| Литературное общество Ingenia: Александр Клименок - ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ | | ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ | | Человек в новом, небрежно распахнутом пальто, скрестил короткие руки на складке живота и неподвижно смотрел перед собой. Был человек довольно невзрачен, жидкие черные бакенбардики стекали по серым его щекам и образовывали книзу маленького лица подобие бородки. Человек вздохнул, бросил рассеянный взгляд на серебряные часы «Павелъ Буре» и проговорил коротко:
- Полагаю, участь ваша решится через несколько часов. Сегодня последняя ночь.
Тот, кому предназначались слова, сидел на другом конце стола. Худые плечи его покрывала офицерская шинель со свежеспоротыми погонами. Голова была седа и понура.
- Вы слышите? – человек в пальто слегка повысил голос, – последняя.
- Вполне.
- Имеете дополнительные пожелания, просьбы?
- Нет. Кроме вчерашних.
- Бросьте, - человек в пальто обнажил зубы и потянулся. – Суд будет наш, честный. Недолгий. Нечего рассиживаться. Бюрократия царская канула к чертовой матери в прошлое. А с этой вашей пассией… - человек в пальто брезгливо поджал губы. – Она – другая история… Довольно. К ней теперь нельзя.
Сидящий в шинели горько усмехнулся и посмотрел на покачивающуюся под потолком тусклую лампочку:
- Правда ваша. К ней более нельзя. Прошла наша история. Финита.
- Не стройте из себя римского мученика, милейший, - угрюмо ответил человек в пальто. - И не питайте иллюзий. Ваши так называемые ангелы-избавители, недобитки, верховодимые генералом Войцеховским, получат кукиш и братскую могилу – по справедливости. Белое братство, стало быть, в полном объеме. - Человек в пальто кряхтя поднялся, всунул руки в карманы и направился к железному шкафу. Вынув из него папки, вернулся, аккуратно разложил их на столе и, макая перо в чернильницу, начал надписывать.
Тот, на ком была шинель, встал, заложил руки за спину и выпрямился.
Серебряные часы на столе ожили. Колокольчики переливчато побежали, ностальгически нежно зазвенели под самым потолком.
Тот, в чужой офицерской шинели закрыл глаза.
***
Чем прицельнее, ожесточеннее били они по неприятелю, тем яростнее тот напирал. Уж казалось бы, на двадцати метрах приближения к крепости пространство сплошь усыпали трупы, уже вечер пошел красить все темно-синим цветом, а японцы шли и шли вперед. Упрямо, густыми шеренгами, с исступленными, оскаленными, похожими лицами, с криками «Банзай!», с отчаянной решимостью занять северо-восточный участок, откуда русские прицельным огнем выкосили сотни две их. Последнюю атаку отбить удалось с громадным трудом. Боеприпасы заканчивались, а подвезти новые возможности не было. Как не было подкрепления в живой силе. Усталые, без сна и покоя, стояли до последнего солдаты Порт-Артура. Братцы-солдаты…
К ночи утихомирилась война. Изготовилась к следующему тяжкому дню. Увы, на рассвете очередной приступ боли в суставах не позволил даже пошевелиться.
- В госпиталь, милейший, непременно, сейчас же, - сердито бубнил пожилой доктор, укутывая его одеялом.
…Позже его несли вдоль строя людей. Совершенно одинаковых - справа и слева. Грязные обшлага, грязные мундиры, запыленные обмотки... Только небо полнилось чистым холодным сиянием. Внезапно раздалась чья-то гортанная команда. Все дернулись и замерли. Пальцы ближайшего солдата столь нервически сжали ствол винтовки, что побелели. Редкие черные волоски на смуглых запястьях, казалось, вздыбились.
Впереди послышалось быстрое движение. Сквозь пелену в глазах он увидел склонившегося японского офицера.
- Что вам угодно? – голос настолько сел, что офицеру пришлось нагнулся ниже.
- Я имею часть вернуть вам саблю и выразить огромное восхищение духом русских воинов, - без акцента отчеканил японец. - Но обещайте, что вы более не обратите оружие против войск нашего великого императора.
- Отвечая на ваше благородство, я не стану обнажать оружия, находясь в плену. Единственное, что могу обещать. В остальном - как велит присяга, - закашлялся он.
Японский полковник сузил глаза, кивнул и медленно выпрямился.
Зычным криком он заставил подчиненных вытянуться в струнку – насколько это было возможно. Потом, держа перед собой русскую саблю, глубоко поклонился лежащему лейтенанту.
***
- Господи, оборони от слабости, укрепи. Не дай отчаяться, не дай народу сему до корней заразиться людоедством и ложью.
Перекрестившись, он пытался вглядеться в пыльное оконце. Приложил ладони к вискам, присел на край металлической кровати. В первый день еще он машинально измерил камеру. Четыре с половиной шага в ширину, почти восемь в длину. Железная кровать у сырой стены. Квадратный столик с ржавой кружкой. Сразу разыгрался застарелый ревматизм. Кости скручивало так, что наворачивались слезы. К счастью, приступ миновал достаточно быстро.
Кутаясь в шинель, беспрестанно ходил – до двери и обратно. И думал. Думал. Сомнения, разочарование, обида съедали его изнутри.
«Неужели гибель? Все, бывшее, грядущее летит в тартарары. И так скоро, резво, страшно, будто черный ливень случился… Давеча тот, главный допрашивальщик, эсер с блеклым волосатеньким лицом, перелистывая список изъятого, с тупым упрямством переспрашивал, зачем вез я в вагоне так много икон. Господи, вразуми неразумных…»
Нервно закашлявшись, он посмотрел в угол.
- Две стены сомкнулись в одной точке. Лоб в лоб. Намертво. И получился угол. Тупик навечный! – бросил он, стукнув кулаком по стене.
Глазок двери отодвинулся.
- Тихо там, гражданин заключенный. Знай, помалкивай, не бузи! – прогремел сиплый басок. – Хотя… Перед смертью, бают, не надышишься. Черт с тобой, благородие!
Он опять присел на край кровати. «И соль, и муки предстоящие - не от военного краха. Зачем иконы? Когда спрашивают такое, тогда конец. Шли, а потом устали… Заболели чумой инородной и устали. И ведь сожгут, в крови утопят остальных. Потому, что уподобились Богу. И с того момента остальных потащили, в жерло, в лаву. А что с прошлым, с традицией, с духом… Очевидно в зависимости от задач большевистских».
***
Звякнул засов. В камеру вошли.
- На выход. На допрос. Побыстрее.
В комнате витал тяжелый дух самогона и гари. Как и позавчера сидели четверо. Молчали, не двигались. Дышали надсадно. По всему, наверное, пили.
Тот человек, с известной адвокатской фамилией, был без пальто. В высокой бронзовой чаше, покрытой древней вязью, догорали бумаги.
Глядя в пол, человек предложил сесть. Потом монотонно полуспросил:
- Готовы что-либо добавить к занесенному в протокол?
- Нет. Довольно. Я вымотан и болен. Когда же суд?
- Терпение, осталось чуть-чуть. Кстати, ответьте, зачем при вас находились приборы? Микроскоп, прочее… К месту ли?
- Хм. Извольте. Отвечу коротко. Офицерство наше издавна славится образованностью. Сила воинская зиждется не только на умении убивать.
- Вот те на! – захлопал бывший адвокат. – Браво! Да здравствует хилая нация!
- Не сила как таковая нужна русскому народу. А сила высоты духа, высоты знания. Да отрицание глупости душевной, государственная сопричастность…
- Чему, монархии сопричастность? – взорвался вертлявый, с костистым носом.
- Я говорил ранее. Монархия не есть альфа и омега. Есть демократические ориентиры.
- Зачем же вы, поборник прогрессивных ориентиров, стояли за царя?
- Император для настоящего офицера – символ. Но не рабское служение персоне монарха, а служение державе подвигало меня на поступки. Возвышало душу.
- Опять демагогия. Как же вы и вам подобные служили, если на поверку режим ваш оказался гнилым и ветхим? – костистый нос не унимался.
- Мы-то служили. Зато другие не тужили. Россия для меня оставалась Россией и далее, вне Николая. Посему не остался в стороне.
- Для чего тогда утаили часть золота от отечества? Мы тут язык сломали, выспрашивая вас о нем, - прошепелявил некто из полутьмы.
- Пользуйтесь тем, что захватили. Золото предназначалось другой России. Ее отныне нет. И покончим с этим.
- Ну, что я говорил? – носатый выругался. – Извольте, уважаемые. – Соколов! – истошно взвизгнул он.
- В камеру, - приказал ворвавшемуся испуганному красноармейцу.
***
«Союзнички… Однако вряд ли уместны претензии к ним - приверженцам конкретных перспектив и четко очерченной выгоды. По совести, за исключением японцев, поступивших по самурайским законам чести, продали не союзнички, а свои. В Монголию идти побоялись, смалодушничали оставаться с ним. Не угодно ли отбыть поездом, ваше высокопревосходительство? В лапы большевиков.
Воистину, отправлен корабль на дно. Только она, только Аннушка выказала мужество и осталась рядом. И потом, на редких прогулках неустанно повторяла: любовь спасет нас. Не родина, но любовь. Милая. В моем сердце навеки - каштановые аллеи Катриненталя. Самые светлые дни – там, в той стране, коей не видать никогда уже. Но пусть я тысячу лет буду мерзнуть на полюсе, пусть мои битвы оказались напрасными, пусть провидению угодно приблизить до крайности мой смертный час, я буду благодарен Богу до самого этого часа за тебя, за наши слова и объятья. Только бы нам не расставаться… Только бы не расставаться».
К рассвету он забылся коротким сном. К счастью, прекратился кашель, и уснуть удалось. Привиделось, что летит на лошади по берегу, вдруг берег обрывается, а внизу провал и неизвестность.
- Поднимайтесь! – во мраке тесной камеры прозвучавшее грохнуло набатом. Он резко сел, потянулся за шинелью.
– Поднимайтесь! – повторил кто-то невидимый.
Но он не хотел подниматься. Уже стояли в ногах едва угадываемые люди – в шинелях, фуражках, кожанках, шапках. Уже стучали каблучищи в коридоре. Уже лязгнул затвор неподалеку. Уже загорелся ядовито-желтый свет, а он, конечно, догадавшийся, не хотел подниматься и верить.
- Согласно… в связи с обстановкой… постановили… бывшего Верховного правителя… бывшего председателя Совета министров… расстрелять, - последнее слово ударило неотвратимостью и холодом прямо в грудь.
- Что вот так, без суда? – горло его перехватило.
- Церемонии нам излишни, - его подтолкнули к выходу.
- Не стоит. Я сам. – Он застегнул шинель на все пуговицы и обвел взглядом окружавших его. – Ведите.
***
- Виктор Николаевич, вы почему без шубы, в рванье? Глупый вопрос, извините.
- Полноте, Александр Васильевич, вопрос нормальный. Изъяли победители, пардон. Как и вашу шинель на меху…
- Эй, угомонись болтать! – тонко прикрикнул парнишка в треухе. – Ступайте себе.
- Чего! Чего глотку дерешь? - возразил пожилой мужичок. – Пущай пообчаются.
- И на том спасибо, голубчик, - спокойно промолвил грузно шествующий Пепеляев.
Было тихо, мороз поубавился. На северном склоне разгорелась Полярная звезда.
- Славная погода, Виктор Николаевич.
- Оставьте, какая там погода, - пригорюнился ковыляющий Пепеляев.
- А помните, год назад... Воздух январский процеженный. Ночи – глубокие, бархатные, созвездия отчетливы… Я, входя в освобожденную Пермь, признаться, почти поверил…
- Хватит вам. Ни к чему теперь все. Все теперь для нас в последних метрах.
Тот, с бороденкой, в пальто, поравнялся с обоими и, следуя бок о бок, неожиданно быстро и весело заговорил:
- Нет сверхъестественного в человеке. Понимаете? Ну нету! Хлеба хочется – жует. Баб – с бабами спит. К земле притянут. К земле. Понимаете? Сам определяет знамена свои. Без вмешательства святого и прочей чепухи. Холодно ему, так возьмет ваши двадцать девять икон, что везли, и печку растопит. Человек – существо, а не творение. Аксиома. Сегодня аксельбанты и балы, а завтра…
Впереди показалась темная полоса замерзшей реки. Возле проруби остановились. Единственный из сопровождения с винтовкой подошел к проруби, разбил ледок прикладом, разогнал по краям.
- Кто первый? – буднично спросил человек в пальто.
- Дайте хоть помолиться… господа, - надрывно обратился Пепеляев.
Расстрельщики загалдели.
- Чего молиться, шлепнуть их – и вся недолга, - сказал тот, кто был с винтовкой. Разгорелся спор, но человек в пальто поднял руку, и люди утихомирились.
- Валяйте, - позволил он.
Его компаньоны сгрудились в стороне.
Приговоренные остались наедине.
- Прощайте, Виктор Николаевич, позвольте мне. Даст Бог…
- Простите, прощайте, Александр Васильевич.
Оба крепко обнялись.
Брошенная на снег шинель чернела отвратительным пятном.
- Давай, на колени, - скомандовали сзади.
Он покорно встал на колени.
К голове его приставили несколько револьверов.
- Зачем толпой-то? В голову выстрелить - и один вполне справится, - сказал он, не оборачиваясь.
Рядом захрустел снег.
- Наивный вы, до безобразия, - зашептал в самое ухо голос. – О сопричастности народной мечтали? Получите сопричастность. С мнением толпы. Толпе российской нельзя скучать. Ей двигаться надо. Топтать. Усваивать. Распять? Да в момент. Христа, Иуду, младенца случайного. Без разбора. С полным спокойствием. А знаете секретик? Одолели мы вас не потому, что ненавидели. У нас глаза стеклянные, понимаете? В них заглянуть нельзя. Аминь.
…И тогда адмирал ужаснулся и застонал. | | |
| |
