье двоих сыновей назвали Сашами. Блондина называли «белым», а брюнета, соответственно, «чёрным». Такова настоящая история псевдонима, вокруг которого в десятые годы двадцатого века ходили легенды.
Родители Саши не были снисходительны и отнюдь не поощряли его хитроумные затеи и выдумки. Вот что впоследствии поведала жена Саши Черного: "Никто никогда ничего ему не дарил, когда он был ребенком. И когда он, за неимением игрушек, находил в доме что-нибудь, что можно было бы приспособить для игры, его наказывали" (Александрова В. Памяти Саши Черного. Новое русское слово. - Нью-Йорк, 1950, 1 октября).
ДВА ЖЕЛАНИЯ
I
Жить на вершине голой,
Писать простые сонеты...
И брать от людей из дола
Хлеб, вино и котлеты.
II
Сжечь корабли и впереди, и сзади,
Лечь на кровать, не глядя ни на что,
Уснуть без снов и, любопытства ради,
Проснуться лет чрез сто.
До 9 лет Саша не мог поступить в гимназию. В царской России существовал целый ряд ограничений для евреев - в том числе в получении образования. Только после того, как отец решил крестить всех детей, Саша был зачислен в гимназию - стал "приготовишкой". Словно на крыльях, летел он на занятия и с занятий - "не как все люди, а как-то зигзагами, словно норвежский конькобежец". Эта недолгая, счастливейшая пора оказалась едва ли не самой светлой в череде школьных лет Саши Черного.
Но вскоре упоение сменилось томительными годами страхов, обид, нотаций, наказаний… Не учение, а мучение! Наиболее тягостные воспоминания были связаны с Законом Божьим.
Жестокие, но справедливые слова в адрес религиозного обучения высказал русский мыслитель В.В. Розанов: "Что же дети учат, что им Церковь дала для учения? 90-й Псалом царя Давида, сложенный после соблазнения Вирсавии. Псалом после убийства подданного и отнятия жены у него!!!…что-то содомское, не в медицинском, а в моральном смысле, - покаянные слезы содомитянина о вкушении сладости. Это учат в 8 - 9 лет все русские дети, миллионы детей! И все прочие молитвы, как-то: "На сон грядущий", "К Ангелу-Хранителю", "От сна восстав" написаны не только деревянным, учено-варварским языком, но прежде всего языком сорокалетнего мужчины, который "пожил и устал"… Да просто христианство даже забыло, что есть детская душа, особый детский мир и проч. Просто не вспомнило, запамятовало, что есть семья, в ней рождаются дети, что дети эти растут и их надо как-то взрастить".
Видимо, подобные мысли не давали покоя и Саше Черному. Он не забыл свои детские переживания, недоумения, очарования и чаянья. И вот он вознамерился ввести в круг детского чтения Библию, - древнейшую книгу, вобравшую в себя многовековую народную мудрость, отлитую в законченные изречения, которыми человечество живет или старается жить вот уже две тысячи лет. Воистину это вечная книга христианских заповедей! Вот почему так важно, чтобы слово Священного Писания было понято на ранних стадиях душевного развития. Он своё желание исполнил.
Когда Саше исполнилось 15 лет, он, не в силах более терпеть семейное иго, так и не окончив многострадальную гимназию, убежал из дому, последовав примеру старшего брата. Сначала его приютила тётка, сестра отца, которая перевезла его в Петербург. В качестве пансионера Саша продолжил учиться в местной гимназии, откуда его выгнали, как он сам позже писал «за двойку по алгебре». Он оказался на улице и превратился в профессионального попрошайку. Оказался в катастрофическом положении, без всяких средств к существованию. Написал отцу и матери, моля о помощи, но те наотрез отказались от блудного сына. Он находился на грани отчаяния, но тут случилось чудо. Чудеса чаще всего случаются тогда, когда ты считаешь, что «поезд приехал, конечная остановка, просьба очистить вагоны», и ты покорно плетёшься к выходу.
Узнав по чистой случайности о судьбе несчастного юноши, брошенного семьёй, начинающий журналист Александр Яблоновский, поведал о его горестной участи на страницах «Сына отечества», одной из крупнейших газет того времени. Статья попала на глаза житомирскому чиновнику Роше. Константин Константинович решил взять паренька к себе в дом. Так Саша Гликберг в конце 1989 года очутился в Житомире. Городе, ставшем для него второй родиной. Предоставив кров, Роше дал возможность продолжать учебу. Больше того: заметив в своем воспитаннике искру Божью, преподал первые уроки стихоплетства. Правда, гимназию закончить так и не удалось – пришла пора воинской службы. Отслужив два года в качестве вольноопределяющегося (нынешним сленгом – «солдата срочной службы»), Саша оказался в местечке Новосельевцы на границе с Австро – Венгрией, где недолго проработал в таможне, а затем вернулся в Житомир. Тут как раз новоиспечённая газета «Вольный вестник» подоспела, где платили не деньгами, а контрамарками в местный театр и с 1904 года Гликберг ненадолго стал её штатным фельетонистом. Постепенно Александр втягивается в литературное творчество. Был опубликован его «Дневник резонёра» за подписью «Сам по себе». Стиль его творчества был определён. Мрачная ирония по отношению к себе и окружающим. Но, тем не менее не вгоняющая в депрессию, а заставляющая думать и не поддаваться. Но, его потянуло в Питер…
Сначала В Питере Сашу приютили родственники Роше, а затем он устроился на работу в Службу Сборов Варшавской железной дороги, о которой впоследствии писал с огромным отвращением.
Внизу в прихожей бывший гимназист
Стоит перед швейцаром без фуражки.
Швейцар откормлен, груб и неречист:
«Ведь грамотный, поди, не трубочист!
«Нет мест», - вот на стене висит бумажка».
Начальницей Александра на службе была Мария Ивановна Васильева. Именно она, на вид несуразная и угрюмая, стала для Саши Чёрного спутницей на всю жизнь. Она была старше на несколько лет, на редкость аккуратной, практичной и энергичной особой. Именно такая спутница, по-видимому, и требовалась абсолютно неприспособленному к житейскому борению поэту. Она стала для него и заботливой матерью и верным секретарём и рьяным литературным агентом. Мария ведала семейным бюджетом, ездила по редакциям, избавляя его от общения с «литературными крокодилами», как Саша называл издателей.
В РЕДАКЦИИ ТОЛСТОГО ЖУРНАЛА
Серьезных лиц густая волосатость
И двухпудовые, свинцовые слова:
"Позитивизм", "идейная предвзятость",
"Спецификация", "реальные права"...
Жестикулируя, бурля и споря,
Киты редакции не видят двух персон:
Поэт принес - "Ночную песню моря",
А беллетрист - "Последний детский сон".
Поэт присел на самый кончик стула
И вверх ногами развернул журнал,
А беллетрист покорно и сутуло
У подоконника на чьи-то ноги стал.
Обносят чай... Поэт взял два стакана,
А беллетрист не взял ни одного.
В волнах серьезного табачного тумана
Они уже не ищут ничего.
Вдруг беллетрист, как леопард, в поэта
Метнул глаза: "Прозаик или нет?"
Поэт и сам давно искал ответа:
"Судя по галстуку, похоже, что поэт..."
Подходит некто в сером, - но по моде,
И говорит поэту: "Плач земли?.."
"Нет, я вам дал три "Песни о восходе".
И некто отвечает: "Не пошли!"
Поэт поник. Поэт исполнен горя:
Он думал из "Восходов" сшить штаны!
"Вот здесь еще "Ночная песня моря",
А здесь - "Дыханье северной весны".
"Не надо, - отвечает некто в сером.-
У нас лежит сто весен и морей".
Душа поэта затянулась флером,
И розы превратились в сельдерей.
"Вам что?" И беллетрист скороговоркой:
"Я год назад прислал "Ее любовь".
Ответили, пошаривши в конторке:
"Затеряна. Перепишите вновь".
"А вот, не надо ль? - Беллетрист запнулся, -
Здесь... семь листов - "Последний детский сон".
Но некто в сером круто обернулся-
В соседней комнате залаял телефон.
Чрез полчаса, придя от телефона,
Он, разумеется, беднягу не узнал
И, проходя, лишь буркнул раздраженно:
"Не принято! Ведь я уже сказал..."
На улице сморкался дождь слюнявый.
Смеркалось... Ветер. Тусклый, дальний гул.
Поэт с "Ночною песней" взял направо.
А беллетрист налево повернул.
Счастливый случай скуп и черств, как Плюшкин.
Два жемчуга - опять на мостовой...
Ах, может быть, поэт был новый Пушкин,
А беллетрист был новый Лев Толстой?!
Бей, ветер, их в лицо, дуй за сорочку-
Надуй им жабу, тиф и дифтерит!
Пускай не продают души в рассрочку,
Пускай душа их без штанов парит...
<1909>
Свадебное путешествие в 1905 году молодожёны провели в Италии, а по возвращении Александр Гликберг оставил службу, чтобы навсегда стать Сашей Чёрным. Первое же опубликованное под этим, никому неведомым псевдонимом в журнале «Зритель» стихотворение «Чепуха» было подобно разорвавшейся бомбе и разошлось в списках по всей России.
ЧЕПУХА
Трепов – мягче сатаны,
Дурново – с талантом,
Нам свободы не нужны,
А рейтузы с кантом.
….
Высшей милостью труха
Хочет общей драки…
Всё на свете – чепуха,
Остальное – враки…
«Чепуха» вошла в первый поэтический сборник Саши Чёрного «Разные мотивы», который появился в печати в 1906 году. Правда, весь её тираж был сразу же арестован. Сам автор был за границей, посему ему лично ареста удалось избежать. Он поселился в Германии, где в течение двух лет слушал лекции в Гейдельбергском университете.
А потом был «Сатирикон». Лучшая пора Саши Чёрного – поэта. Были колкие рифмы и великолепные сатиры. Был настоящий успех. Но это время, как это ни парадоксально, менее всего походило на бал судьбы. Александр всегда старался держаться подальше от шумного общества. Жил вместе с седоватой женой в полутёмной квартире, где кроме книг не было ни одной вещи, сколько-нибудь дорогой ему. Практически ни с кем ни общался. Исключение составляли Леонид Андреев и Куприн. На людях желчно – насмешливо молчал. Держался гордо и прямо, фамильярностей по отношению к себе не терпел. Даже новое имя, которое в ту пору было у всех на устах, его раздражало. «Здравствуйте, Саша!», - как-то крикнул ему на Невском один журналист. Он в ярости написал Корнею Чуковскому: «Чёрт дёрнул меня придумать себе такой псевдоним! Теперь всякий олух зовёт меня Сашей!» Супруге его титанических усилий стоило привлечь его к тому, что нынче называют словосочетанием Public Relation. Мне остаётся только посочувствовать ей и ею же восхититься. Я её понимаю.
ВСЕРОССИЙСКОЕ ГОРЕ
(Всем добрым знакомым с отчаянием посвящаю)
Итак - начинается утро.
Чужой, как река Брахмапутра,
В двенадцать влетает знакомый.
"Вы дома?" К несчастью, я дома.
В кармане послав ему фигу,
Бросаю немецкую книгу
И слушаю, вял и суров,
Набор из ненужных мне слов.
Вчера он торчал на концерте -
Ему не терпелось до смерти
Обрушить на нервы мои
Дешевые чувства свои.
Обрушил! Ах, в два пополудни
Мозги мои были, как студни...
Но, дверь запирая за ним
И жаждой работы томим, -
Услышал я новый звонок:
Пришел первокурсник-щенок.
Несчастный влюбился в кого-то...
С багровым лицом идиота
Кричал он о "ней", о богине,
А я ее толстой гусыней
В душе называл беспощадно...
Не слушал! С улыбкою стадной
Кивал головою сердечно
И мямлил: "Конечно, конечно".
В четыре ушел он... В четыре!
Как тигр, я шагал по квартире.
В пять ожил и, вытерев пот.
За прерванный сел перевод.
Звонок... С добродушием ведьмы
Встречаю поэта в передней.
Сегодня собрат именинник
И просит дать взаймы полтинник.
"С восторгом!" Но он... остается!
В столовую томно плетется,
Извлек из-за пазухи кипу
И с хрипом, и сипом, и скрипом
Читает, читает, читает...
А бес меня в сердце толкает:
Ударь его лампою в ухо!
Всади кочергу ему в брюхо!
Квартира? Танцкласс ли? Харчевня?
Прилезла рябая девица:
Нечаянно "Месяц в деревне"
Прочла и пришла "поделиться"...
Зачем она замуж не вышла?
Зачем (под лопатки ей дышло!)
Ко мне отправляясь, - сначала
Она под трамвай не попала?
Звонок... Шаромыжник бродячий,
Случайный знакомый по даче,
Разделся, подсел к фортепьяно
И лупит. Не правда ли, странно?
Какие-то люди звонили.
Какие-то люди входили.
Боясь, что кого-нибудь плюхну,
Я бегал тихонько на кухню
И плакал за вьюшкою грязной
Над жизнью своей безобразной.
<1910>
Стихи Саши Чёрного периода 1908 – 1912 годов – лучшие образцы его творчества. В 1910 году вышел первый том «Сатир», который трижды переиздавался в течение одного десятилетия – в 1911, 1913 и 1917 годах.В следующем году появился второй том «Сатиры и лирика». Газетно – журнальная критика встретила обе книги единодушной хвалой, что, согласитесь, большая редкость. Он проклинал эпоху, издевался над нею, при этом надев на себя маску типичного, ненавистного ему обывателя, эдакого жалкого интеллигента, то ли студента, то ли начинающего писателя, то ли ещё кого-то, но совершенно иного, отличного от самого Александра Гликберга, и чуть ли не каждое стихотворение он писал, облачившись в этот маскхалат.
ИНТЕЛЛИГЕНТ
Повернувшись спиной к обманувшей надежде
И беспомощно свесив усталый язык,
Не раздевшись, он спит в европейской одежде
И храпит, как больной паровик.
Истомила Идея бесплодьем интрижек,
По углам паутина ленивой тоски,
На полу вороха неразрезанных книжек
И разбитых скрижалей куски.
За окном непогода лютеет и злится...
Стены прочны, и мягок пружинный диван.
Под осеннюю бурю так сладостно спится
Всем, кто бледной усталостью пьян.
Дорогой мой, шепни мне сквозь сон по секрету,
Отчего ты так страшно и тупо устал?
За несбыточным счастьем гонялся по свету,
Или, может быть, землю пахал?
Дрогнул рот, разомкнулись тяжелые вежды,
Монотонные звуки уныло текут:
"Брат! Одну за другой хоронил я надежды,
Брат! От этого больше всего устают.
Были яркие речи и смелые жесты
И неполных желаний шальной хоровод.
Я жених непришедшей прекрасной невесты,
Я больной, утомленный урод".
Смолк. А буря все громче стучалась в окошко,
Билась мысль, разгораясь и снова таясь.
И сказал я, краснея, тоскуя и злясь:
"Брат! Подвинься немножко".
Саша чеканил образы с непревзойдённым мастерством, настолько едко подмечая детали, что кажется, не увидеть их было невозможно, но в то же время, никто до него этой «мелочи» не увидел. Он был Поэтом. А для настоящего Поэта характерно смешение жанров, сближение высокого и низкого, расшатывание стихотворных размеров, гибко и непринуждённо следующих заходом мысли. Знание ямба и хорея не делают поэтом. Поэтом делают дерзость мысли и стойкость духа, в сочетании с недюжинным талантом. С 1906 года он пробует себя и как прозаик, начиная с афоризмов и кратких заметок.
В 1915 году Владимир Маяковский на всех литературных вечерах читал на память все стихи из сборника «Сатиры и лирика». Когда у него однажды спросили, кого из поэтов он любит больше – Полонского, Майкова или Фета, Маяковский, попеременно декламируя «Обстановочку», «Мясо», «Колыбельную», «Всероссийское горе», рассмеялся и ответил: «Сашу Чёрного». Рисуя плакаты, основоположник советского рекламного жанра Владимир Владимирович, нередко, кроме своих, использовал стихотворные цитаты из Саши Чёрного. Частенько к этому же он прибегал, рисуя портреты и шаржи на «собратьев по цеху».
Ребячьи обиды не исчезают бесследно. Немудрено, что лишенный детства поэт не любил вспоминать об этой "золотой" поре. Лишь однажды он выговорился, дал волю своим чувствам. Но то было не его собственное сочинение, а перевод автобиографии австрийского юмориста и сатирика Сафира. Нельзя не подивиться, сколь много общего в их доле: "У меня не было детства! У меня не было юности! В книге моей жизни недостает этих двух золотых вступительных страниц. Детство, яркая, пестро окрашенная заглавная буква, вырвана из длинных строк моего бытия! У меня не было ни детства, ни юности… У меня не было ни именин, ни дня рожденья! У меня не было свивальника, и для меня не зажигалась елка! У меня не было ни игрушек, ни товарищей детских игр! У меня никогда не было каникул, и меня никогда не водили гулять! Мне никогда не доставляли никакого удовольствия, меня никогда ни за что не награждали, меня никогда не радовали даже самым пустяшным подарком, я никогда не испытывал ласки! Никогда меня не убаюкивали ласкающие звуки, и никогда не пробуждал милый голос! Моя судьба залепила черным пластырем два сияющих глаза жизни - детство и юность. Я не знаю их света и их лучей, а только их ожоги и глубокую боль".
Возможно, именно этим превратностям этой судьбы, столь необычной и горестной, обязаны мы чуду появления такой, ни на кого не похожей, как бы раздвоенной личности, имя которой "Саша Черный". Поэт и сам сознавал эту двойственность и не раз признавался в стихах: "Мне сейчас не тридцать лет, а четыре года…". Или даже так: "Мне триста лет сегодня, а может быть, и двадцать, а может быть, и пять". К Саше Черному по праву могут быть отнесены слова: "Он наделен каким-то вечным детством".
Эту его особенность подчеркивают все, кто его знал: "Как и дети, он придумывал себе занятия, не имевшие, как игры, никакой иной цели, кроме забавы: раскрашивал какие-то коробочки, строгал дощечки, оклеивал полочки и радовался, если дома находили какое-нибудь приложение этим вещам. Глаза его светились при этом такой наивной радостью, что другим начинало казаться, что это и в самом деле чудесная и нужная вещь". Писала его жена. Угрюмый и замкнутый Саша Чёрный в обществе детей мгновенно изменялся. Он распрямлялся, глаза блестели. Саша катал детей на лодке по Неве, играл с ними, как равный, и никто бы никогда бы не поверил, увидев его в этот момент, что этот самый человек написал с такой горечью:
… так и тянет из окошка
Брякнуть вниз на мостовую одичалой головой.
Дети, кстати, помирили несколько лет не разговаривавших Сашу Чёрного и Корнея Чуковского. Они поссорились из-за казуса недопонимания, связанного с крутым и обидчивым нравом Саши. В 1910 году Чуковский опубликовал небольшую статью о Саше Чёрном, где назвал его стихи протестом против окружающей действительности. Чёрный усмотрел непонимание Чуковским своих стихов, страшно разозлился и высмеял Корнея Ивановича в довольно злой эпиграмме «Корней Белинский», которая появилась в журнале «Сатирикон».
КОРНЕЙ БЕЛИНСКИЙ
(Посвящается К. Чуковскому)
В экзотике заглавий пол-успеха.
Пусть в ноздри бьет за тысячу шагов:
"Корявый буйвол", "Окуни без меха",
"Семен Юшкевич и охапка дров".
Закрыв глаза и перышком играя,
Впадая в деланный холодно-мутный транс,
Седлает линию... Ее зовут - кривая,
Она вывозит и блюдет баланс.
Начало? Гм... Тарас убил Андрея
Не за измену Сечи... Раз, два, три!
Но потому, что ксендз и два еврея
Держали с ним на сей предмет пари.
Ведь ново! Что-с? Акробатично-ново!
Затем - смешок. Стежок. Опять смешок.
И вот - плоды случайного улова -
На белых нитках пляшет сотня строк.
Что дальше? Гм... Приступит к данной книжке,
Определит, что автор... мыловар,
И так смешно раздует мелочишки,
Что со страниц пойдет казанский пар.
"Страница третья. Пятая. Шестая..."
"На сто шестнадцатой - "собака" через ять!"
Так можно летом на стекле, скучая,
Мух двадцать, размахнувшись, в горсть поймать.
Надравши "стружек" - кстати и некстати -
Потопчется еще с полсотни строк:
То выедет на английской цитате,
То с реверансом автору даст в бок.
Кустарит парадокс из парадокса...
Холодный пафос недомолвок - гол,
А хитрый гнев критического бокса
Все рвется в истерический футбол...
И, наконец, когда мелькнет надежда,
Что он сейчас поймает журавля,
Он вдруг смущенно потупляет вежды
И торопливо... сходит с корабля.
Post scriptum: иногда Корней Белинский
Сечет господ, цена которым грош, -
Тогда кипит в нем гений исполинский,
И тогой с плеч спадает макинтош!
<1911>
М-да… Несколько лет они не разговаривали. А потом почти одновременно Саша Чёрный стал детским писателем, а Корней Чуковский – редактором альманахов – сборников для детей. Крутой нравом Саша пытался порвать с «Сатириконом», да и в других изданиях не приживался. В 1913 году он окончательно ушёл из «Сатирикона». Разменяв несколько изданий, он остаётся без работы. Он пытается обратиться к теме политики, но подняться до характерного для него уровня сатиры не может. И он начинает делать то, что всегда было ему по сердцу. Писать стихи и рассказы для детей. Помощь, как всегда, приходит от того, от кого её не ждёшь. «Уже по первым его попыткам я не мог не увидеть, что из него должен выработаться незаурядный поэт для детворы. Сам стиль его творчества, насыщенный юмором, богатый чёткими, конкретными образами, тяготеющий к сюжетной новелле, обеспечивал ему успех у детей. Этому успеху немало способствовал его редкостный талант заряжаться ребячьими чувствами, начисто отрешаясь от психики взрослых», - написал Чуковский. Действительно, «Цирк», «Трубочист» и «Колыбельная» - это действительно жемчужины творчества для детей, незаурядные удавшиеся попытки написать новое. Именно Корней Иванович привлёк Гликберга к составлению альманаха для детей «Жар – птица». Он сильно сократил некоторые стихотворения и очень переживал, зная характер автора, как он это воспримет. К удивлению Чуковского, Гликберг написал: «Я не только «не сержусь», но очень рад, что есть живой человек, который вместо отметок «хорошо – плохо» интересуется работой и по существу и в деталях».
Незадолго до войны 1914 года Саша Чёрный написал «Живую азбуку» для детей, практически полностью состоящую из двустиший.
В этот период он испытывает страшное недовольство собой и к великому удивлению всех друзей и знакомых, уходит добровольцем на фронт. Этой странице в его жизни мы обязаны появлению стихотворений «Сборный пункт», « В операционной», «Чужая квартира» и многим другим.
После войны он очень недолго прожил в России. В 1920 году Саша Чёрный эмигрировал. Навсегда. Первоначальноон поселился в небольшой деревеньке под Вильно в Литве, затем недолго прожил в Риме и в Берлине, позже переселился в Париж. Он достаточно активно пишет для эмигрантстких изданий, пишет сатиры и стихотворения для детей. В 1923 году выходит его новый том под названием «Жажда». Только это уже не тот Саша Чёрный. Это «тайный соглядатай жизни», как он сам себя называет. Нет искрометности. Нет присущего ему умения использовать философию в прикладном аспекте. Есть описательный характер. Но, именно в эту пору, Саша Чёрный написал своё единственное любовное стихотворение. Повествование о свидании с молодой парижанкой, которая тайком приходит в его холостяцкую комнатушку. Воистину потрясающий образец интимной, в лучшем чистом смысле этого слова, лирики, посвящен… трёхлетнему ребёнку.
МОЙ РОМАН
Кто любит прачку, кто любит маркизу,
У каждого свой дурман, -
А я люблю консьержкину Лизу,
У нас - осенний роман.
Пусть Лиза в квартале слывет недотрогой, -
Смешна любовь напоказ!
Но все ж тайком от матери строгой
Она прибегает не раз.
Свою мандолу снимаю со стенки,
Кручу залихватски ус...
Я отдал ей все: портрет Короленки
И нитку зеленых бус.
Тихонько-тихонько, прижавшись друг к другу,
Грызем соленый миндаль.
Нам ветер играет ноябрьскую фугу,
Нас греет русская шаль.
А Лизин кот, прокравшись за нею,
Обходит и нюхает пол.
И вдруг, насмешливо выгнувши шею,
Садится пред нами на стол.
Каминный кактус к нам тянет колючки,
И чайник ворчит, как шмель...
У Лизы чудесные теплые ручки
И в каждом глазу - газель.
Для нас уже нет двадцатого века,
И прошлого нам не жаль:
Мы два Робинзона, мы два человека,
Грызущие тихо миндаль.
Но вот в передней скрипят половицы,
Раскрылась створка дверей...
И Лиза уходит, потупив ресницы,
За матерью строгой своей.
На старом столе перевернуты книги,
Платочек лежит на полу.
На шляпе валяются липкие фиги,
И стол опрокинут в углу.
Для ясности, после ее ухода,
Я все-таки должен сказать,
Что Лизе - три с половиной года...
Зачем нам правду скрывать?
1927, Париж
В 1928-1932 годах Саша Чёрный пишет цикл солдатских рассказов, стилизованных в духе Лескова и Даля. Главный их мотив – восхищение русским характером. Некоторые из этих новелл вошли в книгу «Несерьёзные рассказы», о которой Куприн написал впоследствии: «В этой сфере (имеются ввиду рассказы о солдатах и детях) он свой, он здесь и товарищ и зачинщик, и выдумщик и рассказчик, и импровизатор, и тонкий, любящий наблюдатель». Эта книга оказалась последней книгой Саши Чёрного. В 1932 году он переселился на Юг Франции в Прованс, где так нелепо и неожиданно оборвалась его жизнь. 5 августа, возвращаясь домой от соседа, он услыхал крик «Пожар!» и сразу же устремился назад. Именно он вытащил из огня детей соседа, в то время, как другие таскали мебель и прочую утварь. Дома поэт немного поработал в саду, почувствовал себя плохо и через несколько часов умер от сильного сердечного приступа. Говорят (уж не знаю, правда или нет), что любимый фокстерьер Саши Чёрного Микки, лёг на грудь своего мёртвого хозяина и умер через пару часов. Ни снять, ни отогнать его было невозможно.
Похоронили его чужие люди на небольшом сельском кладбище в Лаванду департаменте Вар.
Венедикт Ерофеев написал о нём: « …с Сашей Чёрным «хорошо сидеть под чёрной смородиной» («объедаясь ледяной простоквашей») или под кипарисом («и есть индюшку с рисом»). И без изжоги, которую, я заметил, Саша Чёрный вызывает у многих эзотерических простофиль».
… Ну, вот мы и дошли до памятника Дюку де Ришелье….
Я глубоко уважаю Вас, Александр Михайлович Гликберг. Я глубоко восхищаюсь Вами, как поэтом, прозаиком, переводчиком и взрослым мужчиной, до конца жизни не утратившим детскость, что удаётся лишь избранным. Лишь Избранным. Я шлю Вам привет из Вашего родного города, так и не ставшего, к сожалению, Вам родным. Город помнит о Вас и просит Вас простить его. Вспоминайте о нём и Вы.
В ОДЕССЕ
Вдоль деревянной длинной дамбы
Хвосты товарных поездов.
Тюки в брезенте, словно ямбы,
Пленяют четкостью рядов.
Дымят гиганты-пароходы,
Снуют матросы и купцы.
Арбузной коркой пахнут воды -
И зыбь, и блеск во все концы.
На волнорезе так пустынно...
Чудак в крылатке парусинной
Снимает медленно с крючка
Вертляво-скользкого бычка.
Всю гавань тихо и лениво
Под солнцем добрым обойдешь...
Воркуют голуби учтиво,
Босяк храпит в тени рогож.
Кадит корицей воздух летний...
Глазеешь на лихой народ
И выбираешь, как трехлетний,
Себе по вкусу пароход.
Вперед по лестнице гигантской!
Жара бросает в пот цыганский,
Акаций пыльные ряды
С боков свергаются в сады.
Дополз до памятника "Дюку"...
День добрый, герцог Ришелье!
Щитком к глазам подносишь руку:
Спит море - синее колье...
В ребре средь памятника - бомба,
Жужжит кольцом цветник детей,
И грек, исполненный апломба,
Раскрыл, пыхтя, лоток сластей.
Сажусь у лестницы на кладку, -
Мороженщик снял с круга кадку.
Сквозь Николаевский бульвар
Плывет змея беспечных пар.
Голландский шкипер белоснежный
Склонил к Кармен одесской лоб.
Взлетает смех, как жемчуг нежный,
Играет палкой местный сноб,
Горит над жирным турком феска,
Студент гарцует средь девиц...
Внизу среди морского блеска
Чернь пароходных верениц...
Казаки, статные, как кони,
Кружком расселись в павильоне...
Урядник грузен, как бугай.
Запели...Эх, не вспоминай!
<1923>
P.S.
Я волдырь на сиденье прекрасной российской словесности,
Разрази меня гром на четыреста восемь частей!
Оголюсь и добьюсь скандалёзно – всемирной известности.
И усядусь как нищий слепец, на распутье путей….
Саша Чёрный
P.P.S.
Придя домой с работы, оставьте быт и дрязги, не проваливайтесь в И-нет. Сядьте и прочитайте «Дневник Фокса Микки». Желательно, детям. Желательно, вслух. А совсем маленьким – «Библейские сказки». Впрочем, и вам, Дамы и Господа, это будет весьма кстати…
| | |
| |
