| Литературное общество Ingenia: Александр Клименок - ПОБЕДА | | ПОБЕДА | | Все отпоздравлялись, отчокались, отобнимались и разъехались. Жена с дочкой спят давно. Ему вот не спится. Никак не одолеет поздняя ночь. Выключил торшер – по виду перевернутый горшок. Разделся. И час с лишним расхаживает в трусах по расползающейся в углы неумытыми бликами квартире.
Выборы в мэры он все же выиграл. Но – официально победа будет объявлена только завтра.
Горечью резало желудок, противно подергивались пальцы на левой руке…
Андрей Ильич любил выпить. Почти прирос к данному нелегкому занятию. Заставила жизнь – вот что стало любимой поговорочкой на сей счет. Был коммунистом – сегодня демократ. Когда-то стучал в районный КГБ на соседа, коллекционирующего иконы, а сейчас истово крестится в местной церквушке (вначале была ее торжественная презентация - ох, как нажрались!). Губанов тоскливо прошелся взглядом по заветной полочке. Нет, даже любимая Nemiroff вызывала гнев и отвращение. «Завтра, завтра, завтра», – тяжело вращаясь, ворочалось в застывшем мозгу зубчатое слово. А сегодня ушел последний день выборов. Сегодня судьба Андрея Ильича как никогда зависела от этих идиотиков-избирателей. Даже не от Господа Бога. Но - прошло, как надо. Мало им что ли песен пели сладких, «червивки» возили, да куриц синих! Так что можно расслабиться. Наверное.
Губанов глянул из прокуренного домашнего тепла на город. Было грустно и серо на застывшей в простудном сне улице, было выедено все в душе. Думал бессвязно и томительно: поддержат ли дальше покровители, сдержит ли слово бывший однокашник, а ныне вице-губернатор Крашенинников. Как-то внезапно, как мысли-комки поскакала по памяти прожитая жизнь – вернее, пятьдесят лет из ее неведомого лимита. Сошка, мелкая сошка всегда. Вечно кивающий и исполнительный, подобострастный, согласный, лавирующий между прединфарктом и начальником, любовницей и женой. Даже став бизнесменом, а потом мэрским чиновником и далее главой города, он ничтожен и презирает себя.
А ведь он был другим. Андрей Ильич, тогда еще просто Андрюша, студентом, в дождь, лез однажды с ворованными гладиолусами (еле убежал от постового – клумба-то, как бельмо, - в самом центре города) за пазухой по неровному карнизу третьего этажа женской общаги к любимой Наде… А на втором курсе политехнического с другом Мишкой они на одну стипендию жили целый месяц – картошка и хлеб, да жидкий суп вермишелевый из пачек…
Но воспоминания сии лишь слегка взволновали новоявленного мэра. Сердце не просыпалось – даже ввиду ностальгии. Сухая плесень. Он тускло призадумался. Как же такое случилось – с ним, с остальными? Сонно и равнодушно взирали они на пройдох и шельмецов, рушащих, конвертирующих-приватизирующих святое и великое, нажитое отцами. И среди них, подлецов испуганных, тот самый Мишка, который исключал его из партии из-за любовницы и вопил на собрании о чистоте биографии коммуниста. Тот самый, секретарь парткома института и иже с ним прихлебатели. Впрочем, через семь лет он сам выставил спившегося Мишку («старичок, ну займи рублей пятьдесят, клянусь, отдам, гадом буду!») за дверь своей дорогой квартиры (как же, управляющий инвестфонда, не шутки). Причем с мерзенько-гаденьким чувством мелкой мести. И среди них – Крашенинников, орденоносец и директор завода – в постперестроечные времена распродавший «налево» по кусочку завод за гроши; а сейчас вице-губернатор. И среди них же – Андрей Ильич Губанов – голосующий, аплодирующий, умиляющийся.
И вот – финал. Он хозяин города. Но радость отсутствовала. Ведь это деньги стали мэром – не он. Деньги Крашенинникова. Деньги некоего Рындина, о котором он не хотел вспоминать. Деньги фонда, возглавляемого Андреем Ильичом, - с двойной и даже тройной бухгалтерией…
За окном внезапно дунул ветер, и черные ветки старой сирени угодливо закивали в ответ. Внутри Губанова растекся гадкий и отчетливый привкус ненависти к самому себе, к бестолковой и придуманной жизни. За стенкой ворочалась дочь – старая дева, бормотала во сне высохшая жена, с годами все больше непохожая на ту Наденьку, смахивающая теперь на атлантическую сельдь в банке. И душа его - такая же ссохшаяся и неприглядная, как эта сельдь. Сельдь! Андрей Ильич внезапно потянулся к окну, распахнул форточку, вкрикнул, словно вбросил слова в темень:
- Эй! Скоты! - Приставив стул, взобрался, высунул голову наружу. Прислушался. Вдалеке глуховато стучали колеса электрички. Запахло смолистыми шпалами и скорым морозом. По щекам мэра внезапно побежали слезы:
- Скоты… Скоты… Скоты…
А город молчал. Собственно, именно так должно было быть. Город и так знал, что за люди его населяют.
| | |
| |
