| Литературное общество Ingenia: Кайлин - Чужой путьРаздел:  Проза | | Автор: Кайлин | | Баллы: 2 | | Внесено на сайт: 11.02.2009 |
| | Чужой путь | | Максим просыпается в большом доме впервые, будто в гостях. Он сражен мощью высокого потолка и пустотой комнат, одинок посреди стонов сквозняка и тараканьих шорохов.
Свобода рождается в эхе от каждого ничтожного звука, сопения.
Свобода вместе с пылью попадает в рот, нос и бронхи, стоит лишь вдохнуть слишком глубоко.
Раньше от уборки, субботников на школьных двориках, кроссов по физкультуре спасала его аллергия. А теперь, враг, поджидает на шестидесяти метрах квадратных, и Максим – единственный хозяин и уборщик. Нет димедрола, диазолина, теофедрина ему в помощь.
Он едва не срывается с постели на запах жареной картошки.
— Не дури, — холодные ладони воспоминаний прижимают к подушке. Белье пахнет кисло, как в комнате прошлого, где рядом, на кухне стучат ложки и бодрится национальное радио вместо будильника, упрекая лежебоку и бездельника.
— Не уеду! — Максим тревожит память в тишине.
Он готов мчать на вокзал, насобирав мелочь на пригородный автобус, и сидеть на агроферме с калькулятором, сквозь диоптрические стёкла подсчитывая всхожесть урожая.
— Городской вернулся, — улыбается первый, второй, третий сосед, а четвертый, подкатывая на подержанной девятке, поучает лишь одним взглядом. Максим бежит в безлюдное настоящее.
— «Каждый дом постепенно становится скопищем человеческих тайн, погребённых в стенах. Жильцы отдают пристанищу частичку себя, приспосабливаясь. Так обитель получает собственную душу и прошлое» — читает с выражением.
Голые пятки липнут к паркетному лаку, когда он садится на корточки и становится здешним богом, ловя мысль в мелком почерке. Тетрадь сама нашла его, малозаметного и неприкаянного, в миллионной толпе. Просроченное письмо о наборе сотрудников добралось до неудачника без денег и прописки. Привело на разоренный оптовый склад, где вид опустевших стеллажей окунал в пыльную тоску. После насморка и невольных слез он излил злость на хозяйку, и без того разбитую проблемами и морщинами. И та показала короба старых книг, будто нарочно, чтобы истертый корешок из искусственной кожи, манящий и истрепанный, точно у магического фолианта, попался ему на глаза, а ведь сама не подозревала о сокровище в литературных «отходах». Максим, поблекший без интриг и приключений, упивался рукописью, как бумага краской.
Он читает денно и нощно, ища грязное признание, словно латку для чужих или своих грехов. Пальцы липнут к страницам секретом мыслей и откровений, вовсе ему не нужных, но так легче закрывать веки перед бездействием.
— «Что такое дневник? Исповедь перед собою? Мне нужно писать, и не важно что. Выбрасывать чувства. Надеюсь, что никто не отыщет записи. Бумага не поймет и не обругает, просто стерпит. Мне поговорить не с кем. Я очень давно болтаю сама с собою. Добавится еще один немой свидетель. Других таких не будет. Меня не знают».
Он ждёт всплеска загадочности, ведь так начинают рассказ лишь те, кому есть что сказать. Жаждет встретить убийцу, преступницу в заметках, садистку или извращенку, спастись от неурядиц в разнообразии. Штудирует скрытый смысл, словно ловит в скоротечных газетах нужную вакансию.
— Слышал! Чтобы завтра тебя здесь не было! — воспоминания настигают повсюду.
Он вновь бежит через толпу, где легко затеряться и встретить двойника. Мечется флюгером на октябрьском ветру, последним листом клена до первого мороза.
Максим, сидя на прохладном полу, слышит шарканье стоптанных кроссовок по лестнице. Вот-вот споткнется о развязанный шнурок на подходе к четвертому этажу.
— Он еще дверью хлопать будет!
Запираясь в комнатке три на три, легко найти временный покой, даже если в спину дышит дородная владелица квартиры и сверкают лаком модных сапожек две претендентки на жилье. Он погружается в украденный дневник, спасаясь от чесночного ворчания и коммунальной действительности.
«Мой дом — моя крепость». Ощущаю эту фразу, когда возвращаюсь в кресло. Прячусь от других людей, постоянно думаю о том, что они вредят мне. Как в заповеднике, развивается мой мир. Посторонним вход воспрещен» — вторит Максим таинственному автору, листая страницы вспять. Продолжая роковой день, газетная вырезка слетает на пол.
Латка на дырявый носок.
Латка на бездомное будущее: «Сдаются комнаты. Цена договорная. Улица Стадионная…»
Он идет по сухой тропке, вдоль неровного ряда улицы к дому из бурого кирпича. Тот отпугивает кованым двухметровым забором, смеется над плешивыми соседями, свалкой и пакетами на голых деревьях.
— Ну, берешь? — в мозолистых руках нет сомнения.
Николай солиден возрастом, не беден и одарен работой, настоящий хозяин. В сравнении с ним Максим — школьник, отставший от экскурсии, потерянный среди десятка комнат, моргает близоруко, озираясь то на маленькую кухню, то на себя с лестницы второго этажа.
— Почему так дешево? — улыбается хищно, вспоминая цепи на дверях подвала и табличку «хода нет». Тогда его манили приключения в доме с призраками, сухая рука Николая, заключенный на словах договор. Будто передали ему эстафету хранителя аномалий, будто подписался он на большее, чем жизнь в огромном доме.
В тишине звенит ключ, качаясь на гвозде у вешалки.
— Не теряй… Иначе замки менять придется, — сумерки затирают силуэт Николая.
— Ну и как тебе домик? — ликует Максим, оставшись один, но за окном вовсе не вечер.
Полдень ранит глаза, воспаляет от долгого чтения. Максим ухмыляется клыкастому подсознанию и очередной миновавшей ночевке. Он дрессирует дом, очищая от налета старых привычек и звуков. Устанавливает порядок тряпкой и веником.
— Ну и как тебе домик? — чихает Максим, а в пыли храбрятся ночные образы.
В полумраке говорят шаткие половицы. Шелковая лента воздуха скользит по небритым щекам, и сквозняк деловито исследует дом. Увязая в охлажденной тишине, Максим ищет открытое окно. Черная прямоугольная дверь дальней комнаты всасывает с потрохами мыслей. Он попадает внутрь карликом, и лампочки на потолке далеки, как звезды.
Стерильность белых стен сжимает грудь, цедит дыхание. Эхо резкого стука хихикает позади, когда дверь бьет по затылку. Прикрываясь черными пятнами боли, наружу проносится силуэт. Поднимается выше и выше, оставляя Максима на дне обморока…
— Куда ночь – туда и сон, — солнечный луч рассеивает сумбур. Максим, стоя над умывальником, видит шишку на лбу зеркального двойника. Старая боль напускает туман. Белая комната возрождается перед глазами. Озноб и кашель донимают его на холодном полу. Максима продувает, разгоряченная спина ощущает чужую дрожь. Он заставляет заглянуть себя в зеркало, внезапно, чтобы застать другого. Там лишь бледное лицо: колет взглядом, исколотое усталостью. Он, придерживаясь за влажную от конденсата плитку, выходит из ванной, решая не бриться. Начинает утро заново…
Утро имеет вкус цикория. Производитель нагло врет, называя его растворимым кофе.
Утро оставляет коричневые круги от чашки на газете, но эти метки вовсе бесполезны.
Максим обводит, подчеркивает и зачеркивает островки объявлений, играя в угадайку с удачей. Он отмечает подходящее, но не спешит звонить. Замирает под гипнозом шипящего радио, заранее слыша отказ из телефонной будки за углом
Он тянется к дневнику.
«Затишье перед бурей — таково мое существование. В нем ничего не меняется, кроме предчувствий, накатывающих с силой проливного дождя. Я будто балансирую на тонком краю омута, чернеющей глубины тихого неподвижного озера. Оно зовет, чтобы засосать в трясину. Покрыть плесенью и паразитическими водорослями».
— Да-да, — кивает мыслям автора, не узнавая себя.
Раньше он высмеял бы пафос строк, заигрывал бы с живыми девчонками-соседками по съемной комнате, пригласил бы друзей на пиво.
Теперь — общается с призраком.
Максим наливает кипяток во вторую кружку и забывает насыпать порошок. Вода парит, призывая туман с улицы, и тот приходит в гости через окно, присаживаясь на трехногий табурет.
Нечто громкое — свисток мальчугана, лай собаки или рык машинного мотора — тормошит Максима. Он, выпадая из задумчивости, засекает напротив серебристый силуэт той, что призвана чтением…
Сквозь студень тишины пробивается радио. Попсовая мелодия возвращает Максима к тусовкам на площадях, к пивным палаткам и посиделкам у фонтана.
Два месяца назад он отпугнул экономией девушку, постоянную с третьего курса.
Два месяца назад отбасил для него последний концерт, и теплое «светлое» выплеснулось на брюки.
С тех пор денег хватает лишь на хлеб, «мивину» и суррогатный кофе.
«Я постоянно бегу от былого. Ускоряю минуты, отпускаю пройденные дни им на съедение. Но топчусь. Мой путь — замкнутый круг. Я перехожу с одного кольца на другое. Отдаляюсь от середины. От истины. Я удрала, от воспоминаний, но прибилась к другим. Не хотела повторять родительской участи, но попала сюда и подчинилась чуждой воле. Необходимо занять лунку, подстроить ее под себя, чтобы я, как старинный ключ, подходила к одной скважине».
Максим открывает окно, но оттуда смердит, будто с берега болота. Эфемерная гостья кивает с укором, и он стыдится беспорядка.
— Все уберу, вымою, вычищу, — уверяет себя, глядит на реакцию по ту сторону.
Хочется пригласить её на мягкий диван вместо отсыревшего войлока и дырявой ткани; угостить шашлыками на дворике, пока ещё греет солнце; за вином продолжить начатую беседу.
Она улыбается.
Только безумцы видят в банальном дневнике святое писание.
— Нет, милая, я не псих. Ты не сведешь меня с ума, — Максим деловито отмечает очередное объявление.
Требуется мерчендайзер — красивое и пустое слово.
Улыбка тускнеет, как детали портрета в сумерках, ведь он просидел на кухне дотемна.
— Надо раньше вставать.
Старой хозяйке не надоел звон ключей от его утренних пробежек.
— Обзванивать десять офисов в день.
Каждый месяц давал ей деньги за звонки, но телефон все равно скрылся из прихожей от назойливого квартиранта.
— Проходить одно или два собеседования в день.
Косится на стоптанные кроссовки, понимая, что встречают по одежке.
— И я справлюсь.
Он стирает крошки со стола в мусорный пакет и трясет полупустой банкой кофе.
— Мне очень нужны деньги…
Макулатура на столе — ворох жизненных замыслов. Максим спешно прибирает бумаги и, поднимая номера «Работа Алло», не находит дневника. Под рубашкой становится холодно и мокро. Каждый звук отяжеляет мыслями, сумерки давят на плечи.
— Где же? Где ты? — шатаясь, ищет потерю на втором этаже.
Его пьянят призраки детства, напоминая, как он замкнул чулан во время игры и потерял ключи. Долго искал их в пыльных мешках и ящиках, зовя родителей. Долго врал друзьям, что духи подземелья заперли двери.
Максим заходит в спальню, усмехаясь памяти.
Раскрытая тетрадь забирает улыбку, сверху лежит паспорт без обложки.
Лиза Сандал — у той, что жила в доме до него есть имя, но нет фотографии. Нужная страница сожжена, словно дом старается забыть о ней.
Лиза Сандал — повторяется на поле тетради, словно было вписано всегда.
Всегда рядом с ним.
Ладонь сквозняка берёт согретую одеялом руку, ведёт вместо зрения в бесстыдную тьму, как путана к кровати. Он неуклюже натыкается на углы, словно мебели стало больше, словно дурманит ваниль вместо пыли и прелости. Тени переставляют его ноги через длинную залу, ещё хранящую запах ужина, и припирают к двери.
Максим на ощупь узнает округлую ручку и, водя ладонями по дереву, находит выпуклую табличку.
«Хода нет» — свет из комнаты помогает прочесть.
«Хода нет» — слова напоминают о подвале.
— Кто там?! — голос изнутри стиснут волнением, задавлен эхом, но все же — знакомый и влекущий со страниц.
Максим торопится стать другом одиночки. Дышит шёпотом на рваные мысли и на вдохе ныряет в белую топь застывшего кадра.
Девушка в нежно-сиреневом платье сидит на подоконнике по соседству с осенью. На согнутых коленях лежит книга. Незнакомка читает вслух с плаксивой грустью, и слова разносятся по дому эхом, тревожа по вечерам.
У неё нет лица, а видна только грязь, оставленная ботинками, видны страницы, измаранные шариковой ручкой. Тонкая шея туго обвязана шарфом, и потому речь суха, как шелест песка, сиплая и ломкая:
— Человек рождается без лица, обретает его с возрастом, вместе с характером. Иногда получается безобразный облик и прячет его за масками. Их бывает много: для дружбы, для работы, для других и для себя, — говорит девушка без судорог и кашля. Только затягивает шарф потуже, скрепляя смещённые позвонки.
Максим улыбается несмелым тёплым ладоням, машущим ему.
Низкорослая девочка с сальными волосами, расчёсанными на пробор. Груди её проглядываются из-под трикотажного платья бесформенными комочками. Глаза, увеличенные линзами очков, бесцветны, как октябрьское небо за спиной. Роскошно у неё только имя…
— Я — Анжелика.
Не Лиза. Анжелика. Лика.
— Я — Максим.
«Познакомься, это дневник, он цитирует мою жизнь» — признаются одновременно.
— Ты писал? — раздается отовсюду, стены помогают ей говорить.
— Нет… Я читаю, — Максим глядит на тетрадь, но та игнорирует вопросы. Мертвая девочка не нужна, ведь голос и душа давно принадлежит дому.
— И сколько прочел? — Анжелика смущает стрекозьим взглядом, слишком навязчивым для такой внешности. Она опирается локтями на край подоконника и беззаботно ворошит растрепанные листы, тешится их беззащитностью, грубо, словно хочет вырвать.
— Читай… читай… — то ли отговаривает, произнося обратное, то ли просит о том, что нельзя делать призракам.
Максим ныряет в сочиненный мир, чтобы не видеть землянистой кожи собеседницы.
— Во мне живет противоречие. Я жду перемен, как глотка воздуха в затхлом подвале. Но не готова переступить черту, завести приятелей. Скоро совсем одичаю и заговорю с отражением…— Анжелика робко повторяет за ним. Незримая, но неизменная, как пыль на столе и постели, уже безопасная для его аллергии.
В темном окне выделяются острые скулы и полоса лба. Астральный двойник не ищет работу, а тоже читает в полумраке. Заплатив за жилье вперед, он не думает о ночлеге, учится голодать и питаться бумагой.
Дом выбирает обитателей по нраву. Дураков, способных прилипнуть к стулу в ореоле натриевой лампы, жевать что попало и забывать о личной жизни.
К одиночкам приходят галлюцинации…
Раньше он было против затворничества, часто гулял и редко смотрел телевизор, не гнался за компьютерами, потому что на развлечения не хватало денег.
Большой город лишает воздуха, заставляет искать друзей в толпе.
Дневник появился вовремя.
Дом подвернулся вовремя.
Лика пришла вовремя.
— Можно я посижу с тобой? — щекочет щеку замшевым шепотом, когда начинается дождь.
— Конечно… — Максим пронимается волнением, заворачивается им, как пледом на двоих.
Сторонние звуки зреют, прикрываясь шуршанием воды. Шаги на первом этаже становятся явью. Гудит миксер, сколачивая диетический коктейль, шумит кран, наполняя пенную ванну. Девчонка топает ножками, подгоняемая звоном подвальных цепей, бежит к нему, защитнику.
Она шепчет ему о духе смерти Морене, живущем в подполье. Максим соглашается, вспоминая, как кружила сорока, провожая его сюда. Заперт он в доме, как в доисторическом дольмене, и давно впал в транс, теряя энергию.
«Мой переломный миг длится не секунду, не день и даже не год.
Бездействие равносильно смерти, нужны перемены.
Мне мало включить в комнате свет. Мне мало изменить прическу.
Не сплю третью ночь, пишу, читаю, мучаюсь мыслями.
Умираю от скуки и безысходности.
Кровать чересчур большая для меня одной. Комната пустая, потому что только моя. Дом – самая напрасная покупка. Он слишком большой.
Эти девушки…».
Максим заглушает потусторонние разговоры свистом. Ему лень спускаться за старым приёмником, забытым внизу. Услышанный однажды голос загробия не замолкает…
Прежняя хозяйка будит его с утра вместо матери или любовницы.
Выслушивает вместо лучшего друга.
Кормит припасенными тайнами, как заботливая жена.
Но он устает, замерзает и голодает, глотая буквы дневника.
«Большинство наших страхов – выдумка. Мы заставляем себя трепетать перед темнотой, испытываем нервы, переезжаем в сомнительные места. Вслушиваемся, вглядываемся, наговариваем на прохожих – ищем неприятности.
Я ощущаю ИХ присутствие. Они поджидают, чтобы выползти из склепа сознания и разломать веру. Справа зеркало, большое, в человеческий рост. Я точно знаю, если обернусь, то увижу себя на фоне светлых обоев. Люблю полумрак, тусклую настольную лампу и её защитный ореол. Духи копошатся, ждут, когда я начну выискивать их. Но искать их надо в голове».
— Максим… Максим… — истеричный шёпот отвлекает его. На далекой кухне рождается возня. Толпа заваливает в дом на поминки. Николай в черном костюме без галстука прячет в кулаке связку ключей. Женщина со склада ловит выпадающие из рук книги. Всхлипывает Лиза, уродливая, как совесть, и вытирает влагу с лица посеченными волосами. Перед ними — пустой бордовый гроб с замочной скважиной на крышке.
Максим выскакивает в коридор и кричит, глядя на раскрытую тетрадь:
— Никого здесь нет!
Он не спрашивал у мамы в детстве: а что такое призраки?
Потому что сам искал ответ в чулане.
Невольно узнал правду, не задавая вопроса.
Невольно спешит вниз к непрошенным гостям, храбрясь перед Ликой, Лизой…
Максим скачет через ступеньки, опережая стук в висках. В густом от темноты воздухе прячутся стены и выключатель.
«Хода нет» — табличка подсвечена интересом и лихорадкой. Будто запрещает не вход, а выход из камеры коту Шредингера.
Свет тянется к ногам, бурлит тенями пришельцев. Взломанный замок побрякивает в такт ветрам.
Максим приникает ухом и ловит шуршание. Бомжи или воры лапают мебель, примеряют старую одежду, мнут газеты, мешая прошлое с хламом.
— Там никого нет, — чей-то голос вязнет в шелесте страниц. И только скрепит бумага под нажимом ручки, приглашает прочесть свежие абзацы истории.
Он, спугнутый подвальным жителем, вспоминает о ключах на гвозде и бросается к вешалке. Но входная дверь не поддается ни одному из них. Зато первый из связки открывает дверь в алтарный полумрак.
У подножия ступеней его встречает книга, и буквы на обложке горят, как свечи.
У подножия ступеней лежит серый большой куль, и в бликах огня книга ползет к нему черной кошкой, а куль дрожит, как мертвец в последних конвульсиях.
— Эй, кто там? Что с вами? — слабо лопочет Максим. Хватаясь за расколотую голову, он прикипает к стене. От головокружения мельтешат ступени, страницы, пол и потолок, его бледное лицо с впавшими кругами глаз отдаляется, отдаляется, падая в колодец.
Утро обличает сон перед распахнутым окном лаем дворовых собак, зябкостью тумана.
— Начитался…— боль зажигается в шее, добирается до темени, остается там.
В похмелье воспоминаний он сметает на пол тетрадь, оглядывает притрушенную пылью спальню. Словно переехал сюда вчера и ещё не успел навести порядок.
Плед подозрительно свисает с кровати, точно настоящая девушка грелась под ним. Вот-вот она появится и поможет собрать память по кускам аккуратными пальчиками. Объяснит пятна на подстилке у входной двери, комочки грязи в коридоре и следы обуви в душевой возле кухни.
— Лика! — кричит Максим, обходя дом.
Смачным стуком зазывает его подвал, и на порог, на запятнанный коврик, падает листок, выплюнутый темнотой. Лишь на миг в проеме мелькнет силуэт на полу, скрюченный, мешковидный, холодный… Но Максим не заметит, а взглянет на снимок.
Женщина не уродлива и не красива. Каштановые пряди волос обволакивают овальное лицо, как водоросли камень. Бледный рот спаян чувствами. А глаза — глубокая зимняя вода, серая пелена зеркала в раскосом разрезе под длинными ресницами. Взгляд задумчивого, настороженного человека, пронизанный печалью и прожигающий того, кто столкнется с ним.
— Лиза Сандал, — округлая подпись с обратной стороны сделана не Лизой. Ведь её почерк он изучил наизусть.
«Я не похожа на остальных…. Хотя мы все - безликие пятна в серой массе. Никто и ничто. Мое лицо вызывает омерзение, а жизнь – скуку. Мои спутники – ненависть и зависть.
У меня нет силы пройти с поднятым взором. Обозреть прохожих с праздным интересом, с каковым они разглядывают меня. Они такие же монотонные и далеко не идеальные.
Но я никогда не выпрямлюсь, чтобы увериться…».
— ться… ться… ться… — скорбит эхо в дальней комнате
— Лика, ты тут? — он стряхивает с плеч озноб, направляясь туда. — Есть тут кто?
Никого. Без запрещающей таблички комната хранит мебель под полиэтиленом. Ветер выдувает затхлость в открытую форточку, но тяжело дышать от обиды. Максим закрывает окно, понимая, что хозяйка больше не появится.
Он сидит в тишине, как на поминках, теребит бумаги из вскрытого ящика стола.
«Я обитаю одновременно в двух мирах, им нельзя соприкасаться. Внутри меня поселились проблемы, научились быстро размножаться. Я обращаюсь к ним, безнадежно забываю про внешний мир других людей. В нем правят жестокие и слепые, устанавливают правила. Я вынуждена выходить туда, чтобы не прослыть безумной» — по-детски крупные буквы занимают пять страниц. Пять записей. Пять дней жизни Лики в тайном уголке.
Максим видит, как сидит она, низко склоняясь над тетрадью. В поношенных джинсах и потертом свитере подражает чужим тревогам. Вносит мысли в клеточки своей судьбы, наставляя преемников.
Он обитает одновременно в двух мирах.
Он забывает про внешний мир, живя ложными проблемами.
Он не выходит наружу, боясь стать безумцем.
Его руки испачканы синей пастой. На среднем пальце краснеет знакомая мозоль.
Метка Лики, догоняющей строки найденного дневника.
Метка дома, привыкшего быть без хозяев.
— Не может быть, — Максим заклинает каждую ступеньку, поднимаясь к себе. Но знает, что может — ладони коллекционера пахнут канцелярским клеем. Ручка спальни скулит, будто не смазанная им накануне. Доски липнут, как новые, не пуская его к записям. Стол покрыт метками разных ручек и рук, очевидец сумасбродной тоски.
— Я в окружении молчаливых камней. Ни единого друга, никого живого. Я сама (сам) мертв, наблюдаю из окна за жизнью, путаюсь в днях и отпускаю их без сожаления, — узнает он собственный почерк и спадает на стул.
Рядом в кресле сидит Лика, деля мир реальный и выдуманный. Читает книгу без очков, не стесняясь показать бледное личико, не стесняясь высунуть фиолетовый язык.
— Я украла книгу из библиотеки. Она лучше, чем дневник, — хвастает девчонка перед ним.
«Хозяин дома на улице Стадионной найден мертвым в подвале…» — будущее бросается в лицо черным по белому. Ему надо бежать отсюда, как хотелось сделать давно.
Но дверь заперта, а ключ только один, от подвала.
Он видит газетные вырезки и куски рукописей на голубых стенах, будто впервые. Фото Лизы Сандал подмигивает ему с почетного места посреди галереи.
— Успокойся. У нас есть несколько минут перед вечностью. Учись терпению… — Лика читает дневник, словно пророчество.
«Терпение сродни обманчивой безбрежности океана – неизвестно, когда будет край. Я безразлична к ним, натренировалась прощать за завтраком мелкие грешки. Но месть созревает: за взломы, за перерытые ящики, за насмешливые взгляды. Я прячусь от них в темноте у раскрытого окна».
Между словами плещется звон посуды на кухне, громкая музыка и топот полуночных танцев, ссоры из-за мятой кофточки и борьба за телевизионный пульт. За вечерней возней они бьют Лизины чашки, царапают ее диски и поливают кресло липовым медом, подслащивая хозяйке жизнь.
— Ты тоже их слышишь? — Лика прикладывает палец к губам. — Они до сих пор тут… Ей не повезло с квартирантками. Но зарплаты продавца не хватало на дом. За сто долларов в месяц они точили ее, как ржавчина железо.
«Решила перенести рукописи в подвал. Туда не заходят трусливые суки. Боятся мрака.
Они воспользовались моей неосторожностью и ключами, торчащими снаружи. Одна из них напакостила и побежала хвастать перед подругами.
Они продержали меня взаперти два часа, успели обшарить комнату, но разочаровались – все было при мне.
Они делали вид, что потеряли меня: бродили всюду и звали, давясь смехом.
А потом испугались тишины. Открыли «камеру» и завопили…»
— Подвал… — Максим видит перед собой знакомую дверь. И вне сна она бесшумно приоткрывается, подпуская его к тайному.
— Я очень хотела ей помочь. Но не успела за пять дней, зато успела она…
Лика тянет к нему книгу, словно эстафетную палочку:
— Твой ход.
Он шарахается от нее, уплывая в раздумья и бред. Приникает к стене, где бетон холодит спину и затылок, остужая перегретую голову. Скользкий взгляд, сползая в сторону, ловит заглавие крохотной статьи:
«Пять дней взаперти. Девушка задохнулась в подвале...»
…прекрасном месте для хранения тайны. Глухом, как ее намерения, идеи, оберегаемые демоном – единственным существом, знающим секреты. Потому что они едины. Лиза и демон. Лиза и дом.
На кухне троица, готовя низкокаллорийный обед, забывает о глупой хозяйке. Она открывает амбар, стерегущий многолетнюю пыль, и переносит ящик. Лампочка перегорела давно, вместе с ее надеждой. Лиз садится на ступеньках и замирает. Позади громыхает дверь, принося ночь раньше срока.
Звонкий девичий смех звучит из реальности. Дразнит единственным окошком над головой, за мутным стеклом лживой дружбы.
«Ты выдержишь, Лиз» — шепчет Максим.
— Я знаю, — смеется и берет дневник, начиная разговор с демоном со страниц. Беззвучный, мысленный. В мрачном отчаянии нельзя разглядеть написанного. Лиз помнит слова наизусть, знает, что допишет, выйдя отсюда. Темнота сделает время незаметным и поможет просидеть взаперти, пока три ещё живые девицы утолятся смехом.
«Убей их» — просит демон.
Скрипит позабытый в замке ключ. Горящее небо озаряет её силуэт.
— Лиз, ты там? — женский голос несмело кличет сверху, возвращает жалость к себе.
Бесшумно по мягкому ковру пыли она выходит навстречу. Пугает мирной улыбкой, безумной, как шепот внутри головы, как шаги мести за спиной.
— Хи-хи… Ты идешь? — из коридора зовёт Лика, удивленная или обиженная.
Держа книгу, Максим бредет на смех суетливой проводницы.
— Скорей! Где же ты?
Он шатко спускается во тьму, мечтая включить лампу в прихожей. Второй лестничный пролет приводит его на третий, провожая обратно, наверх. Шаги замедляются от боли в затылке. Темнота держит дыхание. Он стоит на конвейерной ленте, бегущей назад.
— Давай же! — Лика дразнит его мнимой помощью. Тянет руку, но не может достать.
Будто сброшен Максим на дно ямы.
Будто выход становится входом.
— Это твой путь, — плюнет та и сбежит из подвала, оставляя его с хозяйкой.
— Ты пришел, — скажет Лиза с фото и, гладя колючие щеки, вдруг зашепчет ему без дневника:
«Путь – это ошибка издателей. Они опубликовали рукопись. Хорошо, что немногие прочтут откровение. Если человек не определил своей дороги, он не может давать наставления другим»
У подножия ступеней вспыхнут буквы на обложке, как свечи.
К подножию ступеней упадет большой серый куль. В бликах огня книга прыгнет к нему черной кошкой. Максим дрогнет в последних конвульсиях и уйдет на страницу тетради.
«Иногда судьба кажется мне нереальной, непохожей на прочие судьбы. Наверное, всякий ждет от себя чего-то особенного. Люди тянутся к мистике, убегают от других. Это опасно, ведь можно остаться в другом мире навсегда».
| | |
| |
