| Литературное общество Ingenia: Юрий Фаев - Воин (часть 3) | | Воин (часть 3) | | 8.
Где-то тихо зазвенел колокольчик. Точилин не сразу уловил этот звук, проникший в него вместе с каким-то непонятным и неосязаемым переливающимся волшебством. Звук был оттуда - из другого мира, где Точилин не был уже тысячу лет и куда входные билеты выдавались только в детстве. Звук был из сказки, которая иногда приходила к нему, но в которую он не мог попасть.
Звук исходил из темного угла, где, поджав под себя свои маленькие ножки, сидел гном. Он был в большом колпаке с колокольчиком сверху. Этот колокольчик и издавал волшебный звон.
Гномы жили в стенах старого общежития, оставшегося от института, которому повезло меньше - все четыре его корпуса были разрушены. А вот пятиэтажные общежития выстояли. И в их стенах прятались от выстрелов и грохота войны маленькие смешные гномы с волшебными колокольчиками на колпаках.
Это не крысы грызли плинтуса и подтачивали своими норами фундамент общаги, а гномы прокладывали ходы в своем новом сказочном царстве. Они, живя в этих старых, осыпающихся и трескающихся стенах творили свое волшебство. А люди, громыхая тяжелыми ботинками над их головами, творили свое.
Вот это.
Точилин взял флягу со спиртом и тряхнул ее, слушая, как плещется в ней живительная влага. Еще немного осталось. Еще грамм пятьдесят огненно-живой воды, которую он сейчас проглотит. Это-то и будет его волшебство, потому что билеты в детских кассах на поезд в страну гномов ему уже не достать. У него есть только один билет и на совсем другой поезд, идущий совсем в другую сторону - туда, где кое-что грохочет, кое-что рвется и где всем заправляет беспощадная леди Смерть.
Вот так-то.
Он перевернул флягу над своим стаканом, наблюдая, как спешат из нее остатки спирта и слушая, как позванивает колокольчик. Гном зашевелился в углу и колокольчик на его колпаке забеспокоился сильнее. Точилин скосил взгляд.
Сидит, маленький смешной человечек. И не понять, то ли улыбается он, то ли серьезно смотрит на то, что происходит за огромным по его размерам столом.
Что смотришь, маленький волшебник? Зачем ты вообще покинул свое царство-государство, свитое из ходов под плинтусами и тоннелей в стенах? Пришел, наверное, понаблюдать, как колдуют-чародействуют люди-великаны. Захотелось узнать секрет их счастья, без которого, как ты думаешь, нельзя жить.
Чему улыбаешься? Тому ли, что остался Точилин один за колдовским столом праздновать чей-то день рождения, или, быть может, веселит тебя вид именинника, дожившего на этой войне до двадцати семи лет? Так он уже устал. Он чего-то там переколдовал над этим столом и отрубился на своей лежанке в противоположном от тебя, гном, углу. Он произнес несколько магических слов, ударил пару раз своим граненым стаканом о другие, принял где-то поллитра спирта и свалился... провалился в свою волшебную сказку, покинул ненадолго эту войну, чтобы увидеть хоть кусочек своего счастья. И, дай ему Бог утонуть в нем. То есть умереть.
Так-то.
Но если ты всему этому улыбаешься, маленький прохвост, то что же делает тебя таким серьезным? А может, ты уже понял, что ошибся, что нет тут, за плинтусом, в мире великанов счастья? Одно только горе. Это оно сбило с ног именинника и еще двух его друзей, устроившихся рядом с ним на матрацах. И нет тут совсем никакого волшебства. Ты кумекай, малыш, в углу.
Вот так.
Точилин потряс над стаканом флягу, поторапливая задержавшиеся в ней капли, затем поставил ее обратно на стол к четырем другим уже давно опустевшим и взялся за граненые бока своей посудины. Он поднял стакан, дно которого закрывала прозрачная жидкость. Вода, остающаяся в земляных лунках после прилива огненного моря. Жидкость, называемая живой. Вот это и есть тот самый билет на поезд, уходящий черт знает куда, но только не в ту сказку, в которую хотелось бы попасть. Это пропуск в другую сторону, куда тебе, гном, лучше не соваться.
- Выпьем? - спросил у него Точилин, улыбнувшись. - За тебя выпьем, маленький засранец. И за Семку нашего, дай Бог ему еще столько же прожить. Хотя...
Колокольчик зазвенел - чуть слышно, но звук от этого не утратил свое волшебство.
- ... Хотя знаешь, молодой, черт его знает, что сейчас просить у этого нашего Бога. Может, у тебя чего попросить можно?
Гном помотал головой, но колокольчик почему-то молчал.
- Нельзя, говоришь. Ну ладно, может, в другой раз. А сейчас давай, поехали.
Точилин одним глотком протолкнул в себя спирт и крепко стиснул зубы. Рука с грохотом вернула стакан на стол.
- Вот так, пионер, это делается, - просипел он гному, выдыхая сдавивший горло перегар. - Дальше для порядка волшебства полагается заесть. - Он затолкал в рот бутерброд из сыра и хлеба и принялся неспеша пережевывать, чувствуя, как тронулся его поезд.
Он посмотрел на висящую у потолка лампочку. Вокруг нее плавало молочное облако мути. Точилин сморгнул его и опять обратился к гному.
- Так что ж ты хочешь, а? Не скажешь? Ну и молчи там себе в углу.- Он встал. Стул отъехал в сторону от его ног. - А я пойду перекурю. Или и ты со мной?
Гном утвердительно кивнул. И исчез.
- Эй! - позвал его Точилин. Ответом ему был звон колокольчика. - Топай за мной.
Он вышел из комнаты. В перегородке не было двери, о ней только напоминали приколоченные к косяку нижние половинки петель. Однако, не смотря на ее отсутствие, воздух в комнате отличался от воздуха в их жилом блоке. Точилин вдохнул полной грудью и расправил плечи. Он слышал за собой торопливые шажки маленьких ножек - это поспевал за ним ставший невидимым маленький человечек. Точилин оглянулся и сказал в пустоту:
- Давай скорее, выходи. Не споткнись только о порог.
Колокольчик поблагодарил его за предупреждение переливающимся звоном.
Выйдя в коридор, Точилин остановился напротив соседнего блока.
- Поджди меня тут. Я сейчас.
В этом блоке тоже пили. Проходя мимо распахнутых дверей одной из комнат, Точилин задержался на минуту, чтобы понять, что здесь сегодня празднуют. Тут тоже пахло волшебством и несло тяжелым запахом счастья. Праздник сегодня решил не на шутку развернуться в общаге.
Он даже подарил в эту комнату бутылку водки, которая стояла на столе уже пустая.
- За что пьем, братишки? - спросил он с порога. Сидящая за столом четверка разом повернула в его сторону головы. Те, кто знал Точилина, заулыбались.
- За жись нашу глушим, - выдал заплетающимся языком один из парней. Он взял пустой стакан и показал его Точилину. - Заходи и ты, Шурик. Вмажем по маленькой, чтобы легче воевалось.
-Да мне и так не тяжело, - сказал Точилин. Его глаза заметили стоящую на столе консервную банку. Килька, наверное, подумал он. В соусе. Целая банка аккуратно уложенных килек, залитых красным томатным соусом - жирным и только самую малость острым, так что ничего вкуснее не бывает.
Он перевел взгляд на парня, который предлагал ему выпить с ними. Рубануть еще самую малость, так, чтобы потом не встать со стула, потому что тогда его, Точилина, поезд разгонится вовсю и десятикратное G придавит его намертво к стулу.
А выпить хотелось.
Процедить сквозь зубы еще пару глоточков, подлить жидкого волшебного топлива в свой паровоз и пусть тогда хоть стократное.
Точилин подтянул пояс, стягивающий сверху его дырявый тулуп.
- Эй, Савелич, нацеди-ка Шуре из своей фляги, - попросил парень сидящего напротив друга. - Давно хотел с ним песни поорать после третьего стакана.
- Нет, братишки, я уже, - помотал Точилин головой, прощаясь взглядом с мертвыми кильками в конcервной банке. - Я уже по полной программе. Счас курить иду, проветрюсь заодно. А к вам так, - он усмехнулся, чтобы никто не обиделся его словам.
- А то, может, подольешь малость и ступай себе дальше с Богом? - ухмыльнулся Савелич одной половинкой рта, вторая была занята сигаретой.
- Не, все, мужики. Салют!
Точилин быстро отвернулся, пока мужики не уговорили его остаться, пока кильки в томатном соусе, каких он не ел целую вечность, не соблазнили своим свежим ароматом, а фляги с живой водой из Огненной реки не околдовали его своим волшебством. Он зашагал дальше по блоку, к выходу, на беспокойный звон колокольчика маленького друга, которого, конечно же, не следовало оставлять одного. С ним могло случиться что угодно, ведь он сейчас не в своем сказочном царстве, а здесь, наверху, снаружи стен и с другой стороны еще сохранившихся кое-где плинтусов. А тут полно опасностей.
- Ты где? – спросил он, выйдя в коридор и посмотрев в оба его конца.
Ему ответил колокольчик.
- Идем за мной, парень, - сказал Точилин. - Перекурим.
Они сидели вдвоем на ступенях у входа в общежитие - Точилин и его маленький друг, ставший опять видимым, так что можно было увидеть, как волнуется волшебный колокольчик, издающий приятный перезвон. На улице уже совсем стемнело. И как всегда с темнотой пришел Холод. Настоящий, не тот, который царствовал днем. Этот Холод был гораздо злее. Точилин
чувствовал, как тот пытается забраться за поставленный воротник его телогрейки, хватает ледяными пальцами за шею и покусывает выглядывающие из-под шапки мочки ушей.
Но холодно ему не было, иначе он давно докурил бы свою сигарету и спрятался назад в общежитие, где в комнатах за заколоченными окнами было теплее.
- Не замерз, приятель? - спросил он у гнома. Тот помотал головой. Точилин усмехнулся. - Ну да, конечно, ты, наверное, и не знаешь ничего о холоде. В твоей сказке его нет.
Он затянулся. Красный кончик сигареты подобрался уже почти к самым пальцам и согрел их своим теплом.
Точилин ни о чем не думал. Не хотелось ему тогда думать. Он сделал последнюю затяжку и щелчком отправил сигарету в небо. Красная точка, рассыпающая искры, описала дугу и упала на плитки небольшой площадки перед общежитием.
- Посидим еще немного, ладно? - спросил он.
Колокольчик тихо зазвенел в тишине, потом испуганно вздрогнул, издав резкий звук. Точилин с удивлением посмотрел на своего маленького друга.
- Что такое? Замерз?
Гном ответил ему испуганным взглядом и исчез. Растаял. Очертания его дрогнули и растворились в темноте, осталась только серая ступень.
- Куда ты?
Колокольчик зазвенел где-то рядом.
- Чего ты испугался? - спросил Точилин.
В следующую секунду из-за поворота на площадку вырулил "уаз". Свет фар резанул по глазам, Точилин прикрыл их ладонью, оставив между пальцами щелку для обзора. Машина подкатила почти к самым ступеням, мотор заглох, а распугавшие темноту фары погасли. И вновь черная краска, - еще более темная, чем прежде, - повисла в воздухе.
Точилин убрал от лица руку.
- Это же наш сержант, - усмехнулся он. - Не бойся, братец, он не сделает тебе ничего плохого. У нас хороший сержант. Настоящий волшебник.
Маленький человечек не ответил ему. Не вздрогнул даже колокольчик, и Точилин понял вдруг, что остался один на серых ступенях у входа в общежитие. А может, никого и не было? И маленький гном, с которым он познакомился и к которому успел уже привыкнуть, придумался сам по себе. Или это выпивка для чего-то придумала его, чтобы не оставлять Точилина одного и повеселить его. Или может...
Нет, никаких может, сказал он сам себе. Маленький человечек был. И колокольчик... Он ведь слышал его так явственно, что это никак не походило на галлюцинацию. Не так уж много он выпил, чтобы насочинять такое. Самым большим, что делала с ним выпивка, было то, что она портила ему сны.
Нет, Он был. Он выбрался из своего сказочного царства и долго сидел с ним, глядя на небо. На сияющие в несоизмеримой ни с чем высоте звезды. А потом, испугавшись, стал невидим.
Точилин осмотрелся.
- Ты куда делся?
Опять никто ему не ответил.
- Эй! - позвал Точилин. Пустота ничем не ответила ему. И он позвал еще:- Эй, отзовись, не бойся!
Передняя дверца подъехавшей машины распахнулась и со стороны водителя на площадку вышел сержант Акеев.
- С кем это ты там, Точилин? - спросил он.
С гномом, товарищ сержант. Да вы все равно не поверите. Мы выпивали... вернее, выпивал тогда уже только я - рядовой Точилин, - когда вдруг появился он. Ну и мы вышли покурить. Он, товарищ сержант, оттуда, из стен нашей общаги. Он там живет. Слышали, может, как шуршит иногда что-то под плинтусом?... Да вы все равно не верите.
- Так, - отозвался Точилин, - сам с собой. Молюсь вот на ночь. Прошу у Господа нашего кое-чего.
Сержант беззвучно усмехнулся. Точилин понял это по тому, как заклубился у рта сержанта теплый воздух из легких.
- И много вымолил? - открывая в машине заднюю дверцу, поинтересовался Акеев.
- Да, есть кое-что. Но пока так, мелочь все.
- Иди-ка сюда, пастырь Господен, - позвал его сержант. - Поможешь.
Точилин нехотя поднялся и сошел вниз. От капота уазика исходило тепло. Набегался малыш. Помниться, сержант подобрал тебя совсем разбитым на дороге и никто не верил, что ты сможешь тронуться с места без чьей-либо помощи. А вышло вон оно как. Подкрасить бы твои бока и был бы ты совсем как новенький. И задал бы перцу на прямой любой самоходке. Хороший у нас сержант, правда?
Точилин, обходя машину, хлопнул ладонью по крылу уазика. Горячее. Не слабо, значит, мотался сегодня вдоль фронта сержант.
Остановившись рядом с Акеевым и заглянув в машину, Точилин присвистнул.
- Услышал, значит, Бог мои молитвы. - В машине, прижавшись к спинкам задних сидений, стояли три десятилитровые канистры. Обычные железные емкости, которые использовались для хранения горючего. И ничем они, возможно, не отличались бы от других, если бы не выведенная на них белой краской формула.
Спирт, понял Точилин. Целых тридцать литров самой настоящей огненной воды. Самой волшебной, сила которой измеряется в процентном содержании того самого вещества, без которого на сегодняшний день никак нельзя обойтись.
И понял он еще одну вещь - скоро должно будет что-то начаться, какая-то военная операция. Чтобы понять это, не обязательно обладать даром провидца. Необходимо только, чтобы за несколько лет выработался в организме рефлекс, подобный на выделение слюны при упоминании кислого слова ЛИМОН. Когда привозят спирт, через несколько дней начинается бойня. Это закон. Аксиома сегодняшней войны, выведенная белой краской в левых верхних углах канистр.
Точилин столкнулся с внимательным взглядом сержанта и виновато опустил глаза.
- Пил, что ли? - настороженно спросил Акеев. - Ну-ка, дыхни.
- Пил, товарищ сержант, - сказал Точилин, стараясь, чтобы вылетающие из него клубки ядовитого пара таяли как можно ближе у лица.- Виноват.
- Козлов, Симонюк, Шилин - тоже?
- Сегодня повод, тов...
- Вы допрыгаетесь у меня, - сказал Акеев, подтягивая канистры к дверце. - Вернее ты уже допрыгался. Завтра подъем в половине пятого утра. В пять должен быть у меня. Вся ваша святая четверка у меня в пять, ясно?
- Так точно, - ответил Точилин. - А зачем?
- Затем, зачем надо, - резко произнес Акеев, в упор глядя на солдата. - Сейчас поднимешься еще на этаж к саперам. Передашь, чтобы они все тоже были завтра в пять утра в моем крыле вместе со всеми своими железяками.
- А их за что?
- Пойдем чистить капкан. Понятно?
Точилин почувствовал, как что-то шевельнулось у него внутри. Губы на его лице дрогнули. Он слышал про капкан, слышал, что пять дней назад туда ушла группа из восьми специально подготовленных солдат и ни один из них до сих пор не вернулся. Оттуда вообще редко кто возвращался.
- Это туда? - выдохнул он.
- Ага, туда, - кивнул Акеев. – Посмотрим, какие вы там молодцы. Это ж надо, четыре мушкетера мне нашлись. Завтра я верну вас на землю.
- И вы идете? - спросил Точилин.
- Куда ж вы без меня, - усмехнулся Акеев и подхватил две канистры.
Точилин вздохнул.
- Извините, товарищ сержант, у Шилина сегодня день рождения был...
- А мне то что? - Акеев поставил канистры на землю рядом с ногами. - Идет война, Точилин. Понимаешь это? И вы не студенты, которые заряжаются до отказа в общаге перед дискотекой. Я устрою вам завтра танцы.
- Я попросить хочу. Не надо завтра Шилину с нами. Лучше пусть сортиры помоет.
- И сортиры помоет тоже, - резко сказал Акеев, закрывая машину. - Бери одну канистру и за мной.
Они прошли через два длинных общаговских коридора и оказались в комнате сержанта.
- Ставь здесь, - показал Акеев в угол. Он сел на кровать и ловко, несколькими движениями ног освободился от сапог.
- Я все-таки хочу попросить, товарищ сержант, - несмело начал Точилин.
- За Шилина? - спросил Акеев.
- Ну да.
- Ладно, парень, у тебя есть шанс оставить Шилина наедине с унитазами.
Точилин, составив канистры в угол, распрямился: - Какой?
- Если завтра в пять утра, вот здесь, у меня на столе будет стоять бутылка лимонада. Не водки, Санек, улавливаешь, а настоящей детской шипучки. Знаешь такую?
- Где ж я вам ее возьму?
- Ну, не знаю. - Акеев растянулся на кровати. - Наверное, там же, где вы достаете все пойло. Только смотри, чтобы лимонад был свежим, без осадка. Ясно?
Точилин обреченно кивнул.
- Ясно.
Конечно, все ясно. Шилин завтра пойдет в связке вместе со всеми, потому что лимонад ни за что не достать. Тем более к пяти утра. За семь с небольшим часов, которые он угробит на то, чтобы выполнить приказ сержанта и выспаться.
Сон уже подбирался к нему, когда вновь зазвенел колокольчик. И этот негромкий переливающийся звук отогнал дрему, испугал сон, который привык на войне ко всему и иногда даже не боялся выстрелов и далеких разрывов, от которых по земле пробегала мелкая дрожь. Точилин открыл глаза.
Темно. Только грязно-серый потолок комнаты, с которого на электрическом шнуре свисала лампочка, проступал из мрака. И тихо. Только похрапывание ничего еще не подозревающего о своей судьбе Шилина, да сухой шорох в стенах.
Шорох крыс. Или, быть может, маленьких трудяг-гномов, прокладывающих новый тоннель в своем сказочном царстве. Они работали там маленькими волшебными инструментами, кроша внутренности гипсовых перегородок и кирпичных стен.
Нет, это не крысы. Это маленькие волшебники, звон колокольчика одного из которых только что разбудил его.
Или ему, Точилину, уже раз несильно контуженному и знавшему вкус и запах собственной крови все лишь почудилось? Может, сон, убегая, решил поиграть с ним и позвенел своим колокольчиком, который был и у него, повторив звуки колокольчика маленького человечка. Таких шуток Точилин не любил. Особенно среди ночи. Особенно когда необходимо за какие-то жалкие часы отоспаться.
Он повернулся на кровати. Пружины потревожили тишину, и Точилин услышал, как где-то в конце общаговского коридора отзывалось негромкое эхо их проржавевшего крика. Приподняв с подушки голову, он осмотрел комнату.
Сейчас, ночью, здесь хозяйничал мрак. Мрак. И больше ничего. Никаких маленьких человечков. Тебе, Точилин, скоро стукнет третий десяток, а ты думаешь черт знает о чем. Нет ведь никаких гномов - это ты твердо усвоил еще когда тебе было лет десять. Есть только крысы, точащие о гипс свои маленькие зубки.
Точилин собирался лечь обратно, когда колокольчик зазвенел вновь. Прозрачный переливающийся звук слетел откуда-то сверху, легко сорвался с потолка и покружив во мраке, растворился в нем.
Точилин вздрогнул. Вздрогнул и мрак - он то думал, что остался наконец-то один в этой комнате, а тут вдруг это...
- Эй, это ты? - прошептал в темноту Точилин, ища глазами своего маленького друга. - Ты где? Покажись.
На столе вспыхнул свет. Такой яркий, что Точилин непроизвольно зажмурился. Но он все же успел увидеть темный след убегающего мрака. Через секунду все опять потемнело, и Точилин открыл глаза.
Гном сидел на краешке стола, свесив вниз свои маленькие ножки в розовых башмачках и полосатых - синий с белым - носочках.
- Так ты все-таки есть, - сказал негромко Точилин. - А то уж думалось, что я свихнулся. Куда ты пропал? Я занес сержанту спирт, вернулся, а тебя уже нет. Веришь, думал, что не увидимся больше.
Колокольчик тихо рассмеялся переливающимся смехом.
- А знаешь, завтра мы отправляемся туда, где, кажется, поселилась сама матушка-Смерть, - говорил Точилин. - И мы с тобой действительно можем больше не увидеться. Не очень-то меня туда тянет, и сам бы я ни за что не пошел, но есть приказ сержанта...
Он рассказал все. Даже про Шилина, у которого сегодня был день рождения и который еще не знал, что его ждет утром.
- Слушай-ка, дружище. - Точилин приподнялся на кровати. Скрипучие пружины почему-то промолчали, - а ты не мог бы достать для Шилина лимонад. Вернее, лимонад нужен сержанту, чтобы Шилин остался с ротой. Мог бы, а?
Гном улыбнулся. Точилин первый раз видел, чтобы он улыбался, однако запомнить это так и не смог, потому что в следующее мгновение маленький человечек взмахнул рукой, и Точилин уронил голову на подушку.
И уснул.
А гном тотчас исчез, оставив темноту над столом наедине с ее серыми и никому непонятными мыслями.
9.
Его разбудили. Чьи-то руки вырвали его из сна. Он был похож на липучую массу, которую отрывали от стены, а она сопротивлялась этому отрыванию всеми своими микроскопическими частицами, хватаясь за еще более мелкие неровности на стене. Но грубая сила все же одолела.
Его вырвали из сна, который он тот час забыл. Еще не открыв глаза, он почувствовал, как ему нестерпимо больно на душе, как тяжело внутри, будто там, в нем, лежит несколько сот килограмм груза, который ему ни за что не поднять.
- Товарищ сержант! Товарищ сержант, просыпайтесь...
Какой еще к черту сержант. Там, в своем сне, он был, по крайней мере, королем и ему хотелось сейчас, чтобы все это продолжалось...
- ... вставайте... эй, слышите, тов...
Он не хотел просыпаться. Все, что угодно, только не это. Только не сержантом, только не скрипящая кровать пропахшая его потом и набитый травой и листьями матрац с твердым, стянутым нитками рубцом. Только не общежитие. Только не война опять.
Уж лучше смерть.
- ...эй,товарищ сержант!...
Руки на несколько секунд перестали трясти его.
Конечно, это смерть. Она пришла к нему во сне, так, как он хотел. Он считал, что умирать во сне легче всего, и часто думал, надеялся на то, что смерть придет к нему именно так - ночью, разбудит его и прикажет встать.
-...вставайте...товарищ сержАНТ!
Акеев вздрогнул.
Он услышал, как недовольно скрипнули под ним пружины продавленной металлической сетки кровати, почувствовал, как стал твердым, набряк и врезался в его тело шов матраца и ощутил ни с чем не сравнимый запах общежития. Он вновь стал сержантом. Его разжаловали из королей.
-...вставайте...
Он открыл глаза.
Это был дежурный. Не Смерть в черном балахоне с безразмерным капюшоном и широкими необъятными рукавами, а простой дежурный по общежитию с красной повязкой на рукаве. Акеев сощурился - у потолка горела лампочка.
- Что такое? - вздохнул он.
Губы солдата дрогнули. Он с шумом вобрал в себя воздух и тяжело выронил: - Там...
- Что там? - спросил Акеев.
- Там парень... Он вернулся... Он едва жив... Там столько крови, что я...
Акеев сел.
- Что за парень? - прервал он солдата.
- Он из тех, кто ушел позавчера в капкан. Я не знаю, как он смог добраться сюда. У него нет...
- Один из тех восьмерых? - вновь перебил его Акеев.
Солдат кивнул.
- Да.
Акеев сорвал с себя одеяло и выскочил из кровати, начисто забыв обо сне.
Доктор стоял у окна и смотрел на стекло, на свое смутное отражение в запотевшей стекляшке. Пальцы его рук нервно мяли сигарету, о которой он, видимо, позабыл. Губы что-то шептали, складывая беззвучные слова в неслышимые никому фразы, такие же тихие, как сама тишина. На лице доктора застыло выражение легкого удивления: брови были чуть приподняты, так что на высоком лбу проступила сеточка мелких морщин, а в широко раскрытых глазах читался вопрос...
Акеев приблизился к нему и остановился за спиной. Доктор не замечал его присутствие – он, не мигая, смотрел на играющие в стекле окна тени от движущейся фигуры Акеева; он слушал тишину, надеясь уловить в ней хотя бы намек к ответу на вопрос, который он себе задавал. Акеев тронул его локоть. Доктор вздрогнул и оглянулся.
- А, это вы, сержант, - устало произнес он и посмотрел на сигарету в руках, вспоминая, зачем это он ее взял. Он показал сигарету сержанту. - А я вот, покурить вышел. Да что-то...
- Мне доложили, что у вас мой солдат, - прервал его Акеев.
Доктор опять вздрогнул. Прежде он смотрел на сигарету, а сейчас, не поднимая голову, взглянул из-под бровей на сержанта.
- Ваш? Это ваш солдат?
- Мой, - ответил Акеев. - Что с ним?
На этот раз дрогнули руки доктора. Сигарета переломилась надвое и из папиросной бумаги посыпался табак. - Тьфу ты!- шутя, сплюнул доктор. - Вот и покурил. Впрочем, так мне, дураку, и надо. - Он смял в кулаке остатки сигареты, опустил руки и осмотрелся в поисках места, куда бы бросить бесполезный уже табак. Мусорного ведра рядом не было, и он бросил обломки сигареты в угол. - Что именно вас интересует, сержант?
- Как он? - повторился Акеев.
- Как? - переспросил доктор, отряхивая руки. - Не знаю. Ничего не знаю... совершенно ничего, - растерянно добавил он и размял пальцами переносицу. - У вас не будет сигаретки, сержант, а то я свою поломал. Чертовски хочется покурить.
Акеев пошарил по карманам, надеясь, что не оставил сигареты у себя в комнате. Он нашел их быстро, вытряхнул из опустевшей с полудня наполовину пачки одну и угостил ею доктора.
- Это все от усталости, - говорил доктор, - я имею в виду курево. Раньше столько не выкуривал, а теперь вот... - Он подкурил от спички Акеева. - Спасибо, сержант, - поблагодарил он. - Хоть и охота спать, но все равно курю.
Он сделал еще одну жадную затяжку. Акеев только сейчас заметил, как сильно дрожат руки доктора.
- Вы спрашивали про своего солдата? - без выражения произнес доктор. Он сказал это скорее для того, чтобы освободиться от сигаретного дыма.
- Да, - кивнул Акеев. - Он жив?
- Жив пока, - сказал доктор. И прибавил. – Наверное, жив. Я не знаю. Кажется, я слишком устал, чтобы хоть что-нибудь понять. Я чувствую, что уже ни к черту не гожусь для своей работы, но все равно работаю. Это, сержант, почти как испытание себя на прочность. Интересно, сколько я так еще протяну.
- Мы все, доктор, должны протянуть подольше. Иначе будет беда.
- Да, это точно, - невесело согласился доктор. - Но все равно иногда так хреново, что хочется чиркнуть себя скальпелем поперек запястья. Вам это не знакомо, сержант?
- Нет, - помотал головой Акеев. - У нас с вами немного разные работы.
- И это точно, - грустно усмехнулся доктор. - Наверное, и через сотню лет солдат будет точно знать, что ему необходимо делать, если этот мир, конечно, протянет столько. А вот я сейчас уже ничего не знаю, а прошло всего пятнадцать лет с того дня, как я работаю хирургом. Я не знаю даже, жив ли сейчас ваш парень, сержант, или он уже отправился к праотцам. Вот так вот.
Доктор отвернулся опять к окну. Возможно, чтобы спрятать от сержанта свое лицо.
- Он очень плох, да? - спросил Акеев.
- Плох? - как-то странно повторил доктор. Сигаретный дым вырвался из него вместе со словом и ударился о стекло, разбежался по нему в стороны, делая мутное отражение коридора в нем еще более мутным. - Да, сержант, он очень плох, если можно так выразиться в его случае.
Он даже безнадёжен. Я бы даже мог добавить, что он умрет. Обязательно умрет. Ему не выжить со всем этим,- Доктор круто развернулся и сел на подоконник. - И я сказал бы вам все это, если бы он не был еще жив.
Акеев смотрел на доктора, на его лицо, казавшееся при слабом свете ламп очень уставшим, и пытался понять его слова. Наверняка какая-то часть их смысла таилась в рассекающих лоб морщинах, которые стали глубже, чем были прежде, или кое-что пряталось в том, как подрагивали уголки губ. Возможно, он нашел бы ответ в глазах доктора, но тот не смотрел на него.
- Не понял, - сказал Акеев. - Он тяжелый? Мне бы с ним поговорить.
- Сейчас поговорить не получится. Я вколол ему наркотик. Пусть поспит пару часиков. А потом будет видно потом, - говорил доктор, глядя на дымящийся кончик сигареты, которую он держал зажатой в пальцах. – Если будет жив, то, возможно, вы и поговорите. Случиться может всякое. Если случилось такое, то...
- Какое "такое"? - схватился Акеев. Смысл слов доктора все время куда-то ускользал от него.
- А вам не рассказали?
- Нет, - развел руки Акеев. - Меня разбудили и я сразу к вам.
Доктор чему-то улыбнулся. Но эта его улыбка как-то быстро прошла. Через мгновение ее уже не было, только губы нехотя расставались с ней, храня печальное выражение.
- У него нет правой ноги, сержант. Левую я осмотрел, с ней он тоже расстанется. Нам ее не починить. Сломана бедренная кость, суставы раздробило. Видимо, он наступил на мину. Ему разворотило всю грудную клетку. Он принес ее в своем бушлате. Если бы не одежда, то все так и осталось бы лежать там, откуда он выбрался.
Акеев сглотнул пустоту, воздух плотным комом встал где-то у горла.
- Так если с ним такое, то как он... - хрипло начал было он.
- Добрался сюда? - спросил доктор и помотал головой. - Этого я уже не знаю. Ко мне его принесли, но он мог говорить. Он даже нормально мыслил, хотя ему должно было быть так чертовски больно, что он должен был орать, вспоминая всю родню. - Он вздохнул. - Не знаю. Говорят, он дополз до общежития, помогая себе одной рукой. Это я тоже с трудом могу себе представить. Вот вы, сержант, смогли бы с одной оторванной ногой и второй, болтающейся чуть ли не на сухожилиях, с разорванным желудком и перебитой правой рукой, да еще с одним только глазом проползти пять километров?
- Я бы хотел посмотреть на него, - сказал Акеев.
Доктор махнул рукой.
- Пока там не на что смотреть. Я вызвал помощь из районного центра, потому что нашими силами с ним не управиться, и если ребята приедут прежде, чем солдат умрет, то мы попробуем его починить. Подтянем, загипсуем, зашьем где надо, и тогда смотрите и говорите сколько вам угодно. А пока еще не надо, тем более, что он сейчас спит.
- Доктор, это очень важно, - упрямо сказал Акеев. На самом деле он и сам не понимал, почему это так важно. Может, потому, сержант, что ты начал смекать, что это не просто солдаты. Конечно, если ради них решили наконец-то почистить высоту, которая вот уже месяц глотала людские жизни, то... и потом среди солдат ходили слухи, которые ты, сержант, считал бредом.
Вывихом мозгов, случившимся от ревущей войны.
- Неужели вы, сержант, не видели никогда раненых? - спросил доктор.
- Видел, - ответил Акеев. - Но...
- И неужели это так приятно? По-моему, на вашем месте можно насмотреться такого, что каждый лишний раз может стать последним. Понимаете?
- Я-то понимаю, - сказал Акеев. - Но мне необходимо его увидеть. Хотя бы через дверь.
Доктор загасил сигарету и отложил окурок на подоконник.
- Ладно, сержант, идем, - вздохнул он. - Но только через дверь, в палату не пущу. Понял?
- Договорились, - согласился Акеев.
- Только посмотреть, сержант, да? - спросил еще раз доктор.
- Да, - кивнул согласно Акеев.
- И ни шагу за порог, - строго сказал доктор. - Иначе буду бить. По голове. И бить буду сильно, потому что успею, если что, оказать помощь.
- Ладно. - Губы Акеева тронула легкая улыбка.
Доктор толкнул дверь.
- Смотри.
Акеев заглянул в палату, освещенную висящей на стене лампой. В ее несмелом свете он увидел лежавшую на кушетке... лежащее там... лежащая на ней...
Это было все что угодно, но только не человек.
На кушетке лежал армейский бушлат, его Акеев узнал по маскировочному узору, к пятнам которого примешались более темные островки - верхняя ткань потемнела от человеческой крови, но не так сильно, чтобы Акеев не узнал ее. Все же пять сантиметров подкладки не так легко насытить влагой, для этого потребуется все, что есть в человеке.
Да это был грязный, окровавленный, разорванный армейский бушлат, но не человек.
Потом Акеев увидел лежащие на кушетке штаны. Кто-то, кто заходил сюда, небрежно бросил их, так что одна пустая штанина свешивалась вниз и лежала на полу, а вторая скомканная лежала на кушетке. Конечно, их кто-то бросил. Возможно даже, что швырнул через открытую дверь с того самого места, где стоял сейчас Акеев, ведь такие штаны уже ни на что не годились. Они были грязными, свешивающаяся вниз брючина была разорвана и походила на тряпку.
Конечно, это были никому ненужные штаны. Это было все, что угодно, но не человек.
Акеев содрогнулся, когда увидел выглядывающие из рукавов бушлата кисти рук - черные от запекшейся крови, со скрюченными пальцами, вцепившимися в края армейской куртки. Он ужаснулся, увидев то, что выглядывало из-под куртки на месте грудной клетки. Сердце сержанта замерло, когда он увидел лежащую на поднятом воротнике куртки голову.
Это был манекен, самая ужасная кукла с самой ужасной маской. Лицо ее было черным, только один неестественно большой и круглый глаз блестел обнаженной белизной, в которой отражался слабый свет лампы - такой отблеск света дает маленькая фарфоровая вещица с гладкими круглыми боками.
- Ну как, сержант, посмотрели? - спросил доктор. Его голос прозвучал неожиданно близко, Акеев не предполагал, что доктор рядом, буквально за плечом, и непроизвольно вздрогнул. - Видели когда-нибудь что-нибудь такое?
Акеев выпустил сжавшийся в груди воздух. Сердце беспокойно забилось, и его удары уханьем начинали отзываться в висках, в которых неведомо откуда появилась тупая боль.
- Он жив? - сдавленно спросил Акеев.
Доктор отошел к умывальнику и посмотрел в висящее на стене зеркало на свое лицо.
- Жив. Сердце бьется. Хотя я ума не приложу, что мешает ему остановиться. А хотите, сержант, поспорим? Ставлю литр спирта - нашего, не того, который дают вам, а чистого медицинского, против литра вашего, что этот парень не выживет?
- Я не буду спорить, - тяжело произнес Акеев. - Так нельзя.
Доктор внимательнее всмотрелся в свое отражение в зеркале, словно хотел увидеть то, что роднит с ним того типа, живущего в стране называемой Зазеркальем.
- Вы правы, сержант, так нельзя, - вздохнул доктор. Он сжал зубы, чтобы показать отражению, как он сердит, но грубый тип оскалился в ответ, на его щеках грозно проступили бугорки желваков. - Извините, - добавил доктор.
Акеев не ответил.
От лежащей на кушетке куклы отходило к медицинским приборам несколько проводов и светлая трубка стоящей у изголовья капельницы. Это сделано специально, для большей реальности, чтобы убедить всех, что на кушетке лежит человек. Из фильтра капельницы в трубку срывались капли, убегающие в этот ужасный манекен, а экран медицинского прибора... Это тоже все подделка. По экрану бегала точка, вырисовывая неправильную рваную синусоиду. Когда точка достигала вершины, машина издавала негромкий короткий писк, и в то же время Акеев видел, как что-то сокращается в раскрытой груди куклы.
Сердце.
Они сделали даже сердце. Возможно, что им даже удалось сделать целую большую настоящую куклу, о которой ходили слухи.
В следующее мгновение единственный фарфоровый глаз куклы ожил. Блестящий светом шарик перекатился на месте, и глаз посмотрел на Акеева. Сердце сержанта пропустило удар, а тупая боль тисками сжала виски...
Доктор повернул ручку крана. Струя холодной воды ударила в умывальник, он поставил под нее руки и набрал в ладони воду. Доктор попробовал улыбнуться, но парень из зеркала лишь презрительно скривил губы в ответ. Он склонился над умывальником, когда услышал, как сержант сказал: - Он жив. Эй, он...
Доктор, не разгибая спину, оглянулся: - Что?
- Он не спит, - сдавленно выговорил сержант.
Руки доктора дрогнули, и вода быстро выбежала из сложенных лодочкой ладоней. Он недолго о чем-то сосредоточенно думал, потом улыбнулся и покачал головой. - Нет, сержант, он сейчас спит. И проспит, даст Бог, до утра.
Губы Акеева дрогнули. Он отступил на шаг от двери палаты и испуганно взглянул на доктора: - Смотрите, он... он не спит.
Доктор отряхнул от воды руки и подошел к сержанту.
- Он спит, - повторил он, заглянул в палату. - Сейчас он не может не спать. Я ввел ему наркотик, чтобы поддержать сердце. Видите?
- Что? - выдохнул почти шепотом Акеев.
Сердце. Я его отсюда вижу. Оно крепкое у этого парня, если бьется до сих пор... Он даже не дал себя раздеть, а сейчас я боюсь его трогать. Еще развалится на куски к чертовой матери. Подожду ребят из района, и тогда мы вместе над ним поколдуем.
Доктор закрыл дверь палаты. Акеев глупо смотрел на цифры, нарисованные на двери черной краской: 17.
- Вам, сержант, все же вредны еще такие вещи. И это хорошо, - сделал вывод доктор. - Иначе, вы были бы...
- Но он смотрел на меня, - неуверенно произнес Акеев и повторил более четко, чтобы доктор понял смысл слова: - СМОТРЕЛ. Прямо на меня.
- Ну и что? - пожал плечами доктор. - На меня он тоже смотрел. И даже говорил.
- Он смотрел на меня сейчас, - уже без сил выдохнул Акеев.
- Сейчас он спит, - пригрозил ему пальцем доктор. - Ясно? Идем, сержант. Я уже жалею, что привел вас сюда. Мне не следовало это делать.
Акеев вышел из больничного корпуса и остановился на ступенях перед входом. Он увидел на них темные пятна. Дальше, на плитах площадки тоже были темные следы, только больше. Он присел и посмотрел на одно из них у своих ног.
Кровь, решил он. На ступенях и бетонных плитах, обозначая призрачную дорожку, запекалась кровь. Ее след тянулся в темноту и исчезал в ней. По этой дорожке вернулся парень, догадался Акеев. За двое суток он прополз три километра. Акеев вспомнил глаз куклы, смотревший на него из больничной палаты, и выпрямился. Он взглянул на часы. До пяти утра оставалось чуть меньше двух часов. Спать уже не придется, понял он. Надо было еще позвонить майору и доложить, что один из восьмерых все же вернулся из капкана.
Капкана, в который они пойдут уже сегодня. Капкана, который обещал сержанту, что позавтракает им.
Доктор проводил сержанта и, вспомнив, что забыл закрутить кран, вернулся.
Но кран был закрыт. На всякий случай доктор проверил, действительно ли тот закрыт, ведь могли просто отключить воду. Однако вентиль был повернут до упора. Он хмыкнул себе под нос, проклиная склероз, и приблизился к палате, за дверью которой чуть слышно попискивал аппарат.
Доктор вспомнил слова сержанта. Хотелось заглянуть и убедиться, что солдат действительно спит, что наркотик действительно действует, и что аппарат действительно не врет, издавая спокойный писк через равные промежутки времени. Казалось, даже, что этот солдат спокойно спит себе на больничной кушетке, и боль, которая должна была давно убить все живое в нем, ничуть его не беспокоит.
Решив, что все это - все его мысли и то, что говорил сержант, - всего лишь бред, которому не стоит поддаваться, доктор покинул этот больничный блок, оставив за собой гореть в коридоре только дежурные лампы. Будь он внимательнее и посмотри себе под ноги, он обязательно заметил бы на полу капельки крови, след которых тянулся от палаты с номером 17 к умывальнику
10.
ыннцссс ррргххх фф иуу!
Он открыл глаза. Все утопало во тьме - непроглядной, накрывающей землю и странной. Это черное облако так расплылось вокруг него. Оно заслонило солнце, и его лучи, несущие свет, тепло и жизнь, не проникали сквозь черную завесу, и все вокруг было темно, холодно и мертво.
Он видел землю, вздыбившуюся кусками смерзшейся почвы - такой она была везде, до куда хватало взгляда. Куда разрешала еще смотреть тьма, что с каждой ночью все ближе подбиралась к нему. Она, это хитрая и злая лиса тьма поймала в свои черные сети ветер, и тот сейчас постанывал и плакал где-то вверху, будучи не в силах разорвать оковы черноты. Иногда он падал на землю, разбивался о нее и с негромким стоном разлетался в стороны, расстилаясь по земле и беспокоя застывшие в беспорядке комья, которые злились и недовольно ворчали. Некоторые срывались в неглубокую воронку от взрыва.
Он видел ее, эту воронку. Сейчас, в темноте, она была похожа на лужу или еще более темное пятно - след прошагавшего по полю мрака. Ее края осыпались - так воронка зарастала. Маленькая ранка в земле понемногу затягивалась. Пройдет несколько недель, и на ее месте останется только рубец - действительно всего лишь след от чего-то. От чего - останется только гадать. Но он то будет знать, чей это след.
Это след попытавшейся было схватить его смерти, которая пряталась сейчас где-то во тьме и не хотела показываться.
Он смотрел в темноту и пытался увидеть ее. Но у него ничего не получалось, потому что...
Потому что ночь. Темно. И холодно.
11.
Он лежал на больничной кушетке, неотрывно глядя на тускло светящуюся на стене лампу и вслушиваясь в то, как еще ворочается в нем жизнь. Ей давно хотелось уйти, протиснуться в игольное ушко небытия, но умные доктора что-то с ней сделали. Наверное, пришили своими медицинскими нитками из бычьих жил, завязав их для прочности тройным узлом; намертво сцепили зажимами с мясом, так что теперь она не могла оторваться от истерзанного тела.
Теперь мы навсегда вместе, думал он. Я и моя жизнь. А ведь кто-нибудь мечтает об этом. Глупец. Что есть страшнее смерти? Ничего. А что есть страшнее этой жизни?
Он слышал, как тихо попискивает у изголовья его кровати аппарат, реагируя на несмелые толчки сердца. Он слышал и его - свое сердце. Каждый удар отзывался покалыванием во всем теле, будто тысячи тонких игл одновременно кололи каждый его нерв, вызывая ощущение легкого озноба из боли. Она, эта боль, убегала по цветным проводам к аппарату и издавала тонкий писк.
Удар, боль, писк. Удар... боль... писк... удар... боль....
Однажды это уже было с ним...
Его вынули из теплого одеяла, из мягкой и неповторимо воздушной подушки, в которой он пролежал целую вечность. Его выдавили и вытянули из кокона, в котором он рос девять месяцев, с того момента, когда соединились две клетки, чтобы дать ему жизнь. Его выудили из небытия, где он жил все эти дни, и отрезали пуповину - последнее, что связывало его со счастьем.
Доктор поднял его на руках, поддерживая маленькую головку, и улыбнулся в ответ на его крик. Он мог поклясться, что помнил этого доктора. Помнил его руки и каждое прикосновение - первые ощущения в этой жизни, на которые он еще не знал как следует реагировать и потому кричал: без слез, но громко, во всю силу заработавших легких. Еще он помнил выглядывающие из-под медицинской шапочки седые волосы доктора и так же его глаза - темные, но живые и радостные, сияющие новым светом, которого он пока еще не знал. И эти глаза улыбались ему. Все остальное, кроме глаз, закрывала повязка.
Но он, хоть ему самому это и казалось сейчас неправдоподобным, помнил, как улыбнулся доктор. Он никому не рассказывал об этом. Еще он запомнил слова, сказанные доктором его матери.
- У вас отличный мальчик. В рубашке родился. Значит, будет долго жить.
Очень долго. Ты, доктор, тогда, произнося эти слова, даже не мог себе представить, как долго. Но главное ты угадал, так что все равно молодец. Ты угадал, что эта мука, называемая Жизнью, продлиться для него долго.
Очень.
Она будет бесконечной.
- Крепкий парень. Потянет на все четыре килограмма. Ну-ка, посмотрим.
Его положили на весы. Доктор склонился к стрелке, чтобы точнее определить вес, когда его окликнули:
- Женщине плохо!
Он быстро развернулся. - Что такое?
- Сердце...
И еще он помнил этот больничный полумрак. Тогда он был одним из малышей, лежащих в кроватках, к которым были прикреплены бирки с номерами. Он помнил свой номер: 5231. Бирка висела вверх ногами, но он запомнил цифры.
Все дети спали, только он один тихо лежал с широко открытыми глазенками, не столько глядя, сколько слушая, как в больничном полумраке что-то слабо попискивает.
Он слышал, как работает подключенный к сердцу его матери аппарат. Тогда она лежала в соседнем больничном корпусе, но он все же слышал, как слабо, словно нехотя, сокращается ее сердце. Удар,писк...удар,писк, удар...
Его сердце билось в такт ее ударам. И получалось, что медицинский аппарат так же отзывается и на его маленькое сердечко, не поспевающее за материнским.
Удар, писк...удар,удар,писк...удар,удар,писк...
Стоящий в соседнем больничном корпусе энцифаллограф, отделенный несколькими десятками звуконепроницаемых перегородок больничных палат, слушал мальчика. А маленький двухдневный малыш вслушивался в его звуки.
Удар, писк...удар...писк...удар...боль.
Он закричал, и испугавшийся мрак отшатнулся от его кроватки...
Писк... ииииииип...
... нет, все же это было не тогда. А чуть позже. Позже на двадцать два года...
... Первый номер долго смотрел на карту - искал еще одну возможность попасть до рассвета в назначенный пункт, минуя минное поле. На карте оно было совсем небольшим, там его можно было накрыть подушечкой пальца. А здесь...
Здесь оно выглядело устрашающе огромным, утопающим в темноте, из которой проступали очертания окружающих поле холмов. На холмах стояли четыре башни - тысячелетние великаны-чудища. Сейчас в них были устроены наблюдательные пункты противника. Война превратила старых великанов, некогда охранявших границы небольшого княжества, в огневые точки, с которых простреливалось все поле.
Заминированное поле. Поле, которое им надо было перейти, чтобы успеть к рассвету в назначенное место.
Первый сложил карту и посмотрел на часы. Фосфорецирующие черточки и стрелки показывали начало третьего.
- Не успеваем, заключил он. - И в обход тоже. Что будем делать?
- Идем по полю, - отозвался из темноты пятый номер.
- Минировано, - сказал первый.
- Ничего страшного, - произнес третий. - Так хоть кто-нибудь да успеет. Кто прорвется, конечно.
- А если нет?
- Что нет?
- Если никто не перейдет? Там вон еще башни.
Третий пожал плечами.
- Ты командир, ты и смотри. Решение принимать тебе.
Первый посмотрел на часы и вздохнул.
- Ладно. Идем через поле. Пойдем шеренгой на расстоянии тридцать шагов друг от друга. Идти только вперед. Кого накрывает, тот остается. Ждем друг друга на той стороне холма еще час и уходим дальше. Ясно?
- Ясно, - отозвалось семь голосов.
- Тогда выполнять.
Он, не спеша, шел вперед, навстречу тьме, расстелившейся на поле. Он видел, как впереди ощупывают землю прожектора - их свет пока еще не доставал до них, шагающих по смерзшейся земле, в которой хитрым шашечным порядком лежали мины. Маленькие продолговатые фасолины, которыми Смерть засеяла все это поле. И она никому не позволит топтаться по нему
Он прошел метров двадцать по полю, когда услышал первый писк. Этот тонкий, будто оборвавшийся на самой высокой ноте звук долетел до него из ночного мрака и заставил прислушаться к тишине. К тишине такой же призрачной, как и повисшая вокруг тьма - вот она здесь, прямо перед тобой, почти прилипла к глазам, так что можно вытянуть руку и пощупать ее. Но делаешь шаг, и вот она расступается, отступает, пропускает через себя, оставляя на теле прохладное прикосновение.
Прислушавшись, он действительно услышал. К первому звуку прибавился второй - такой же тонкий звук оборвавшейся нити, вскрик лопнувшей струны. Почти тот час к ним прибавился третий, и вот они уже втроем издавали эти странные звуки:
ип-ип-и-и-ип-ип-ип-ииип.
Он слушал их, а количество тонких голосов все росло. К трем подключилось сразу еще трое, потом десять составили им новую компанию. Через несколько шагов их было уже не меньше сотни и звуки, слившиеся в одну разноголосую писклявую какафонию, долетали до него уже со всех сторон.
Он сделал еще шаг, и новая волна писка окатила его. Так могли пищать только мыши, или полевые крысы, устраивающие себе норы в земле. Если это они, то их было тут не меньше тысячи...Нет, несколько тысяч, решил он, шагнув еще. И все они пищали. Сидели в норах в земле и издавали противные тонкие звуки.
Да, так пищать могли только крысы... или...
Он заметил, что звуки исходили от земли и догадался.
... или мины. О да, это эти маленькие фасолины, уложенные в землю, так противно попискивали. А он шел и слушал их злобную матерную брань, которая уже резала уши. Казалось, ожило все поле. Проснулось среди ночи, чтобы напугать непрошенных гостей. Задвигались под ногами смерзшиеся комья земли, ноги скользили по ним, подворачивая лодыжки.
Он уже неуверенно шагал по полю, слушая, как все нарастает визгливый звук. Он уже утопал в нем, будто шел по дну волнующегося в шторм моря. Он уже готов был вспомнить, что такое страх, когда справа рвануло..
... Из общей разноголосой крикливой своры, вырвался один, особенно высокий звук, от которого вздрогнули и небо и земля. Оборвалась еще одна струна на музыкальном инструменте и этот звук, сотряс окресности.
Справа полыхнуло огнем, куски земли полетели в воздух. Он инстинктивно пригнулся, пряча голову в плечи. По расстоянию он безошибочно определил - четвертый. Четвертый номер подорвался на мине.
Через несколько секунд - еще не успела осесть на землю вся пыль от взрыва, а внутри, попав под смерзшийся земляной панцирь, еще судорожно билось эхо - он вновь услышал писк. Эти звуки не прекращались, их просто перекрыл разрыв, а теперь вот они выплыли. И с новой визжащей силой начали браниться.
Прожектора на башнях все разом повернулись в их сторону. Он присел и на всякий случай передернул затвор автомата. С одной из башен застрекотал пулемет, рассыпая веером по полю трассеры.
- Идти только вперед, - вспомнил он слова первого. - Кого накрывает, тот остается...
Четвертого уже накрыло. Смерть, наверное, уже набросила на него свое покрывало. Он остается. Навсегда. В ее мрачном зыбком царстве.
Остальные должны прорываться.
Когда пулемет замолчал, он встал и двинулся вперед, прямо в бушующее море писка, в сторону рассекающих тьму прожекторов.
И вновь все вокруг наполнилось грохотом оборвавшихся нот.
Он упал на колени и прижался лицом к земле - холодным смерзшимся комьям, что больно встретили его зубы. Рвануло совсем рядом. В тридцати шагах. Сначала слева-пятый, а потом справа, чуть дальше, где-то в полусотне метрах от него - восьмой. Сжав зубами мерзлую песчаную корку, он слышал, как осыпается подброшенная разрывом в воздух земля. Маленький короткий дождь из небольших камней накрыл и его - забарабанил по спине и ногам. Потом до него доползла по земле поднятая из мерзлоты пыль.
Песок осел на зубах, забился в ноздри и защипал в уголках глаз. Вдали, на одной из башен заработала сирена -ее включили только сейчас, когда грохнуло еще пару раз, ведь один взрыв вполне мог быть случайностью - мина сработала на зверя, - а вот три... Три, это уже тревога.
Он поднял голову только тогда, когда успокоилась земля. Воздух все еще сотрясали выстрелы - пулеметы засеивали поле маленькими горошинами - еще одна культура из сада Смерти. Свет прожекторов был уже совсем близко - лучи метались по земле из стороны в сторону. Он собирался встать, когда услышал, как кто-то бежит по полю. Через секунду он увидел человеческую фигуру прорывающуюся сквозь завесу тьмы и еще через две узнал в ней второй номер.
Писк. Оглушительный, такой, будто самой здоровой крысе больно наступили на хвост, или будто ущипнули самую тонкую струну в надежде, что получится поймать недосягаемо высокий звук - звук падающей в лужу капли, звук закручивающегося вокруг проводов ветра, звук расколовшейся стекляшки...
- Первый...
Второй взлетел в воздух. Там тьма /или сама Смерть, он точно не видел/ подхватила его и разорвала в клочья, разбросав вокруг вместе с землей. В замирающем эхе разрыва он услышал Ее тяжелый хохот, от которого долго еще дрожала под ногами земля…
Он сидел на земле, не шевелясь, и слушал, как постепенно утихает возбужденное попискивание мин. Оно не затихло совсем, оно просто успокоилось, стало более ровным. Еще он ждал, когда затихнут пулеметы на башнях и успокоятся прожектора. Вой сирены замолчал гораздо раньше пулеметов.
И эти два часа, что он провел недвижимо сидя на холодной земле, он о многом передумал.
Он со страхом ждал, что вот сейчас или через мгновение, или через какую-нибудь минуту опять раздастся взрыв. Их ведь осталось еще трое, если он правильно считал. Кто-нибудь решит двинуться дальше по полю и подорвется. И тогда - этого он боялся больше всего, - опять заголосят тонкие пискливые голоса мин, и тьма будет испуганно метаться по полю, обжигаемая светом прожекторов. Тогда ему точно не выбраться. Сейчас в этом спокойном попискивании, которым была наполнена вся земля и все пространство над ней, он еще кое-как мог ориентироваться, и был шанс выбраться отсюда живым. Пусть один из сотни, но был. Но если они, эти маленькие смертоносные фасолины, заголосят вновь, то он сойдет с ума. Зажмет уши, чтобы больше не слышать их писка, и побежит...
Так случилось бы, раздайся еще хоть один взрыв, но этого не произошло. Те двое, что были еще живы вместе с ним, тоже, наверное, сидели на земле или... или им удалось пройти через поле. И, если их не скосило выстрелами с башен, то сейчас они были уже за холмом и двигались дальше.
Так или иначе, а он принял решение возвращаться.
Сейчас он уже не был уверен в том, стоило ли всем им соваться на это поле. Дело тут было не только в ошибочно принятом решении командира, а в другом: он начал во многом сомневаться.
Зачем вообще их отправили в этот капкан? Не было ли это еще одной проверкой на вшивость, одной из тех проверок, которым они уже неоднократно подвергались на полигонах? И что надо было командованию в тылу врага?
Да, надо возвращаться. И надо во что бы то ни стало вернуться, чтобы узнать ответы на эти вопросы.
Он встал. Лежащие в земле фасолины, казалось, отреагировали на движение - их писк чуть притих и стал более настороженным. Тут он понял, что не знает куда идти. Он потерял выход в этом море писка.
Но надо было выбираться отсюда.
И он пошел наугад, стараясь по звукам определить правильность выбранного пути.
А спустя минуту он сделал свой последний шаг на этом поле. Из настороженного шума фасолин вырвался один особенно резкий звук. Он услышал его в последний момент, когда детонатор уже сработал, и посмотрел себе под ноги.
Туда, откуда прилетел этот звук.
Она все же дождалась его. Она, лежа в земле, замерла и следила за его шагами, слыша, как едва заметно деформируется почва под его ногами, как едва слышно хрустит, ломается смерзшаяся за ночь корка верхнего слоя грунта.
Он шел прямо к ней, и она ждала, молила Бога, чтобы он не остановился, не свернул в сторону, а пришел именно к ней. И это случилось.
Она даже сама не успела понять, как это произошло. Только коротко пискнула, прежде чем рвануть.
Он, лежа на больничной кушетке, вздрогнул. Из расплывшейся перед единственным глазом тени выплыл потолок и тускло светящаяся лампа. В ее молочном свете он увидел стоявшую над ним капельницу и голову-бутылочку с живой жидкостью, будто старушка-сиделка у кровати больного, из глаз которой срывались слезы - они падали в трубку и бежали к его руке. Он так же услышал попискивание прибора. Оно участилось из-за его сердца.
Задремалось, подумалось ему. Он уже не помнил, когда спал в последний раз. И надо же, чтобы сразу к нему явился этот страшный-престрашный сон-явь...
ИИП!!!
Земля лопнула под ним. Так, наверное, лопается яичная скорлупа, когда зародившаяся в ней жизнь начинает пробиваться на свет. Смерзшаяся корка грунта дала трещины, все они сходились в одной точке, которая постепенно разрасталась, ее края раздвигались, увеличивая диаметр образующейся воронки. Расползались и трещины - они устремлялись все дальше от центра растущей воронки и одновременно становились шире у основания, рождая все новые маленькие трещинки-отростки.
Что-то проламывалось к нему через землю. Это, по-видимому, та самая фасолина, которую уложила здесь смерть. Он все же нечаянно наступил на нее, и она начала расти там, в глубине. Зашевелилась в промерзшем слое почвы. Он нечаянно разбудил ее от зимней спячки.
Земля бросилась ему прямо в лицо. Или что-то прыгнуло из нее, проломив наконец-то тонкий смерзшийся слой. Все случилось так быстро, что он не успел разобрать, каким было это нечто. Наверное, страшным, как и всякая смерть.
Да, это была смерть. Маленькая, страшная, злая, созревшая в попискивающей фасолине и рванувшая у него под ногами. Она разбросала вокруг землю и вцепилась в него своими остренькими зубками.
Его подбросило вверх, причем ноги взлетели выше головы. Он слышал, как чавкнула левая коленка, сустав развернуло на триста градусов, раздробив чашечку. Чуть выше хрустнула, ломаясь, кость, рычагом разворотившая ему слева бедро. Ногу вырвало из штанины и отбросило от тела - маленькая голодная Смерть ломала кости и рвала его на части.
Она прошлась своими зубками у него по животу, с самого его низа и до лица, в которое затем вцепилась. Он почувствовал ее огненное дыхание, смешанное из жара и боли. В следующее мгновение она слизнула с него кожу, поджарив обнажившиеся скулы, отхватила часть носа и, чтобы не поперхнуться его зубами, высосала глаз, оставив на его месте кровоточащую яму.
Он, кувыркаясь в воздухе, попытался сбросить ее, - эту маленькую голодную тварь, - но она переломила ему руку. Брызнула искрами боли сломанная ключица. А маленькая злобная Смерть довольно заурчала.
Он потерял сознание. Его искалеченное тело упало в трех метрах от разорвавшейся мины и осталось лежать без движения...
Да, и тогда он слышал такой писк, но он был только похож на тот, что издавал медицинский аппарат. Только похож.
А этот писк совсем другой. Его он слышал чуть раньше. Еще до взрыва. Где-то за год до этого...
Жизнь возвращалась к нему - медленно, нехотя. Она срывалась каплями из наклоненной медицинской бутылочки, вставленной в держатель капельницы вниз горлышком - в него была воткнута игла, через которую и просачивалась в маленькую пластиковую коробочку-отстойник жидкость. Живая жидкость. Это в ней была заключена жизнь. Его жизнь.
Жизнь собиралась в этом отстойнике и затем срывалась каплями в фильтр. Из фильтра жизнь сбегала в трубку и бежала к еще одной игле, проткнувшей его вену. Там она соединялась с ним - огненная, как раскаленная лава, так что в ней сгорала даже сама боль. И он чувствовал ее.
Пока что он мог только лежать и чувствовать. И видеть. Еще немного слышать - шум в ушах мешал ему.
Он видел доктора, стоящего над его постелью. Доктор улыбался.
- Все, парень, будешь жить, - произнес он. - Поздравляю. Не надо пока ничего пытаться сделать. Лучше поспи еще. - Он повернул маленькое колесико реостата, стоящего на второй капельнице. - Увидимся завтра, да? А пока спи.
Он послушно закрыл глаза. Какое-то время он еще слышал слабое попискивание медицинского аппарата. Затем и оно растворилось в шуме, звоне и еще в чем-то, что наполнило его сознание...
... Боль. Она была и сейчас. Писк. Его он тоже слышал отчетливо. Слышал сейчас, слышал трое суток назад. И год тому тоже. И через несколько дней после своего рождения, двадцать две зимы назад он слышал эти же звуки.
Все смешалось. И в этом хаосе чувств и времен он должен был разобраться.
Иначе тогда он рискует потеряться во всем этом окончательно...
Ему объяснили где он, - в институте сложной молекулярной хирургии ИСМХ №32; ему рассказали кто он теперь - 89А-6 - шестая модель новой боевой машины, для которой придумали простое и короткое название. ВОИН. Ему рассказали что он должен делать, если хочет остаться в этой жизни в таком качестве.
Если нет, то его не станет. Он вернулся туда, откуда его забрали доктора. Все просто.
Сначала его пропустили через тест. Длинная, нескончаемая череда вопросов. Это длилось примерно месяц. Причем вопросы часто повторялись. Его будто водили по кругу и, тыкая пальцем на вопрос, спрашивали: - Узнаешь? - Иногда он узнавал. Иногда - нет.
Да, на многие вопросы он не знал ответов. Не помнил, не мог вспомнить, не мог понять, иногда спрашивал сам, как ребенок, увидевший новую интересную, но непонятную вещь. И ему отвечали. Учили кое-чему, но не всему сразу, говоря на его вопрос, что пока ему еще рано это знать. Может быть позже, на следующем круге мы и расскажем тебе, что это такое.
Так его проводили по всему кругу из цепочки вопросов. Затем все начиналось сначала.
Через месяц он знал все ответы. В его голове был сформирован новый банк данных, новая реальность, которая делала из боевой бездумной машины настоящего воина. Причем было изменено кое-что из того, что он уже знал. Что помнил. Чему его не надо было учить. Это было тоже частью программы.
За месяц он превратился в настоящего воина. Причем незаметно для себя. Это могли заметить только цифровые машины, измеряющие мысли строгим арифметическим порядком.
Его познакомили еще с семерыми. Это были такие же модели, как и он. Вместе они составляли одну группу - 89А.
Следом за каруселью из вопросов последовали полигоны. Их перевозили самолетами, реже поездами. И все время в ящиках, таких узких, что он сам себе напоминал куклу. Кукла, упакованная в металлическую коробку со сверкающими защелками.
Они сменили четырнадцать полигонов, прежде чем их привезли сюда. На настоящий полигон. В настоящий театр, где уже не будет репетиций. Будет только представление, и от выступления в нем зависит все дальнейшее.
Их послали на заведомую смерть, сейчас он был уверен в этом. Представление в каком-то смысле оказалось всего лишь надуманным фарсом. Надо же было проверить, как действует на них чувство настоящей сцены. Чувство близкой Смерти.
Это здесь, три дня назад, у него под ногами рванула маленькая фасолина. Потом было забытье - долгое или короткое, он не знал. А вот путь назад, ползком по земле, был долгим, это он помнил.
Очень долгим.
И он преодолел его.
И, кажется, смог кое в чем разобраться... | | | | Обсудить на форуме |
| |
