| Литературное общество Ingenia: Александр Клименок - СОФЬЯ НИКОЛАЕВНА, ДЕРЯБИН, БОГ | | СОФЬЯ НИКОЛАЕВНА, ДЕРЯБИН, БОГ | | Ее ученики очень хорошо знают, как произошел человек. Софья Николаевна – учитель биологии. Она верна предмету и душой, и телом. Жизнь Софьи Николаевны ясна и не очень ей приятна. Но – насыщенно-полезна.
Когда-то завкафедрой института, умница-профессор Глеб Сергеевич Дерябин метко заметил на одной из лекций: «Эволюция – это то, что вооружает верой в себя, ведь когда ты знаешь, откуда пришел и куда уйдешь, жизнь становится легка и понятна. Что еще нужно человеку?».
Действительно - что?
Таким он шествовал по институтскому коридору – статным и эффектным, как полковник колониальной армии, с бравыми шотландскими бачками, чуть насмешливо и самонадеянно взирающий на мир: в левой руке модный научный журнал - глянцевый, иностранный, в правой – великолепная тяжелая черная трость с белым костяным набалдашником в виде головы льва. Ходили слухи, что трость ему подарили за талантливую статью о Дарвине чуть ли не члены какого-то не то британского, не то немецкого научного общества.
Преподавал Глеб Сергеевич анатомию (остроумно, блистательно раскрывал постулаты теории эволюции, адептом которой был с младых ногтей) курил трубку вишневую - вкусно. Освещал пространство вокруг ему лишь известной деятельной энергией силы и убедительной смелости. Харизма! За всё про всё студенты и дали профессору монументально-уважительное прозвище – Дарвин. Студентки Дерябина обожали. Софья Николаевна – в то время Сонечка, его безнадежно любила. Иногда даже плакала. Стыдилась тайных желаний. Писала безнадежные стихи – аккуратными завитушками-буковками выводила каждое слово. Неторопливо рвала исписанные листки на клочочки: «хщ… хщ... хщ…» С утра, перед завтраком.
По тонюсенькой птичьей косточке-стебельку мог профессор вычертить целую историю – от и до. Углубиться вместе с ними – юнцами, на миллионы лет назад, войти в первобульон с микробами древнего моря и окинуть мудрым взором синие дали, сидя на верхушке первого земного дерева… Возил Глеб Сергеевич молодежь на семинары в старый морг, к голым неживым телам. Четко и значительно, стоя однажды у распотрошенного трупа, излагал про слепую кишку, акцентировал внимание на черепных долях, легонько проводя рукой в резиновой перчатке по мертвому сухому лбу, приводил антропологические аналогии. А на выходе Сонечка неожиданно «поплыла»: повело вбок, к горлу мерзкая тошнота подскочила. Дерябин поддержал за локоток, вывел на воздух; мягко, отечески, баритонально лились слова:
- Ну, что вы? Подышите, подышите. Не волнуйтесь, дорогая…
Заглянул в глаза. Внимательно. Строго. Длительно.
Между узкими металлическими стеллажами в лаборатории ужасно тесно и пыльно. Но ей самой хотелось, чтоб случилось то, что случилось. Пусть немного больно, но Глеб Сергеевич был так разгорячен и прекрасен, что она не обращала внимание в обоюдной жаркой малиновой истоме на такие пустяки.
…Странно, после многих лет в усталой памяти Софьи Николаевны об этом дне – вовсе не объятья Дерябина, а пробирки, реторты, колбочки, в обилии теснящиеся повсюду: ритмично приближающиеся и отдаляющиеся. Дребезжащие – тревожно.
А теперь Дерябин умирает: рак.
Полчаса назад на остановке Софье Николаевне словно пригрезилось что-то из далекого студенческого прошлого. Тут как тут Нинка-Нинель – как из-под земли. Год не виделись – расфуфыренная, муж, как обычно, в море, а она – трясогузкой по подругам:
- Слыхала, Софа, Дарвин-то наш? Загибается, говорят. Саркома легкого. Докурился через трубочку…
Подбоченилась противно, выпятилась бабой базарной. Конечность в бок уперла. Получился чайник заварной.
Софья Николаевна с ненавистью стегнула взглядом по пестрой Нинкиной фигуре, не дослушав и не попрощавшись, рванула в онкологический диспансер. Пока бежала по жидкому снегу, наискосок – дворами, автоматически крутилось в голове: а ведь и точно, сколько зим и весен пролетело. И неожиданно легкое расставание с однокурсниками, юностью… Глебом Сергеевичем. А может, она так сама решила, что легко расставаться можно. Человек – это звучит просто. Разве нет?
Профессор давно вышел на пенсию, да и сами они уже почти бабушки. Порастерялись, поразбросались по городам, весям, должностям и разводам. Ее безрадостному браку больше пятнадцати лет. Зато шла по жизни по-дерябински. С верой в себя. Без нытья, сюсюканья. Гордо. Двое детей. Высшая категория. До завуча лучшей школы города дошла. А счастья нет. Да ну его.
...Только вот, почему Глеб Сергеевич? Самый человек из всех, которые встречались на пути.
Диспансер уныл, похож на арестанта. Забежала, спросила, глотая комья горькие, у белого халата (лицо не разглядела в пелене слез), как найти палату, где Дерябин. Халат весело прокричал номер палаты, еще что-то - вслед. Побежала на третий этаж: ступени обшарпанные перепрыгивая, простучала резво, как по клавишам пианино в детстве.
…Теперь она ковыляет по городу в никуда – ничего больше не хочется. Бъётся, дергается в висках: «бесцветно прожил». Его последние слова. Его!
Текущая меж берегов-домов толпа цепляет, кружит, тащит вперёд-назад. Софья Николаевна останавливается у маленькой церквушки, притулившейся возле грязного пустыря. Никогда не заходила – а тут, возле куполка с крестом, боль немного поутихла. На стенах внутри – образа, свечи. Полумрак. С крайней иконы, строго нахмурившись, глядит на Софью Николаевну Николай Угодник. Надо поставить свечку. А как? В церкви никого, кроме нее…
Глаза Угодника теперь полны сострадания.
Как же поставить свечку?
| | |
| |
