| Литературное общество Ingenia: Юрий Бардин - Дела семейные | | Дела семейные | | Из мимолетного, буквально на ходу, разговора со знакомой, он узнал, что Соколов в больнице. Во второй городской. Вчера вечером подобрала "неотложка" на троллейбусной остановке. Без сознания и документов. Что-то с сердцем, а может, сильное отравление, что сейчас с этими пестицидами-гербицидами сплошь и рядом. Ее номер телефона нашли у него в записной книжке и позвонили. Ей это надо? Она крайняя? Она этого Соколова два с половиной раза видела. Клеил ее - ничего больше. А что языками мелют... На работе зашилась, на два дня с отчетом запаздывает, весь отдел держит, премия в этом квартале - тю-тю, завтра придут из ЖЭКа унитаз менять, два месяца голову морочат, сволочи, с утра ждать неизвестно сколько, и ребенок болеет, слава богу не ветрянка, перепугались сначала, аллергия оказалась на цитрусовые, пережрал апельсины, зараза маленькая, дорвался. И Колю в командировку собирать к вечеру. А сам ты, знаком с этим Соколовым? Ну!.. И твой телефон, наверное, у него в книжке есть, тебе позвонят, ты побежишь? Тебе надо? У него этих блядюшек драных целая дивизия, пусть бегут, выясняют, родственников вызывают, из ложечки кормят, выносят из-под него... Ну, пока, я побежала: отчет горит, обеденный перерыв кончается, вот выскочила на минуту за сигаретами, привет Соне...
Так-так. Новость… С Соколовым они, конечно, не друзья и даже не ахти какие приятели. Общаются редко и вскользь, но вроде он, Дмитрий, каким-то краем все же причастен к происшествию: вчера вечером Соколов был у них, посидели часок. От них он шел, из их дома. Отравление? С чего бы? Выпили всего-то по паре рюмок, а закусили почти ничем - яблоком и чаем. Сердце? Здоровое у него сердце - плавает, в теннис играет, никогда не жаловался.
Кто у него есть из близких? Кто им займется? Заскочить в больницу, само собой, нужно, богоугодное дело, но в разовом, так сказать, порядке. У него, Соколова, полголода в друзьях-приятелях. Есть кому подсуетиться. А то, если что серьезное... вдруг, вообще... не дай бог, не молодой ведь, уже под пятьдесят, всякое может случиться. Сколько раз с Соней попадались на этот крючок - "не проходите мимо". Заглотишь - не сорвешься. Другие, кому - прямая обязанность, с них только охи и ахи... А что? Есть кому грязь выгребать, нашлись человеколюбы-сострадатели, хотя, в сущности, посторонние. Ах, вы бескорыстные, ах, сердечные, неповторимые… И все, приехали: таем, большая слезная лужа... На сей раз - дудки! Кажется, сестра его живет то ли в Калуге, то ли в Туле. Пусть приезжает и плотно занимается братцем. А может, вовсе чепуха, обморок, давление или что-нибудь в этом роде. Оклемается, отлежится день-другой и опять будет по кабакам и всяким сборищам шастать, как кот по подворотням.
Соколов был достаточно известной личностью в городе. Чем он только
не занимался! Был лидером местных бардов и душой студенческих самодеятельных театров, печатал в газетах очерки о театре и кино в стиле "рваной прозы", читал свои перенасыщенные вычурными метафорами стихи в переполненных актовых залах КБ и НИИ на вечерах поэзии, а также экспериментировал в области художественной фотографии. И внешность у него была соответствующая: худощавый, повыше среднего роста, с ироничными голубыми глазами, с когда-то пепельными, а сейчас романтично седеющими, живописно падающими на лоб прядями волос. Без сомнения, сия старательно подчеркнутая живописность стоила ему немало времени и трудов. Есть такая профессия - нравиться, и так же, как любая другая, она требует изрядных усилий, беспрерывной практики и тренинга. Независимо от возраста и пола. Основная же специализация у Соколова была - поиск удовольствий. Так он сказал Дмитрию. И это у него получалось.
Романы. Но не в жанре литературы, а с женщинами. Чаще всего в возрастном промежутке от восемнадцати до двадцати трех. Но не обязательно и не всегда. Главное условие - совершеннолетие. Закон - он ведь бесчувственный и тупой, ему не втемяшишь про любовь, душевные смятения и трепетания. Ему, закону, все одно - что большое чувство, что сожительство, что обоюдная страсть, что соблазнение. С ним, как с дебилом, ухватившимся за ружье, надо быть осторожным. И Соколов придерживался этого правила с бюрократической неукоснительностью, иногда приходилось даже, как рассказывал он, посмеиваясь, перед тем, как заняться лифчиками-трусиками, заглянуть в паспорт.
К достоверности этой информации Дмитрий относился весьма скептически: какие там восемнадцать-двадцать три - больше разговоров. Возрастной заскок. Холостяцкий синдром. Конечно, не без шарма мужик, но ведь седой, старый...
Как-то Дмитрий, возвращаясь домой с работы, столкнулся с Соколовым на людном центральном бульваре, уже затянутом розоватой от электрической подсветки пеленой вечерних сумерек. Соколов обрадовался: то ли скучно было, то ли общение с уравновешенным, умеющим терпеливо слушать Дмитрием доставляло ему удовольствие - и они неспешно пошли вместе.
Внезапно Соколов резко метнул взгляд в сторону и насторожился, как сеттер, учуявший дичь в травяных зарослях: неподалеку на автобусной остановке стояла девушка. От силы лет девятнадцати. Миленькая, пухленькая, ухоженная. Полуребенок тщательной домашней выпечки.
- Какая девуля! - изумленно выдохнул Соколов - Подожди пару минут.
Зачем ему пара минут? Пожалуй, и секунды будет достаточно, чтоб его отшить, насмешливо подумал Дмитрий, наблюдая за сценкой. Понимает ли, в какие запретные зоны прется, старый козел! Напролом! Неужели не видит, не понимает? Смехота! Он, Дмитрий, намного моложе, минимум на целых пятнадцать лет, и то, наверняка, в ее глазах - старик. В жизни бы не полез позориться!
Соколов подошел к девочке, улыбнулся, что-то сказал, вытащил сигареты и ручку. Девушка в ответ смущенно и лучисто заулыбалась.
Дмитрий оказался прав - двух минут не потребовалось. И одной не прошло, а Соколов был уже рядом и, пряча в карман сигаретную пачку с нацарапанными на ней цифрами телефонного номера, подмигнул:
- Вот и все! Порядок!
И они продолжили прерванный треп.
Загадка!
Но в общем Соколов был неплохим мужиком, простодушным и открытым, без капли заносчивости и самомнения. В гениях себя, в отличие от вьющихся вокруг него громогласных и небрежных мальчиков - начинающих писателей и киношников, не держал. А если что о себе и мнил, то втихомолку, про себя - ума хватало.
Женатому вот уже десятый год, еще со студенческой поры, Дмитрию идейное холостячество представлялось своего рода патологией, если не столь выразительной, как, к примеру, гомосексуализм, то во всяком случае признаком некоторой неполноценности. Есть люди с явно выраженной задержкой интеллектуального развития - какие они были в смысле возможностей своего ума в пятнадцать, такие же и в тридцать, и в шестьдесят. Тут ясно – дураки. У кого-то бывает задержка в эмоциональном развитии. Они романтики, мечтатели и хохотуны: что в десять, что в пятьдесят. Эти часто - большие таланты. Еще чаще - оптимисты и страстные рыболовы... А у кого-то - матримониальная недоразвитость. Законсервировались двадцатилетними. Хоть ты их убей - не просыпается в них инстинкт отцовства, нет маятной нужды длительной душевной близости с женщиной.. Что, как правило, оказывается иллюзией. Но в молодые годы об этом не подозревают. У них на уровне рефлексов отсутствует чувство семьи, дома, всего того, что англичане ёмко называют "синдромом камина" и что тысячелетне отпечатано в человеческой психологии, подобно ветке папоротника на угольном пласте.
Инвалиды. Счастливчики...
Так объяснил трезво и аналитически мыслящий Соколов, когда они коснулись этой темы. И разразился выразительной тирадой, своего рода гимном, в котором для полного поэтического эффекта не хватало разве что рифм:
- Знаешь, Димочка, еще когда я был сопляком и только-только избавился от подросткового онанизма, а помогла мне в этом стареющая актриса, руководительница нашего школьного драмкружка, для меня было ужасно представить, что рядом со мной всю жизнь будет только одна женщина. Каждый день, осенью и весной, вечером и утром, в квартире, в театре, в ресторане, в постели - та же самая, одна и та же... Ну, хорошо, если во второй раз женюсь, то полжизни. Или треть, если в третий. Разновидность домашнего ареста. А я свободен. И не просто осознаю это - я каждый день пьяный от этой свободы. Ловлю кайф от непредсказуемости каждого дня. Делаю глупости, иногда, невольно, гадости, часто пролетаю с делами, деньгами... Но я могу позволить себе роскошь не мучиться из-за последствий, не думать, как это отзовется на людях, зависящих от меня. И как мне придется потом зализывать их синяки. Нет надобности за кого-то волноваться, о ком-то заботиться, и никто мне не навязывает свои беспокойства и заботы. Я благодетель и судья только самому себе. Казню, хвалю, донимаю и наказываю себя сам. Оправдываюсь и отчитываюсь только перед собой. А если, скажем, придет блажь, моча в голову ударит мне, дуролому, и сорвусь мотаться по вокзалам, по подвалам, по островам, побережьям, по забытым аллахом дырам нашей шальной страны, в тюрьму сяду за идиотский взбрык, сопьюсь, под заборами изваляюсь, в секту подамся – вот такую, предположим, жизнь захочу попробовать, никто и ничто меня удерживать не будет: ни дети, ни совесть, ни семейный долг. Маловероятно, конечно, но только одно само по себе осознание, что есть у меня такая дикая возможность, что я сам один могу решать, свихиваться или нет, дорогого для меня стоит. А ведь сколько людей давят в себе этот соблазн - иметь право на глупость, на срыв, на несуразность, выдавливают из себя это извращенное чувство, вырывают его, как давно изнывающий зуб: как же, невозможно, невообразимо - имидж, ответственность перед детьми, женой, завтрашним днем...
Но это тоже не главное. Главное другое. Мне уже немало лет, а у меня - все еще молодость. Я, как и тридцать лет назад, живу в состоянии качки. Может настоящий моряк прожить без морской качки? Носовой, бортовой или кормовой - понятия не имею, какая из них хуже. Не может. Захиреет в каком-нибудь портовом кабаке. Или борзая, которая, как говорят, без охоты издыхает на комнатном коврике за год... Постоянное ожидание, предчувствие... Слов, лиц, движений, линий тела, запахов, выражений глаз, звуков, стыдливости или бесстыдности, податливости или сопротивления. Все новое, все будто впервые. Ошалеваю. Это не просто секс, и секс здесь не главное. Он не цель, а средство... Мы ведь все зажаты, закрепощены, особенно женщины... А когда лопаются у них внутри все эти замозоленные и замусоренные жизнью, бытом и воспитанием перепонки, ты не представляешь, что это такое!.. Не представляешь! Как корабль, у которого рушатся перегородки под напором воды и он идет на дно... Ты бывал на дне женщины? Не всякому дано испытать. И даже представить... Но, Димочка, ох, какая это трудная работа, какое трудное искусство - добраться до женщины в женщине. Надо быть мастером. Я такой!
Наблюдаю за вполне благополучными парами с их семейными радостями и передрягами и кайфую от такой своей жизни. Не моими стишками, песенками, статейками, премьерами и прочим моим дрыганьем на Земле, а именно этим - потрясающе прекрасна моя жизнь. Понимаю, что прельщает она не каждого и не всех... Но ничего другого мне не нужно. Но для тебя я не пример. Ты, Димочка, другой. И очень хорошо. Для тебя сверху заказана другая музыка. Ты просто не сможешь, как я. Истоскуешься, иссохнешь по одной-единственной небом предназначенной...
Дмитрий выслушал и нисколько не позавидовал: он любил жену, ценил и даже немного ею гордился. Любил - ясно за что, то есть - не ясно. Ответа на этот миллиарды раз поставленный вопрос никто никогда толком еще не получил. Ценил за безоглядную и мужественную преданность семье: детям, старикам, мужу, то есть - ему. А гордился... Хороша! За десять лет замужества в свои тридцать, родив двоих, не обабилась, не потускнела, хоть изрядно достается ей с работой, домом, детскими и стариковскими болячками, с десятками крупных и мелких женских и неженских дел.
Перед уходом с работы он позвонил жене, рассказал о происшествии с Соколовым и предупредил, что вернется позже: заскочит в больницу. Реакция жены показалась ему немного странной, похожей на реакцию ее подруги, которую он встретил час назад: тебе больше всех надо? На жену это было не похоже: обычно в подобные ситуации - требовалось это или не слишком - она встревала решительно и безоглядно: будь то попавшая под велосипед кошка или никогда ею не виденный дотоле одинокий или же многодетный, неважно, старик из соседнего подъезда... Все обычно заканчивалось обидой, непониманием причин неблагодарности со стороны обласканных и спасенных малознакомых, царапинами от отожравшейся кошки и служило поводом для очередного: хочешь сохранить добрые отношения, не делай добро или же, что в принципе одно и то же, но более лаконично - добро наказуемо.
Соколов лежал в четырехместной палате отделения реанимации. Диагноз - инсульт. Кровоизлияние в мозг - уточнил дежурный врач, посчитав Дмитрия не слишком сведущим по молодости в медицинской терминологии. Парализована левая часть тела. Выкарабкается. Подвижность, по всей вероятности, со временем будет восстановлена. Частично. Все зависит от множества обстоятельств, и не в последнюю очередь от самого больного.
Трудно узнаваемое, отмеченное космической бесстрастностью, по-покойницки неподвижное лицо Соколова было вмято в подушку с темно-серым расплывшимся больничным штампом в уголке наволочки.
На лице приоткрылся правый глаз.
-Д-д-д... Ды-ды-ды... - мучительно тужился Соколов.
"Дима" - догадался Дмитрий и кивнул головой: понял, слушаю.
- П-п-пы...Пры-пры-пры-сс...
- Что?..
- Кажется, он говорит "прости", - пришла на помощь пожилая медсестра, возившаяся у столика с приборами. Ее многолетний опыт общения с подобного рода больными, видимо, выработал способности к синхронному переводу с паралитического языка - можно ли так выразиться? - на русский.
- Что? - вновь удивился Дмитрий
- Прощения у вас просит, я думаю... А может, что другое. Первое время всегда так. Речь восстанавливается год, а то и позже. И то не до конца. Но понять можно будет.
- Прощения? У меня? - Дмитрий недоуменно пожал плечами.
Может быть, Соколов в его лице просит прощения у всей раскрепостившейся и раскрывшей свою сущность в его объятьях части человечества? Или у обиженных им мужей?
- К-ко... кт-т... - просипел Соколов.
- Ага! Кот! - больше сообразил, чем услышал Дмитрий, потому что знал: Соколов живет вдвоем вместе с умницей ангорским котом.
- За кота беспокоится, - сказал он медсестре, а Соколову кивнул головой успокоительно, так и не поняв, услышал его тот или нет:
- Хорошо-хорошо, не волнуйся. Схожу, накормлю кота. Соседей попрошу, чтоб последили пока. И сестре твоей позвоню. Или дам телеграмму. А где взять ее телефон или адрес?
Соколов в ответ закрыл глаз.
На прикроватной тумбочке лежали ключи, зажигалка и блокнот, который был вовсе не записной книжкой: в нем содержались малопонятные схемы, обрывки фраз, перечень химических наименований - вероятно, рецепты реактивов для проявки фотопленки, а на обложке синел злополучный телефонный номер общей знакомой, который и набрал вчера кто-то, занимавшийся бессознательным Соколовым.
Ладно, решил Дмитрий, засовывая в карман ключи, попаду в квартиру, накормлю кота, а там разберемся...
Красавец кот встретил его подхалимским мурчаньем: он понял, что явилось существо, которое откроет холодильник, нальет ему молока, а может быть, положит еще кое-что из вкусненького - специально для него припасенную хозяином рыбную голову или недоеденные со вчерашнего утра консервы. Пока Дмитрий ориентировался, оглядывался, - он был здесь впервые - проходил на кухню и искал кошачью посуду, кот, как привязанный, неотступно следовал рядом, тепло и пушисто прижимаясь к человеческой ноге, и время от времени поднимая на Дмитрия притворно-влюбленные, отливающие коварной желтизной глаза.
- Мышей ловить надо, нахлебник, - сказал ему Дмитрий снисходительно, выливая молоко из пакета в стоящую в углу кухни пластмассовую тарелку.
Но кот уже не слушал. Он яростно, как маленькая помпа, работал языком, издавая громкое смачное хлюпанье. Плевать он теперь хотел на своего случайного кормильца. Тот свое дело сделал и не вызывал больше абсолютно никакого интереса.
В однокомнатной квартире был безукоризненный свежий порядок. Вопреки расхожему представлению о расхристанном и дурно пахнущем холостяцком быте. Все было чистым и подчеркнуто ухоженным - от накрахмаленных гардин, лениво колышущихся под потоками воздуха, льющегося через открытые оконные створки, до четко обозначенного рисунка мебельной обивки - будто только-только из магазина. Ничего не висело на спинках стульев, ничего не валялось на диване и кресле - ни одежды, ни старых журналов, ни случайных домашних предметов, только на отливающей электрическим отблеском полировке письменного стола белел прямоугольник больше, чем наполовину исписанного бумажного листа.
Стены были увешаны крупными черно-белыми фотографиями. Творчество маэстро Соколова. Городские пейзажи, портреты стариков и старух с резко обозначенными морщинами, несколько обнаженных женских тел... Одно из них Дмитрий узнал моментально, хотя лицо, снятое в профиль, было полузакрыто как бы разметанной ветром длинной и густой прядью волос...
Это было тело его жены.
Фотография была сделана мастерски. Пожалуй, более того - талантливо.
Против этого не возразишь, как ни относиться при этом к фактам и личностям. Дерзкая, почти непристойная поза. Как вызов всему и всем - рождению в благополучной семье, благопристойному воспитанию и образу жизни, размеренным будням и расписанным по часам праздникам... Своей добродетельности, своему материнству... Вызов лично ему - Дмитрию.
Было в ней, в этой, что на стенке, нечто раньше для него глубоко скрытое, непознанное за столько лет одной на двоих жизни. Диковатое, дразнящее, на грани порочности. Это была, безусловно, его жена, но и другая женщина. Женщина-наваждение, женщина-причуда, женщина-бестия...
Вот так! - подумал Дмитрий. И больше ничего не подумал. Не стал ужасаться, психовать, прикидывать: когда, как, почему… Мозги затянуло вязким безразличием. Нежеланием думать и чувствовать. Сейчас - ничего. Все - потом.
Потом, потом, потом!..
Заставляя себя больше не глядеть на фотографию-магнит, он подошел к письменному столу и стал открывать ящики. В одном из них лежала записная книжка в синем коленкоровом переплете. Она ему была знакома: сюда Соколов при первой встрече записал его телефонный номер. Он с медленной тщательностью стал ее листать, он вообще все сейчас делал размеренно и старательно. Наверное, инстинктивно оттягивал момент... Чего? Ухода из этой роковой квартиры? Возвращения домой? Объяснения с женой? Обвальной неотвратимости что-то решать, предпринимать?
Среди многих десятков, а может и доброй сотни фамилий, Соколовых не было. А может, у нее фамилия мужа? Не исключено. О сестре Дмитрий не знал практически ничего и услышал о ней от Соколова только в связи с забавной байкой о том, как неожиданно ночью сестра нагрянула из Тулы, нет, все-таки из Калуги, а Соколов в этот момент дорывался до женских глубин одной молодайки, командированной из Тулы или Калуги, и к тому же невесты сестринского начальника. Молодого, талантливого, обожаемого всем коллективом.
Наконец Дмитрий наткнулся на знакомую фамилию - надо попробовать. Эта с телевидения, много раз он видел ее на экране - лекции по истории искусства. Ренессанс, передвижники, постимпрессионисты, извращенцы-модернисты. Ей, пожалуй, под пятьдесят, солидная дама, на нее можно эту ношу, ставшую теперь муторней вдвойне, спокойно сбросить. Он набрал телефонный номер, узнал, что говорит именно с тем, кто ему нужен, и объяснил, что гражданин Соколов находится в больнице с инсультом, никаких документов при нем нет, кроме пропуска в здание телецентра, и вот еще этот номер телефона, записанный на бумажке, обнаруженной в боковом кармане пиджака. Палата девять, второй этаж, реанимация.
- Это опасно? - взволновался добрый голос после нескольких положенных в таких случаях междометий и вздоха "какой ужас!"
- Не смертельно, выкарабкается, - авторитетно заверил Дмитрий, -Парализована левая часть тела. Подвижность будет со временем, вероятно, восстановлена. Частично. Здесь все зависит от множества обстоятельств и не в последнюю очередь от самого больного.
- Я завтра же буду. Прямо с утра. Может, что нужно?.. Лекарства какие… или что еще...
- Не беспокойтесь, у нас все есть. И отличные опытные специалисты.
- Простите, вы - врач?
- Нет, - поколебавшись, ответил Дмитрий, - я ...из администрации. Всего хорошего, - и он медленным движением, в котором было грустное сожаление, что ничего больше оттянуть нельзя и надо, наконец, отсюда уходить, положил трубку на место.
Однако пришлось задержаться. Он стал читать написанное на бумаге, лежащей на письменном столе. Бумага оказалась неоконченным письмом, которое писал Соколов своему знакомому или, судя по обращению "привет, старик" и степени откровенности текста, очень близкому другу. Нехорошо, да и чаще всего неинтересно читать чужие письма, и Дмитрий не стал бы этого делать, особенно сейчас, если бы, кладя записную книжку в синем коленкоровом переплете на прежнее место, в ящик, не скользнул случайным взглядом по листу. Где-то на середине страницы взгляд зацепился за имя и фамилию...
"Совестно перед Димой Фастовским. Я, кажется, тебе о нем уже писал. Возможно, помнишь. Ты знаешь мое железное правило: в сердечных и постельных делах жёны и дочери моих друзей - для меня не женщины. Этому правилу я изменил впервые. Да и не мой стиль: не такая уж и свеженькая. Есть, правда, дохленькое оправдание: она сама оседлала ситуацию и вопреки моему вялому сопротивлению чуть ли не изнасиловала. Я просто не устоял: сколько было мольб, слез, объяснений, телефонных звонков и дежурств возле моего дома и у тех мест, где я бываю. Удивительно, как она умудрялась выкручиваться, все успевать, вертеться между сумасшедшими плясками со мной и работой, домом, детьми, мужем... И чтоб все - шито-крыто.
Не скрою, для меня в этом тоже было что-то - особый такой привкус, когда задрюченная смурным бытом женщина вырывается на сексуальный простор. Стихия! Продолжалось это, в общем-то, недолго, чуть больше месяца, но трудней всего было без потерь выпутаться из этой истории: билась в истериках, целовала ноги, могла устроить концерт прямо на улице, прохожих было стыдно: только не бросай, сделаю для тебя, что хочешь, на все наплюю, всех брошу! Сейчас все, кажется, успокоилось, остыло, больше года прошло, изредка видимся... У нее, как это бывает часто у отвергнутых женщин, водопад страсти превратился в ручеек неприязни, а может быть, и хорошо скрываемой ненависти. Впрочем, не знаю: у нас такие отношения, будто ничего никогда не было. По-моему, самое разумное. Но чувство вины перед Димой меня не покидает до сих пор, хотя если подумать, кто в таких делах бывает виноват?.."
На этом письмо обрывалось.
Ни обиды, ни ревности, ни отчаяния… Одно-единственное бетонной тяжести чувство расплющило Дмитрия - унижение. Сдавивший внутренности, не дающий дышать стыд. Он сидел на полу чужой квартиры перед висящей на стене черно-белой фотографией обнаженной женщины и плакал. Было непереносимо стыдно за свое обожание, за свою горделивость и самонадеянность, за ночной обжигающий шепот и дневные случайные ласки, за томительную тоску по ней даже в кратких разлуках - а иных не было. За слова любви, произнесенные впервые десять лет назад и многократно потом повторенные, за все свои слюнявые "соньчик", "малышка", "капелька", за все отглаженные ею его рубашки, пришитые пуговицы и приготовленные для него бутерброды - за все прожитое-пережитое вместе.
В комнату высокомерно и всеведуще, как миниатюрный бог, вошел кот, остановился и несколько мгновений глядел на человека бесстрастным взглядом, в котором мерцали вечность и презрение ко всему мелочному человеческому. Затем безразлично повернулся и вышел.
Домой он вернулся, когда давно уже стемнело, прошатавшись по улицам и площадям, промаявшись по дальним скамейкам в темных закоулках скверов. Может быть, пришел бы еще позже или (как вариант) не пришел бы вообще, если бы не долгий проливной дождь, начавшийся неожиданно и превративший его в мокрый, хлюпающий, обильно капающий сверток.
- Что случилось? Ты в сиделки к нему записался? - недовольно сказала жена, едва только он открыл дверь, а потом, взглянув на него, ахнула:
- Димуля! Что с тобой! Нельзя же так! Да, кто он тебе? Зачем ты так... из-за какого-то... Димочка! - и кинулась в комнату за полотенцем и сухой одеждой.
Он отказался сесть за стол, соврав, что недавно перекусил, сославшись в придачу на простудную ломоту и головную боль. Этот вариант хоть как-то оправдывал его странное поведение и явно проглядываемую в лице, фигуре и движениях печать подавленности, которую он, как ни силился, скрыть не мог. Это так же послужило более-менее правдоподобным объяснением тому, что он ни разу не взглянул на жену и в разговоры с ней не вступал. Сидела в нем смутная, глубинно запрятанная, едва-едва проявленная тревога, почти инстинктивный страх, что любое слово на сегодняшнюю тему, всякое объяснение, даже одна оброненная им крошка информации, таит угрозу. Какую? Чему? Он неосознанно страшился потревожить неопределенность. Нарушить ее каменное ненадежное - только тронь! - нависание над своим, да и не только своим будущим.
Голова действительно раскалывалась, и, наотрез отказавшись от лекарств и горячего чая с лимоном, он одним махом влил в горло полфужера коньяка, который на него по своему прямому назначению, ради чего и был придуман, совершенно не подействовал. Ожидаемого захмеления не произошло. Но голову действительно отпустило, и по привычке зайдя в детскую взглянуть на спящих детей, он поскорей завалился в кровать.
Вскоре легла и Соня. Перед тем, как укрыться одеялом и удобно устроиться, она приложилась губами к его холодному лбу, и успокоившись, поцеловала в висок и ласково провела ладонью по щеке. В таких случаях он обычно даже в полусне в ответ ловил губами ее пальцы, а сейчас, напряженно пытаясь сохранить полную неподвижность и непроизвольно сжимая зубы, с нетерпением ожидал, когда она, наконец, погасит бра и окунется в сон.
Фотография… Письмо… И это - она?! Она – почти болезненно самолюбивая!.. С острым чувством женского достоинства! Запомнилось, как через пару месяцев после свадьбы его случайно вырвавшееся "отстань, не до этого сейчас" стоило ему двух недель вынужденного воздержания. И послужило уроком навсегда. На каждый дежурный поцелуй и формальную нежность всегда следовала реакция: "ну, что - отметился?"
Она и - слезы, мольбы, объяснения, истерики, концерты на улице, обцелованные мужицкие ноги?! Да они ж у него такие волосатые!
Она - заряженная иронией, она - до легкого налета циничности острая на язык, она - презрительная к любой форме унижения, в том числе и к теряющим голову бабам... И - "только не бросай, на все наплюю, сделаю для тебя, что хочешь, всех брошу!.."
Немыслимо. Может, вообще, вранье, бред... Соколовские сексуальные фантазии... В нее ведь вполне можно влюбиться, безумно хотеть, распалять себя и, как бывает у некоторых, на этой почве сдвинутых, считать свой бред самой что ни есть реальностью. Клинический случай. Где-то он даже об этом читал. А фото? А что - фото? Монтаж. Атрибут того же бреда.
Рассказать ей... Убедиться, что все - ложь, подделка, чужая болезнь. И оно, вцепившееся в него мертвой бульдожьей хваткой, многотонно давящее, рассеется, сгинет, осыплется в камешки, в пыль, как береговая ракушечная глыба под мощным молодым ливнем. Посмеяться - и жизнь будет прежней: прозрачной, мозаично заполненной каждоминутными делами, быстро сдуваемыми огорчениями, зыбкими радостями, нетерпением в кратких разлуках, детским хныканьем и смехом, прикосновениями ладоней к щеке... Всем, что было в ней, их прежней жизни, всего несколько часов назад.
Но зачем это Соколову нужно? Не тот он человек, совсем не похож на чокнутого. Трезвый и абсолютно уравновешенный. Ведь в жизни то, что немыслимо, неправдоподобно - и бывает чаще всего правдой...
Вспомнились ее непонятные отлучки и поздние возвращения с работы год назад. Нелепые оправдания, ссылки и аргументы, поводы и причины: то у кого-то кто-то умер, то вытащили получку, разбиралась в милиции, то такси попало в аварию, ударилась головой... Она приходила домой какая-то поломанная, потухшая. Он тогда не придал этому слишком большого значения и внимания на этом не сосредоточил: мало ли что может происходить с женщиной, этим тончайшим механизмом. К примеру, аборт сделала и ему не говорит, чтоб не расстраивать. Он, помнится, стал тогда с ней еще мягче и неназойливей. И Соколов его явно избегал...
Сейчас что угодно можно навспоминать! Парад мнительности. Трибуны рукоплещут...
Сквозь полупрозрачные шторы мутно пробивался свет уличного фонаря. Жена спала. Ее до ягодицы оголенная нога, полусогнутая в колене, выглядывала из-под одеяла. Почти безукоризненных форм нога и бедро - недаром он так гордился ее сложением и обожал, когда она носила обтягивающее. В таком она его волновала. А если оставались наедине, то неизменно возбуждала.
Парад мнительности? Еще чего! Как в старом анекдоте: муж застает жену в постели с любовником, а та морщится - ну вот, опять начнутся подозрения, упреки...
Ладно, не надо себя обманывать, цепляться за соломинку: дело ясное. Не он первый, не он последний. Через одного, и у всех по-разному. Но так?! Целовать ноги - на все наплюю?! Даже, если сказано ради красного словца, фигурально... Какая же это должна быть страсть! Доставшаяся не ему, Дмитрию. Нечеловеческая, самоубийственная, действительно - первобытная... Можно себе представить, чем она с ним занималась!.. С заслуженным мастером по этим делам Соколовым! Что вытворяла и каким образом его ублажала! Господи! Старого, дряблого...
Совсем недавно один из сослуживцев Дмитрия, застав жену в пикантной ситуации, или как выражались во времена исторически от наших не столь отдаленные, в момент прелюбодеяния, крепко ее поколотил. Так крепко, что ей пришлось приводить себя в порядок в районной поликлинике. Хорошенько досталось и любовнику. Потом он, сослуживец, здоровенный парень, демобилизованный офицер, прошедший Афган, навзрыд плакал перед Дмитрием: "Убить ее, суку, мало, но что делать - люблю ее до невозможности, шалаву..." Несколько дней спустя после бурных выяснений, мольб о прощении и клятв верности на всю оставшуюся жизнь, они помирились, сослуживец повеселел, и все в этой семье вошло в норму.
"Не понимаю таких мужиков, - рассказав эту историю жене, возмущался Дмитрий, - Как можно избивать женщину?! Тем более, если любишь ее "до невозможности". Нормальный мужик поворачивается и уходит..."
"Часто прощают, - сказала Соня, - Мужчин ведь прощают? Почти всегда. Бывает, что и женщин тоже».
"Есть вещи сильнее любви, - раскипятился Дмитрий, - Элементарное мужское самолюбие, наконец. Легче всего - ах, люблю, ах, не могу! И ни о чем не думать, ничем не мучиться, лишь бы все продолжалось. Скотство. Я бы и секунды не задержался на его месте. Побрезговал бы! Женщина, и не с какая-то случайная, а с жена... с кем-то... так же, как и с тобой... И кто-то ее... так же, как ты... И она - другого, как тебя... Бр-рр!"
Соня ничего не ответила и переключила разговор на другое.
Эта мысль возникала у него не впервые, и он был уверен, он знал определенно, как знают о неминуемости смерти, что ни при каких, даже самых злостных, непозволительных обстоятельствах, ни за что и никогда не поступит, как его вояка-сослуживец. Нет, не о побоях речь - тут ясно. Есть вещи, которые простить, утопить в оправданиях, растопить и переварить в чувствах, в желаниях, влечениях он просто не в состоянии. Даже если очень захочет. В силу своего характера и привитых с детства представлений о любви, верности и имидже настоящего мужчины.
Это были редкие глубоко теоретические изыски по поводам, связанным с чужими семейными делами-проблемами, и в его воображении они никогда не воплощались в образ жены. Только в расплывчатый облик абстрактной изменщицы. И ни разу не возникал даже проблеск мысли, что эта до приторности, до неприличия банальная тема, извечная спутница человеческих взаимоотношений, переполнившая - дальше, кажется, уже некуда - историю, фольклор, литературу, кинематограф, быт, может когда-нибудь хищно вломиться в его собственную судьбу. И обжечь, как, обжигает девяносто процентов кожной поверхности. Что фатально для жизни. Несмотря приторность и неприличную банальность…
Он считал себя везунчиком, особенно в личной жизни: как удачно складывались семейные дела! Так бывает у одного на сто тысяч!
В нем жило особое чувство, не поддающееся определению при помощи автоматически употребляемых слов. Оно окончательно угнездилось в его душе после случая, произошедшего около пяти лет назад. Он попал в аварию, отделался в общем-то достаточно легко, хотя находился в полуметре от того света. Именно этого расстояния не хватило рылу громадного грузовика, влепившемуся в легковушку, в которой он располагался в качестве пассажира.
Удар пришелся по багажнику, никто, кроме бедняги-машины, увечий не получил, если не считать разбитого Диминого лица и несколько болезненных ушибов, приобретенных другими частями тела от твердых деталей салона. Тем не менее "скорая" буквально насильно отвезла в его больницу, там его продержали несколько часов, большую часть которых заняли перестраховочные процедуры, вроде рентгена, ощупываний и вопросов - "больно-не больно." Примчалась, оставив грудного ребенка на соседку, крепко напуганная жена и, увидев в приемном покое перебинтованного Диму, неподвижно распластанного на лежаке в раздумьях о бренности всего сущего, с плачем бросилась к нему: "Димочка! Родной мой, миленький!.." И в тот миг он остро почувствовал, как бесконечно дорог он этому существу и как плотно срослись их жизни, вроде стволов деревьев, - бывает такое иногда в лесу – так плотно, что стали сплавом, который так просто не разделишь, не превратив под тысячами градусов в первородную жидкость. Почувствовал, как никогда не чувствовал до этого, издавая сам и слыша в ответ нежнейшие, проникновенейшие слова и звуки.
Жена во сне сладко всхлипнула и резко повернулась на спину. Прядь её волос безмятежной волной прокатилась по его по лбу и темным веером улеглась на подушке. Наверное, почти так же мотнула она головой тогда, так же взметнула волосы, на миг полузакрыв ими лицо… В то мгновенье, когда клацнул объектив Соколовского фотоаппарата... Бретелька легкой ночной рубашки сползла на плечо, наполовину приоткрыв грудь. Молодую, крупную, налитую грудь. Когда он ощущал под ладонью ее созревшую упругость, когда губами теребил затвердевший нетерпеливый сосок, то, даже утоливший желание, умиротворенный, изнемогал. От обожания, от самого факта полного безоговорочного владения. Фантастического, нереального факта...
Больше этого не будет. Не будет больше того, без чего, как казалось совсем недавно, не будет для него самой жизни.
Чепуха! В конце концов, она не единственная женщина на планете, в стране, в городе... В его институте, наконец, где, их, кажется, почти две с половиной сотни. Не надо на нее сейчас смотреть. Незачем дергаться. Это уже не его женщина...
Как ей сказать? И когда? Ну, "как" - понятно. Спокойно, с достоинством. Попросить собрать его вещи. С невозмутимостью истукана переждать рыдания, объяснения, мольбы. Впрочем, вряд ли она будет рыдать и о чем-либо молить. Она скажет: и ты поверил? Она подожмет губы и скажет: не желаю с тобой на эту тему говорить… Не буду выяснять, обсуждать, влезать в подробности. Если ты поверил, значит, грош тебе цена, значит ты, такой же, как все, можешь убираться! Наверняка так скажет. И он будет чувствовать себя виноватым, как ласковая домашняя собака, случайно в игре зацепившая клыками обожаемую хозяйскую руку. Как уже было у них не раз, но только по другим поводам. И, наверное, не только у них. Тактика женского инстинкта. Проблема обороны-нападения. В одной статейке он прочитал совет женщинам, попавшим в подобный переплет: если муж не был очевидцем измены, не «держал», так сказать, «свечку», то ни в коем случае, ежели желаете сохранить семью, не сознавайтесь. Любой мужчина в глубине души ужасно хочет объяснить все безумным стечением обстоятельств. И очень рассчитывает, что вы ему поможете. Обижайтесь, обвиняйте, издевайтесь, но только не сознавайтесь, даже если вы приперты к стенке, даже если все очевидно и у вас - ни фактов, ни аргументов. Ваш единственный и безотказный аргумент - возмущение. В смысле - опять упреки, подозрения... Дурацкий анекдот, но в психологической точности ему не откажешь.
Нет, надо будет просто сказать: я все знаю, собери самое необходимое. Разговоры потом. А вот "когда потом" - вопрос! Хороший вопрос, потому что, как только всё выложишь, тут уже нельзя остаться и на минуту. Это ненормально – все выложить и остаться… Это мерзко, это противоестественно! Уйти можно к родителям. Но в их конурке, где даже раскладушку поставить негде, в их комнатенке в коммунальной квартире с тремя соседями можно перекантоваться сутки, пусть двое от силы... Отец только-только приходит в норму. Двое суток, а дальше? Сначала нужно подготовить тылы... Вероятно, можно будет договориться насчет перевода в один из трех филиалов их института. В другой город. Там дадут общежитие. Или снять комнатушку. Но это месяца через три в лучшем случае. Раньше конца года не отпустят: масса вещей, которые надо подогнать, довести до ума... Значит, все это время жить вместе, не подавая виду? И чтобы - все, как прежде? Обцеловывать, как прежде, от кончиков пальцев ног до бровей... растекаться киселем под ее ласками, нежничать, улыбаться, сюсюкать - малышка, лапка, котенок?.. И чтобы мускул не дрогнул, чтоб не проявилось во взгляде, жесте, слове. Лишь бы не заподозрила... В силах ли это человеческих? В силах ли человеческих, когда известно все, как... как они... что они друг с другом вытворяли... Тьфу! Лабиринт. Сказать? Хороший вопрос, потому что, как только всё скажешь, выложишь, тут уже нельзя остаться и на минуту. Это ненормально – все выложить и остаться. Это мерзко, это противоестественно! Мерзко не подать виду и остаться, мерзко сказать, что знаешь и - остаться... И сразу, наотмашь тоже не разрубишь... Расклад для психопатов! Уйти невозможно, а остаться еще невозможней. Одно только, черт побери, возможно. То, что выбрал Димин сослуживец. Не такой уж, наверное, неподходящий вариант. Тот хоть что-то сделал. Но для этого надо было родиться не Дмитрием Фастовским, а одним из миллионов других, которые могут…
Как-то в компании, собравшейся по какому-то не очень значительному поводу, одна почтенная дама в возрасте менопаузы, сидя рядом с мужем, после пары рюмок водки к Диминому изумлению вполне всерьез вздохнула: "Ох, сколько я в жизни пропустила! Я бы не против попробовать групповой секс!.." Господи! Какие только не водятся черти в этих благопристойных омутах!
Это же гадость, остаться даже на час, зная, что они вытворяли!.. Ему такое и не снилось. Представить невозможно, что они вытворяли...
Но все же представил.
Представил кадры из виденных пару раз порнофильмов. Даже не фильмов , а эпизодов. Не самый любимый им вид искусства. Но только действующим лицом и одним из партнеров умопомрачительных сценок теперь была жена. А вторым партнером, разумеется, - Соколов. На большее фантазии не хватало, но и этого было предостаточно... Ему бы кусочек, ошметок, только бы крупицу того, что испытал Соколов с ней, с этой безмятежно почти вплотную к нему лежащей загадочной, полногрудой, теплой женщиной...
Нет! Успокойся, идиот! Ничего, кроме отвращения и презрения ты к ней никогда испытывать не будешь!
Какие три месяца!? Причем здесь три месяца! Уйти можно на вокзал, на скамейку в парке, в пустующий подвал! Снять угол за занавеской у нуждающегося пенсионера! Молодой, здоровый - какие проблемы? В этом ли дело? Почему нельзя сразу? Рубануть - и конец. Утром... через час... сейчас! Разбудить - давай пустой чемодан, стерва! Почему нельзя?
Потому...
Родители - не надышатся на невестку. На умницу-красавицу. На любимую-ненаглядную. Они ее знают с рождения, и всю жизнь, еще с оттепельного школьного отрочества, дружат с тещей и тестем. Они счастливы за сына. У сестры не сложилось, так хоть у Димочки - по самому высшему классу. Образцово. Отец после инфаркта: для него такой стресс - прямой путь туда. Грядущая новость его просто убьет.
Это родители... А дети?
Он обожал детей: мальчишку трех лет и девочку шести - в следующем сентябре в школу. Обнимая их, сжимая их ладошки, ощущая под рукой во время купанья их тельца, вытирая попки после горшка, думая о них, разговаривая с ними и слушая их, - таял, плыл в пароксизме почти патологической отцовской любви. А в командировках не мог дождаться момента, жил тем моментом, когда, наконец, увидит, обнимет и прижмет к себе. Всех троих. Она, при ее-то портрете-кондициях, одна не останется. Дико сознавать, такое просто немыслимо: кто-то другой, какой-то чужой мужик будет жить с его детьми в одной квартире, укладывать их спать, причесывать, играть, барахтаться с ними на диване и ковре, возить их верхом на спине, проверять дневники и учить буквам... А то и шлепнет... Ударит! Его ребенка! И Олька или Сашка будут жалобно-жалобно плакать. Навзрыд! Захлебываясь! Им будет больно! Больно! Его детям! Да если хоть пальцем!.. Он же измолотит в пыль, в щебенку этого гада! Ни дня, ни единого часа не сможет он без своих котят! Они должны жить, спать, дышать, шуметь рядом с ним! Его дети обязаны быть счастливыми! Рядом с ними должен быть он, отец. Всегда. Так же, как и мать. Вот эта женщина, лежащая рядом...
Еще никогда в жизни не испытывал он такого возбуждения. Он набросился на это одуряющее тело, словно сбежавший из зоны после пятилетней отсидки истомившийся бугай, блатной жлоб на молодуху у края колосящегося поля. Ничего другого - только добраться!.. Добраться до той, до другой женщины, женщины с фотографии, женщины-наваждения, женщины-причуды, женщины-бестии. Достичь, коснуться хотя бы кончиками пальцев липкого, порочного, беспроглядного, дразнящего чернотой и неизведанностью колодезного дна.
Через минуту-другую наполовину проснувшаяся изумленная жена - такого у них с мужем никогда еще не было - тоже возбудилась. Она привычно раздвинула ноги, и он, ощутив ее привычную страсть, привычную нежность, привычные ласки, понял, что никогда не доберется до той, Соколовской женщины. Отвращение, брезгливость и наслаждение, - эта смесь придавала ощущениям болезненную остроту. И уже в конце пришло презрение к себе - животное!
Прошли годы. Многое ушло, многое пришло, многое изменилось. Дмитрий с Соней. В других временах, в другой жизни, но с прежней женой.
У них отличная семья. На зависть и в пример друзьям, родственникам, соседям. Дети подросли, и он по-прежнему в них души не чает. По-другому, чем тогда, когда они были малышами, но с не меньшей силой. Старики, как и годы назад, обожают свою энергичную невестку - умницу и красавицу.
Дмитрий иногда вспоминает те жуткие вечер и ночь, ту мучительную неделю, тот препаршивый месяц... Иногда, но очень-очень редко. Жена до сей поры не подозревает ни о чем. Факт для Дмитрия важный и успокаивающий, потому что - вопрос самолюбия. До тех пор, пока у нее и в мыслях нет, что он обладает этой тайной, его самолюбие - девственно.
Где Соколов, что с ним - ему неизвестно. После встречи в больнице, он видел его всего несколько раз. Издалека. Опираясь на трость, то, что осталось от Соколова, крошечными шажками с настойчивостью сомнамбулы передвигалось по асфальту бульвара. От скамейки до скамейки. Соколов с корчагинской самоотверженностью пытался вернуться...
Во время одного из этих жалких променадов Дмитрий подошел к нему – «привет!» Потянуло. Что-то необъяснимое. Точку что ли поставить в тогда еще крепко его бередящем жизненном эпизоде? Что положено говорить в таких случаях? Как дела? Как здоровье? Дмитрий ничего не сказал. Только - "привет". Ничего не почувствовал: ни злости, ни злорадства, ни жалости…
Соколов обрадовался, заулыбался, действующей рукой долго жал его плечо и восторженно мычал. Совсем старик, развалина, полуидиот...
Изменяет ли ему Соня теперь? Кто знает: баба соблазнительная, темпераментная… А зачем знать? Завязано-перевязано в его жизни еще больше, чем тогда. Так что, знать - себе дороже…
| | | | Обсудить на форуме |
| |
