| Литературное общество Ingenia: Александр Клименок - ПАРТИЗАН | | ПАРТИЗАН | | - Ну, может, поджигали они… Но я ведь не жег. По правде не жег. Степычев меня со своими у опушки встретил. Спросил, много ли немцев в деревне, я и сказал - с утра много…
- Глупое ты создание, Федя. Положим, меня заставить отвечать никто не смог бы.
- Ага, не смог. Немец пришел, ты и подладился.
Федя, щуплый паренек, бывший комсомолец, в рубахе, стянутой выше пояса бечевой, стоял перед бывшим агрономом Деревянко и пытался хорохориться. Деревянко, перед самой войной приехавший в Глухово с Волги, отлично знал немецкий, и теперь это умение сгодилось как нельзя кстати.
- Вот что, ты не дерзи, не выпендривайся. Ты ж местный. В школе как учился? Троечник?
- Хорошо учился, - у Федора перехватило дыхание. – Грамоты давали.
- Тем более. Значит, должен помнить уроки биологии. Выживает сильнейший. Доказавший свое право на жизнь.
- То биология, а то…
- Уж извини. Извини, - повторил Деревянко. - Бандит – под нож пойдешь. За лихие дела в отношении новой власти – сто процентов. Да ведь и не только в отношении германцев. Своих же соседей сараюшки подпаливал, гаденыш!
- Не подпаливал я. Ни к чему мне врать. Меня мамка за хворостом послала, а там люди идут. И увидели меня.
Федя испуганно прислушался и глянул в окно. За окном лениво постукивала калитка, шуршали последние листья, день затягивался ноябрьской пасмурью.
- В горницу ввалились, шумно тараторя, офицер – гауптман и два солдата. Рослый симпатичный гауптман приблизился к Федору, улыбнулся, полюбовался своими перчатками и смачно хлестнул его по щеке.
Солдаты в голубовато-серых шинелях сели под образами, не спеша открыли по банке тушенки, и начали осторожно доставать куски мяса удобными вилочками.
- Предупреждал я тебя. – Деревянко вытер тряпицей лоб, поправил пиджак и принялся отчитываться перед эсэсовцем-гауптманом.
Эсэсовец сокрушенно вздохнул и, сняв фуражку, сел к остывающей печке.
Федор едва не плакал:
- Да за что же? Не жег я, не жег!
- Все одно, брат, попался. К тому же, не повезло тебе и вдругорядь: удрали партизаны. Степычев вот маленько задержался. – Деревянко обрадовался собственной остроте. - Однако он кандидат слабый Ранили его. Чуть живой. На конюшню притащили. Беседуют с ним сейчас. Хорошо, коли до вечера протянет. Так что придется за все отдуваться тебе. Так господин гауптман Редер велел.
Федор замер.
- Как отдуваться?
- Обычно, как. Как везде. Допрос, потом экзекуция.
Деревянко покашлял и, наклонившись к офицеру, вопросительно улыбнулся. Гауптман расстегнул шинель, пальцем подозвал солдата.
Солдат, бранясь, шагнул к Федору, наградил его парой увесистых тумаков, толкнул к табурету и вернулся под образа доедать.
- Надеюсь, хорошо уяснил? Начнем, - буднично сказал Деревянко.
Он аккуратно примостился у торца стола, достал из нагрудного кармана женскую гребенку, провел ей по редкому белесому чубчику, потянулся к стопке бумаги, лежащей на неструганном подоконнике.
- Отпусти, агроном. Скажи им, не виноват я. – Федор потянул ворот рубахи.
- Ну какой я тебе агроном? Я нынче служащий германских войск, - укоризненно отмахнулся Деревянко.
- Все равно человек. Меня мамка ждет.
- Всех ждут. Всех. - Деревянко отвел глаза. – Ты давай, фамилию, имя, возраст, чем занимаешься…
***
Фельдфебель Буш устал пинать обмякшее тело и присел на колоду для рубки дров передохнуть. Запыхался совсем. Надо бросать обжираться свининой. Помнится, на родине он так не уставал. Даже когда избил Франца – бычка, напрыгнувшего в пылу страсти на корову. Корову ту собирались продавать, а бычок ее сильно поранил. Именно тогда Буш впервые услышал, как трещат ребра от ударов башмаков.
Утреннее происшествие хоть немного разнообразило скуку последних дней. Деревня, в которую они вошли неделю назад, была двадцатой или тридцатой из ряда абсолютно одинаковых убогих уголков сельской жизни России. Тем более что поздняя осень облекла и без того скудный ландшафт в серо-коричневые тона.
Вначале убедились, что серьезного сопротивления нет и здесь. По привычке перестреляли собак. Потом, скорее от скуки, испортили пару девчонок. Хромоногого председателя сельсовета для острастки высекли на площадке скотного двора. Как водится, понабрали швали из жителей для мелкой помощи и расположились в центральных строениях. Но тоска становилась невыносимой.
Его рота оказалась по соседству с пехотным батальоном. Общение не задалось сразу – ну, куда уж им до благородных фронтовиков. Только об одном кое-кто забывает – война не только окопы и фортификации. Если тебе в зад стреляет и стар, и млад, становится не до сантиментов. Буш глотнул воды из фляжки.
- Эрнст, ты не уснул рядом с нашим уставшим путником? – створка ворот распахнулась.
- Дорогой Курт, если я и уснул, то проснусь, а эта сволочь, похоже, вряд ли, - Буш ухмыльнулся и ослабил ремень.
- И все же праздник состоится. Нашли пособника. В пятнадцать часов начало. Да, гауптман велел притащить гостя.
- Не знаю, зачем ему понадобилось полудохлое мясо… Редер у нас чистюля и аристократ. Стек, перчатки. В сортире и то краснеет, наверное.
***
Пахло хорошим табаком гауптмана и еловыми дровами, только что принесенными полицаем Савеловым. Тусклое пространство наполняли бормотание, скрип табуретов, движения, казалось, ничего общего с лежащим на земляном полу человеком не имеющие. Гауптман вяло отчитывал фельдфебеля, поглаживая козырек фуражки, громко ржали солдаты под образами, строя друг другу рожицы, тарахтел грузовик на улице, кланялся всем подряд непонятно как очутившийся здесь мужичок с бородкой, староста по-конски тряс головой, слушая Деревянко.
- Этих, поджигателей подлых, заметил фельдъегерь-мотоциклист. Ехал к штабу, видит, диверсанты подлазят. Мотоцикл – штука верткая. Двоих удалось взять. Федьку и Степычева Ваську. Васька - шофер бывший, с райцентра. Сволочь партийная. А вдобавок, - Деревянко мотнул подбородком, - и пацан тутошний, Федор. Помогал злодеям.
Староста, до того одобрительно помаргивающий, взглянул на Федю, съежившегося на лавке у печи, сощурился:
Кажись, Лизки Туторовой щенок? Лизка вроде баба тихая, особо никуда не совалась. Дядька ейный лавку держал во времена оные, потом в Сибирь услали… Ее отца туда же отправили, потом вернулся он, да лихоманка сибирская прибила. Лизку ведь в колхоз вступить принудили, не сама она пошла. Неужли проворонила пацана?
Федор боязливо зыркнул на старосту:
- Дядя, вы ж меня помните. Я и на мельнице у вас в сезон работал, ни разу не своровал ничего. Я честный. А офицер меня по морде.
- Нынче все переменилось, хлопец. Кто его знает? Вчера одни люди, сегодня другие, завтра…
- Что-что завтра, Дмитрий Лукич? – Деревянко вскинул брови.
- К слову, я, к слову. Диалехтика. Гутарю, новые люди пришли, значит. Правильные. Взамен быдла - большевиков, то бишь, культура настала. Ну и иди - за ними, за европами, а не стой поперек, дурья голова! - Дмитрий Лукич задвигал щекой в сторону Федора.
Паренька начала бить мелкая дрожь.
Мужичок с бородкой, сноровисто кланяясь офицеру, повернул голову к Деревянко:
- Добродие, уж не серчайте, лес хороший - удовольствие дорогое, брус у меня… солдаты подчистую изъяли… брус, ваше благородие. Взамен нельзя ли чего-нибудь?
- Какой брус, Николай? – обратился к мужичку Деревянко удивленно.
- Да какой. Сени поправить хотел, держал до случая, а сегодня они вон забрали, - осторожно ответил мужичок, косясь на солдат. – Сказали только «галга» и все.
- А! Галген!
- Точно. Галген… Вот напасть!
Деревянко насупился.
- Видишь ли, Николай… Ты погоди. Ступай домой. Деревяшки твои к тебе сегодня же к вечеру вернутся. С прибытком даже. Не переживай.
Мужичок недоверчиво улыбнулся, помял картуз, попятился и исчез в полумраке.
Солдаты захохотали, будто что поняли.
Степычев пошевелился.
- И главное, - продолжил Деревянко рассказывать старосте, - спалить у них ничего не получилось. Степычева повязали, а спички в кармане бракованные. Не зажигаются. Ну, представь, а? Диверсанты!
- Кака власть была, таки и спички. – Староста презрительно хмыкнул.
Степычев на короткое время пришел в себя. Он услыхал голос давешнего пацана, очевидно, по их и конкретно его, Степычева, вине сидевшего сейчас на допросе у немцев.
«Нехорошо получилось, ах, нехорошо. В переделку попали – то невезуха трагическая, судьбина солдатская, значит, такая. Но парнишку измордуют и показательно к стенке, гады поставят, точно поставят. Им плакат нужен, а я для плаката того не гожусь. Кондиция моя на нуле. Значит, по случайной нашей встрече приговорят юнца и кончат».
***
В течение последующих трех часов в избе перебывало человек десять народу. Тетки, разные мужики, дочка убогенькой Нади… Надышали, наследили. Был даже местный священник Пантелей. Стоял у порога, опасливо поглядывал на Федора и старался не замечать окровавленного Степычева. Долго и нудно повторял историю своей жизни при большевиках, не знал, что делать с руками, крутился на одном месте, поглаживал крест на груди, кряхтел.
«Уж скорей бы все закончилось. Томительно больно. Батюшка забоялся… Ну и ладно. Может, доля наша такая. Пионеры, коммунисты – куда ушло? Где?» - клубились горькие слова в голове Федора.
Степычев, в засохшей крови, распухший, замычал от боли, он был страшен Феде. Но окружающие люди были страшнее. Они болтали, пахли чесноком, сопели, двигались – черными фигурами на фоне окна. И никто не хотел подавать виду, что здесь скоро появится смерть.
Люди входили, выходили, шаркали ногами, заикались, кланялись. Деревянко переводил, офицер рассеянно кивал в ответ, подправлял щипчиками ногти. Заметив шевеление раненого партизана, окликнул толстого немца. Немец лениво поднялся. Словно не замечая, мягко наступил на ладонь Степычева носом короткого сапога, сел перед ним на корточки.
Деревянко отчеканил:
- Господин гауптман в последний раз спрашивает: где остальные бандиты, когда очередная вылазка, какими силами?
Сознание Федора покрыла наледь, а накопившаяся за полдня усталость сменилась вязким отупением.
- Нет, не знаю, не я…
Немец достал парабеллум, дважды выстрелил Степычеву в живот, встал, вложил пистолет в кобуру. Степычев дернулся и перевернулся. Глаза его нашли, наконец, Федю. Федор, не отрываясь, оцепенело глядел на умирающего Степычева. Между ними на мгновение установился странный контакт внезапно захотевших друг другу что-то сказать людей, однако не могущих по уважительной причине. И вдруг Степычев криво улыбнулся. Получилось это у него плохо, зато в душе Федора лопнула струна, до того пронизывающая его насквозь, подчиняющая единственному паническому желанию: выжить. Он еще ничего не понял, но возникшее чувство тугой, радостной, злой энергией горячо забилось в горле. Фельдфебель подошел к Федору, схватил его за ухо. Но тот неожиданно ловко оттолкнул его и вскочил, тяжело дыша. Немец, едва не споткнувшись о тело Степычева, отлетел на середину горницы и принялся нашаривать кобуру. Ветер ударил в окно, забились ставни, но никто не обратил на это внимания. На секунду все замерли и уставились на Федора.
- Найн! – крикнул офицер Бушу.
Буш опустил парабеллум и схватился за ворот, будто тяжело было дышать.
Деревянко, съежившись, тихо придвинулся к старосте, только и прошептавшему:
- Дела…
- Партизан я. И жег я. Мы все тут партизаны. Попробуй, согни! – Федя запустил руки в карманы, легко расправил плечи. – Ну, гады!
***
- И повесили?
- Повесили. А как же?
- Верно, он и вправду партизанам помогал?
- Говорят, на связи был с отрядом и о германцах выведывал регулярно.
- Комсомолец, поди?
- Герой…
- Брось ты, герой. Умом тронулся с побоев, вот и…
Поздним вечером у околицы собралось несколько сельчан. Судачили, спорили, озирались.
- Я своих в подполе спрятал, и сам туда же от греха. Дети у меня – зачем им на казнь смотреть?
- Согнали нас, а там из свежего бруса виселица… Первого, уже убитого, повесили заранее, кое-как, а Федьку - по правилам – табличку на грудь и пешим ходом к петле.
- Лизка билась, орала, да куда там…
- А парень и скажи напоследок народу: животные мы, если умереть не можем, а только подохнуть. А еще, мол, только смерть говорит, как ты жил и кто ты был.
- Офицер-то в сторону леса посматривал…
- Говорят, мальчишке семнадцать годов едва стукнуло.
- Ишь ты, партизан.
| | |
| |
