| Литературное общество Ingenia: Юрий Бардин - Люда | | Люда | | Надо же, прошло почти сорок лет с тех пор, как мы виделись в последний раз, а я сразу, да ещё в этой муравьиной тверской сутолоке, понял, что это она. Услышал сзади себя женский голос: "Оля, погляди сюда, на витрину… Видишь?.." И оглянулся. Словно солнечный блик, из немыслимо давнего, почти уже забытого, полоснул по моим зрачкам - это же Олька! "Олька! - завопил я, - Баранова!" И уж было бросился обниматься, но недоумение в её глазах остановило меня: где уж тут узнать, я и сам себя иногда не узнаю. А после того, как, наконец, разобрались, она не проявила никакого желания ни обниматься, ни тем более целоваться - "привет!".
- Я у сестры в гостях, послезавтра уезжаю. Зоя, подожди меня пару минут, ладно?
О чём говорят люди, встретившись после разлуки длиною почти в жизнь? Как сложилось… муж, дети… Где Марина, как Ира, что с Витей?..
Я покинул город, где провёл детство и юность, довольно рано и поэтому ничего о своих однокашниках и прежних друзьях не знал, а многих просто забыл. Последнее, о чём я спросил перед тем, как собрался попрощаться: "Ты давно видела Люду?"
Внезапное изумление, больше похожее на испуг, расширило Олины глаза: "Люду?! Разве ты ничего не знаешь?.."
Кажется: и жизнь уже на откате, и не переливаются внутри прежние рассветные звоны, и почти забылось давнее дразнящее-томительное чувство предвкушения... Оно задубело и поблёкло под напором неприятностей и радостей, встреч и расставаний, ожидаемых рождений и внезапных смертей, под слоем непонятно как и зачем прожитых дней, месяцев, десятилетий... Но иногда, неизвестно отчего - то ли от случайного женского взгляда, то ли от неясного вечернего звука - нахлынет вдруг пронзительным наваждением: отблески уличных фонарей на мокром ночном асфальте, запах преющей травы вдоль пустынных аллей городского парка, прохлада прилипшего к щеке первого яблоневого цвета - всё, что когда-то будоражило, всё, что когда-то было...
И это, пришедшее издавна, ноюще долго, угасает внутри под еле уловимую мелодию старой песенки: "Проходит жизнь, проходит жизнь, как ветерок по полю ржи..."
Она была моей первой и, как показала прожитая жизнь, последней любовью. Если не считать, тайного, но единодушно-коллективного обожания всем нашим пятым "А" классной руководительницы пожилой двадцатитрехлетней Розы Михайловны.
За несколько дней до моего последнего, а стало быть, десятого по счёту школьного первого сентября, вдруг стало известно, что отныне наша школа будет не средней мужской номер такой-то, а просто средней, поскольку вышел указ о совместном обучении, и в десятом классе нам предстоит учиться вместе с девчонками. Эта перспектива никого из нас, десятиклассников, собравшихся на школьном дворе, особо не смутила, наоборот - показалась заманчивой и слегка волнующей: девичья часть мира, плотно огороженная от нас раздельным обучением и тогдашними официальными пуританскими установками, отдающими густым душком ханжества, была для нас таинственным островом и одновременно островом сокровищ. Кто помнит свои шестнадцать, тому объяснять, думаю, нет необходимости.
Мы слушали долгие наставления директора по поводу нашего нового отныне статуса - рыцарского - и вытекающих из него обязанностей, и вид был у нас абсолютно отсутствующий: а нам до лампочки, можем поучиться и с девчонками, если Родине таковое приспичило. И лишь красавчик Люсик Смирнов, гордость школы, член юношеской сборной города по волейболу, и его друг-соперник Валера Шерман, сын главного режиссёра городского театра, томный и голубоглазый, с романтической седой прядью в густой шевелюре, презрительно пофыркивали чуть в отдалении. Оно и понятно: Люсик не раз хвастал, - и мы ему безоговорочно верили - что меняет спортсменок чаще, чем мячи, а Валеркины рассказы про романы с молоденькими актрисами подтверждались фотографией, на которой он полулежал на диване в обнимку сразу с двумя. И какими!.. Потом, правда, оказалось, что это была фотка сценки из спектакля заводского коллектива самодеятельности, где «халтурил» его папа, но принципиально это обстоятельство дела не меняло: пусть и понарошку, но он всё же имел возможность обниматься. А мы… мы об этом только мечтали...
Случилось ужасное: я влюбился. Ужас состоял не в том, что влюбился, - кто из нас не готов и не жаждет этого в шестнадцать! - а в том, что моя любовь была безнадёжной. Если бы вы увидели эту девочку, вы бы тоже, как и я, поняли, сколько у меня шансов. Я с невыносимой горечью рассматривал в зеркало своё остроносое лицо с невысоким лбом и раскосыми глазами (за которые меня во дворе наградили кличкой "китаец"). Да и ростом я тогда не мог похвастать, только к восемнадцати я подтянулся до "выше среднего".
Разве имел я право на что-либо рассчитывать на фоне таких элитных экземпляров, как Люсик и Валерка? И ещё двух-трёх не хуже из параллельного класса. Я, правда, был обладателем славы первого школьного поэта и признанным острословом, но может ли пушинка таланта перевесить гору мышц на весах женской души? Разве что на необитаемом острове, где нет выбора. Но стоит только появиться красавцу-пирату...
Кто-то сказал: чтобы избавиться от любви с первого взгляда, нужно посмотреть во второй раз… Я смотрел и во второй, и в сотый, и в тысячный. Я старательно пытался выискать хотя бы малейший изъян в чертах её лица, в походке, даже в складках форменного платья (а вдруг чуточку примято!), чтобы убедиться: предмет моих страданий не законченное совершенство, и таким образом избавиться от мучений, а заодно от позора неразделённой любви. Но она была безукоризненна. Могло ли быть иначе? А её сипловатый голос звучал в десять раз притягательней задушевных сопрано модных тогда певиц Гелены Великановой и Лолиты Торес вместе взятых. Если чем-то подобным обладали сирены, то Одиссея с его товарищами вполне можно было понять и простить. Однако голос её удавалось услышать нечасто, разве что при ответах у доски: она была на редкость застенчива.
Так ли это было в действительности, не совсем так или совсем не так – никакого значения не имеет: на то она и любовь...
Но гораздо больше безответности меня страшило другое: не дай бог, кто-нибудь заподозрит... И тогда моя жалкая участь отвергнутого перестанет быть тайной. Я - в роли слабака, которым пренебрегли! Да ни за что в жизни! Да чтоб я дал повод над собой насмехаться или себя жалеть! Этого не будет ни-ко-гда!!
И я старался вовсю, чтобы у моих одноклассников не мелькнула и тень подобной мысли. Я изводил её колкостями, доводил до слёз дурацкими эпиграммами, изображал влюблённость в других девчонок, и чем те были некрасивее, тем лучше. Но чем больше я изгалялся, тем, казалось мне, заметней для всех было моё состояние, и угроза разоблачения заставляла меня увеличивать обороты. Хорошо по этому поводу высказался один умный француз: можно быть влюблённым, как безумный, но не как дурак...
Однажды поздней весной или в начале лета, перед самыми выпускными экзаменами, наш класс совершил загородную "вылазку", как говорили тогда, или "смотался на уикэнд", как сказали бы теперь.
Мероприятие было организованное и, вероятно, вписанное в план учебно-воспитательной работы школы. С нами был классный руководитель, учитель физкультуры и кажется, кто-то ещё из идеологического руководства: то ли комсорг, то ли парторг. Так что всё проходило благопристойно, как и было заведено в те чинные времена: купание в речке, ночёвка в домиках ещё не открытого на летний сезон пионерского лагеря, стихи и комсомольско-туристские песни у костра, печёная картошка и лимонад...
После того, как картошка была съедена и наступила очередь чая, я, прихватив чайник, собрался идти за водой. Она вызвалась сопровождать меня, заявив, что я обязательно выкину какой-нибудь свой очередной фортель, и для того, чтобы у нас появилась вода, мне необходим конвой. Провожаемые общим хохотом мы стали спускаться к реке.
Тропинка была довольно крутая, уже смеркалось, и я пару раз помог ей, подав руку. И в те моменты, когда её тёплая сухая ладошка сжимала мои пальцы, в моём животе парным молоком разливалось блаженство, и мне безудержно хотелось, чтобы так продолжалось долго-долго, бесконечно...
Многое забыл, почти начисто забыл, что чувствовал и думал потом с другими женщинами, забыл сотни рассветов и вечеров, забыл полжизни: слова, ощущения, мысли - всё ухнуло безвозвратно в провалы смертельно уставшей памяти, а вот всё, что было тогда, помню до мелочей.
Прозрачно и пронзительно помню.
Но до реки было метров пятьдесят и через минуту-другую мы уже были на берегу. "Сопли распустил…" - подумал я и, закатав брюки, полез набирать воду.
А закат был дивный. Столько их, разных, описано всеми, кто держал в руках перо, - от классиков до графоманов, в стотысячных тиражах, в самиздатах и Интернете - что не поднимается рука в миллионный или в миллиардный раз писать о громадном ярко-багровом шаре солнца, уплывающем за горизонт, о лёгкой дымке, стелящейся над стеклом воды, о хрустальной неподвижности воздуха...
- Я давно хотела тебя спросить… - неожиданно сказала она.
- Спрашивай, - разрешил я, погружая чайник поглубже.
- …давно хотела спросить: за что ты меня так ненавидишь?
- Ненавижу?! - я от изумления резко выпрямился, и у меня вырвалось, - Совсем наоборот - я люблю тебя...
- Вот видишь, - в её голосе явно слышались слёзы, - ты и сейчас издеваешься...
Она повернулась и, не дожидаясь меня, направилась в сторону мерцающего меж кустов костра.
Вот так и запечатлелось, будто вижу со стороны по какому-то странному закону аберрации: себя, застывшего по колено в воде с закопчённым чайником в руке, и её удаляющуюся в темноту кустарника фигурку... Нет, нет, не её фигурку, не просто фигурку, а уходящую навечно в сумерки времени мою семнадцатилетнюю юность, мою первую, мою последнюю, мою неповторившуюся любовь...
А от костра доносились до меня гитарные аккорды и Олин полудетский голосок: "Проходит жизнь, проходит жизнь, как ветерок по полю ржи. Проходит явь, проходит сон, любовь проходит, проходит всё..."
Даже сейчас, через почти сорок лет, когда я сижу в своей комнате в одном из домов громадной напряжённо-ночной Москвы и выстукиваю на своем компьютере эти строки, меня не отпускает лёгкий озноб, и мои скулы стягивает яростное желание рвануться туда, к закатной речке, сквозь бездарно помельтешившие годы и, вместо того себя, выскочить из воды, догнать, положить руки на узенькие девичьи плечи: "Я действительно люблю тебя, Люда... Прости... Я на самом деле очень-очень тебя люблю..." Господи! Ну, почему? Почему? Только одно движение, всего несколько слов - и вся моя не очень потом здорово прожитая жизнь, и её судьба - всё было бы другим... Совершенно другим.
Поступать в институт я уехал в далёкий южный город и прожил там четверть века. Сейчас это столица отдельной страны, и вообще, всё там настолько изменилось, что ностальгия стала абсолютно бессмысленной. А поэтому у меня её нет, и прошлое во мне не зудит. Пока не вспоминаю о Люде...
Это было хорошее время - пять институтских лет. Жил я у своей тётки, женщины беспредельно доброй и терпеливой, семья была очень обеспеченная, меня в ней любили и всячески ублажали, а моя студенческая компания была развесёлой и бесшабашной. Но ни в кого я так и не влюбился, за все пять лет я не завёл себе "персональной" девушки.
Нет, не потому что никому не нравился: в меня влюблялись, со мной объяснялись, на груди у меня плакали... Но я, словно бутылка шампанского, был до самого далёкого, затерянного в глубине души закоулка был заполнен и распираем своей Людой... Засыпал - Люда, Людочка, люблю тебя... Просыпался - Люда, люблю... И это наваждение, эта сладкая пытка, не отпускали меня, даже когда я был уже женат.
А женился я через год после окончания института. Работать мне пришлось, как мы говорили "в поле" - на монтаже линий высоковольтных передач. Никаких полей там и в помине не было, а были каменистые степи, где зимой валил с ног пронизывающе холодный, неделями не прекращающийся ветер, а летом солнце жестоко прожаривало до внутренностей. Иногда это были горные склоны, плато и ущелья. Я начал мастером и через десять лет закончил начальником управления. Потом моя профессиональная судьба резко изменилась, но это уже другой разговор.
Но первые два года, пока я не стал пусть маленьким, но все же начальством, мне приходилось испытывать все прелести походного быта, и только приезжая пару раз в месяц к тётке, я отогревался или, наоборот, - охлаждался, отъедался вкусненьким, блаженствовал день-другой в обществе нормально беседующих, не упивающихся ежевечерне до омерзительного состояния людей. Через год мне стало муторно от жизни в вагончиках, от грязи и скверных запахов, ежедневных пьянок, случайной трудноперевариваемой пищи, от окружающего меня скотства и похабщины...
Поэтому и женился я больше из-за неустроенности, из-за тоски по пушистому домашнему быту, от желания по субботам возвращаться туда, где тебя ждут... Эксперимент оказался не слишком удачным, и через полгода меня уже не очень тянуло по субботам в домашний быт.
Конечно, жена мне досталась с тем ещё характерцем, но сейчас, спустя семнадцать лет после того, как мы расстались, почти столько же промаявшись в нашем боевом и нервном браке, я понимаю: главная вина - моя. Природу не обманешь. Я хотел найти свою Люду в другой, но женщины - народ ужасно чуткий.
Однажды - было это, помню, в начале зимы, в воскресенье - я безуспешно пытался дозвониться до своей матери, живущей в городе, из которого я уехал семь лет назад. Что-то не получалось, я ругался с телефонистками, местными и тамошними, и, как водилось в таких случаях, потребовал для разборки начальство. "Старшая смены Баранова", - донёсся до меня сквозь три тысячи километров недовольный официальный, но чертовски знакомый голос. "Олька!" - обрадовался я.
Мы говорили больше часу. Не подряд, конечно: Оле приходилось отрываться, - служба! - но достаточно долго для того, чтобы вволю потрепаться. Наконец, я задал ей вопрос, почти такой же, как неделю назад при встрече на Тверской: "А как там Люда?»
И вот что услышал. Год назад она окончила университет и работает в какой-то научной лаборатории. Не замужем. Хотя вокруг неё роятся претенденты, да ещё какие интересные и перспективные, один даже больше в Америках и Венесуэлах, чем дома.
- Если б ты видел, - говорила Оля, и в её восхищённом голосе не было и намёка на зависть, - если б ты только видел, какая она стала красивая! Я - женщина, и то любуюсь! Но она ни на кого не хочет даже смотреть. И всё из-за тебя...
- Из-за меня? А я-то тут причём?
- Очень даже причём.
И Оля рассказала мне... Ах, Оля, Оленька, наша классная певунья, открытая душа... Если б ты только знала, что наделала!..
Она меня любила. Да!! И это прекрасное для всех людей время - шестнадцать-семнадцать - прошло у неё мучительно, в частых слезах, в недоумении. И причина - мое вызывающе неприязненное отношение к ней. "Почему? За что?" - шептала она своей лучшей подруге. Только со своей мамой и Олей делилась она своей болезненной тайной, боясь насмешек и сочувствия. Но если знала Оля, то, естественно, знали все. Кроме меня. И ведь никто мне даже не намекнул, не подколол, не сохмил на эту тему, как водилось и водится в юношеской среде! Идиоты!!!
Она собирала обрывки тетрадных листков с моими опусами, подбирала и складывала в заветный ящичек забытые мною карандаши и мелкую всячину, к которой прикасались мои руки, моя фотография стояла на тумбочке возле её кровати. А когда узнала, что я уехал поступать в институт в другой конец страны, бросила готовиться к вступительным экзаменам в университет: всё вокруг ей стало безразлично, мир опустел. "Я его никогда больше не увижу. Зачем мне университет? Зачем мне теперь жизнь?" – шептала она, притаившись на скамейке в дальнем уголке городского парка, в то время, как её родители были уверены, что их дочь усердно готовится к экзаменам в читальном зале городской библиотеки…
Да и сейчас моя фотография на прежнем месте...
Пока Оля выпаливала всё это, я ошеломлённо молчал. И лишь дождавшись паузы, выдавил:
- Не может этого быть! Я же был влюблён в нее... и сейчас... ещё больше...
Пришла очередь поразиться Оле:
- Вот это да!.. Кино! Ну, даёшь! Зачем же ты свои номера откалывал?
- Самолюбие, Оленька... Чтоб не подумали... Я ведь не знал...
Я повесил трубку в полном физическом изнеможении, будто один разгрузил полный грузовик тяжеленных изоляторов, и долго ещё, не двигаясь и не зажигая света, сидел у телефона в матовых сумерках умирающего дня. Всё! Завтра же лечу! Первым рейсом! Гори оно всё огнём: и эти разбирательства с вечно раздражённой по любому поводу, а чаще всего без повода женой, и приёмка-сдача участка, и горящий годовой план... Сейчас вернётся жена - всё ей выложу… Я в конце концов в рабство ей не продавался… А потом позвоню начальнику… Пусть они все, что хотят, то и делают. Плевать!
Для чего я это пишу? Кому нужна исповедь седого мужчины, чью душу уже давным-давно не должны тревожить ни воспоминания о любви, ни музыка о ней, ни слова - отболело... Зачем об этом сегодня, - не смешно ли, не глупо ли, не мелочно ли, когда такое творится в мире: кровь, озверение, страх...
Ещё неделю назад мне казалось: да - смешно, да - глупо, да - мелочно: такое творится в мире...
Я всю эту неделю не покупаю газет, не включаю телевизор. Придя с работы, слушаю Гайдна, Моцарта и Стравинского, перечитываю Чехова, Мопассана и Цветаеву, перелистываю альбомы с репродукциями картин старых голландцев и импрессионистов. И всё происходящее там, за оконными шторами моей квартиры, уже не представляется мне таким роковым и трагическим, как казалось всего неделю назад. А совсем другое кажется главным, единственно главным и настоящим...
Неужто и впрямь нам предлагает судьба лишь один счастливый вариант? Мы выбираем из сотен, ну, пусть из десятков, выбираем слепо и случайно. Ошибся, разминулся - и ты уже идёшь не по своей, тебе и только тебе предназначенной жизни...
Но кому дано предугадать? Компьютеру? Где он такой?..
Завтрашним утренним рейсом не удалось, но через три дня я вылетел. Всё оказалось проще, чем я себе представлял и к чему готовился.
- Катись, - сказала жена и смахнула с журнального столика нашу свадебную фотографию.
Начальник управления, прочитав моё заявление об отпуске за два года, округлил глаза:
- Ты что, сумасшедший? Или пьяный? Ты же принимаешь участок! Годовой план! Иди проспись...
- Обойдётесь без меня, - невозмутимо ответил я, - у меня личная жизнь решается. Плевать мне на ваши планы. Не подпишете - так уеду. Мою трудовую книжку можете оставить себе на память. Я не жадный.
Начальник посмотрел на меня внимательно и потянулся за ручкой.
- В командировку? - спросила мама, открывая дверь, - Почему не предупредил? Я бы приготовила что-нибудь из того, что любишь.
- В отпуск, мама. А там посмотрим... - неопределённо ответил я и выложил без перехода, - Я от Зои ушёл. Насовсем.
К моему удивлению на этот, казалось бы, редчайший в практике человечества случай, мама отреагировала не очень темпераментно:
- Поигрались и разбежались, - буркнула она, - Жениться надо, когда мозги вырастут. А не только эта штука... Поспишь? Или покушаешь сначала??
"Сегодня не пойду. И звонить не буду тоже, - прикидывал я, уминая яичницу с ветчиной, - Перетерплю". Я решил пойти к Люде завтра вечером. Завтра у неё день рождения. Это я помнил точно. Ровно семь лет назад я был в числе приглашенных, но, конечно, не пошёл, и долго топтался на снегу под её окнами, выслушивая музыку, крики и смех двух десятков своих одноклассников. Помню, очень хотелось плакать, хотя плакал в последний раз в одиннадцать лет после драки с хулиганистым дворничихиным Серёжкой.
Я купил бутылку шампанского и три большие багровые розы у поддатого краснорожего дядьки в переходе метро. Цветы стоили в два раза дороже шампанского, – зима! - но если бы даже в десять, мог я появиться перед ней без цветов?
Гости уже собрались: из-за оббитой бежевым дерматином двери доносились смех и музыка. Я услышал, как сразу же после трели моего звонка чей-то бас, ерничая, произнёс: "Это ещё кто? Открывай, Людмила, - прынц!" Раздался хохот. Не интересный и перспективный ли выступает? Может, заскочил по дороге из Венесуэлы в Америку? Ну, что ж, порезвись, покойничек, пока я еще за дверью...
Она открыла дверь, и я остолбенел: как она была хороша! В её глазах ещё метались отблески смеха, губы по инерции улыбались, пальцы, которыми она хотела убрать упавшую на лоб прядь, так и застыли, утонув в тяжёло чернеющих волосах.
Не знал, что у неё такие волосы: иначе как со строго-форменными, непременными для тогдашних школьниц, косичками я её никогда не видел.
- Это я… - сказал я.
- Это ты… - ответила она.
Я услышал, как сбилось её дыхание.
Меня встретили общим восторженным воплем. Были со своими красотками-жёнами член сборной Союза по волейболу Люсик Смирнов, молодой многообещающий актёр местного театра Валера Шерман, конечно, Оля Баранова со своим добродушным увальнем-мужем Веней Березовским, силачом из параллельного класса, покровителем хилой школьной интеллигенции, и ещё несколько мне не знакомых. Один из них, в котором я сразу вычислил "претендента", был постарше остальных (пожалуй, слегка за тридцать), импозантен и уверен. Минут через десять он, однако, насторожился, и, почуяв явную опасность, всё переводил подозрительный взгляд с меня на Люду и обратно. А она, как всегда, была молчалива, и с её щёк не сходил румянец. Раньше, семь лет назад, я этого румянца не замечал. Или он появился только сегодня?
Гости, отшумев и натанцевавшись, разошлись. Родители деликатно спрятались в кухне. В комнате остались только я и Претендент. Он явно не хотел уходить раньше меня и без передыху рассказывал байки про заграницу. Мне это надоело, и я сказал: "Послушай, Феликс. Мы не виделись с Людой очень давно, и сейчас мне надо с ней поговорить". Он вопросительно посмотрел на Люду. В этот момент я был готов к тому, то она скажет что-нибудь вроде "у меня от Феликса нет секретов", и тогда я поднялся бы и ушёл, и утром улетел бы обратно, и прямо из аэропорта поехал бы на участок. Благо, в вагончиках всегда есть свободные кровати. Но Люда молча опустила голову, и Претендент, пожелтев, схватил свою дублёнку, нахлобучил ондатровую шапку и исчез.
Мы вышли на улицу. Вечер был безветренен и тих. Крупными хлопьями валил снег. Вокруг было безлюдно. Мы шли молча. Потом остановились под тусклым, залепленным снегом фонарём, и я повернув её к себе лицом, сказал:
- Я люблю, тебя, Люда... Прости... Я любил тебя всегда...
Она прижалась к моей щеке своей, мокрой и тёплой...
Никуда я не полетел, ни на каком дне рождения не был и ничего Люде не сказал... Я перебирал в голове десятки вариантов нашей встречи, и этот мне показался наиболее подходящим. Так и будет, когда я через день-другой раскручусь, решусь всё оборвать, объясниться с женой, оглоушить начальство, и тогда - в аэропорт!
Так прошло три дня, минула дата её рождения, а ещё через пару дней ночью меня поднял телефонный звонок. Собравшись за несколько минут под причитания жены, выехал на объект, который находился в горах.
Неподалёку от места, где мы монтировали высоковольтную линию, произошла авиакатастрофа. Пассажирский самолёт, летевший вечерним рейсом в наш город, врезался в вершину горы и разбился. Погибли все - человек двести. Падая в ущелье, самолёт повредил опору и большой участок уже действующей линии, которую мы сдали неделю назад. Шахтёрский городок остался без электроэнергии. Остановились шахты, предприятия, котельные. Кровь из носу - мы должны были за сутки восстановить линию и дать городу электричество.
Такое в моей беспокойной монтажной практике уже бывало, но ещё никогда - по столь ужасному поводу.
Мы выехали на перевал. Дорога была трудной. Тот, кому когда-нибудь приходилось ехать ночью в зимнюю непогоду по крутым горным серпантинам, знает цену таким поездкам. За пару километров до участка мой "газик" притормозил, не доезжая до стоявших на дороге автобусов и нескольких военных вездеходов, и я, приоткрыв дверцу, глянул вниз, в ущелье. Обжигающе холодный ветер резко ударил по лицу жёсткими дробинками снега. Уже рассвело, и я увидел внизу громадную прогалину, чёрной жутью выделявшуюся на фоне завалившего всё вокруг снега. Ещё дымились груды металла... Копошились фигурки спасателей...
- Спустимся? - предложил мой шофёр Анвар, совсем ещё мальчишка, месяц всего, как демобилизовавшийся из армии, - Посмотрим, может, кто знакомый?
- Дурак! - резко ответил я, - Типун тебе на язык. Поехали.
Трое суток, почти без сна восстанавливали мы разрушенное. Проложили временную линию, дали городу электроэнергию, а потом уже заново смонтировали опору и натянули провода.
Я вернулся домой вконец измотанным и разбитым. Два дня отсыпался и отогревался. И всё, что творилось со мной несколько дней назад, все мои метания и муки, притупилось, отодвинулось... Через неделю я получил премию в два оклада за "самоотверженность при ликвидации аварии", и мы с женой купили цветной телевизор. Тогда в наш город завезли их первую партию.
И пошли годы... Всякие: удачные и не очень, спокойные и тревожные - никакие...
Но Люда меня не отпускала.
Не мучайся, говорил я себе, ты тоскуешь по призраку… столько лет прошло: ей уже под тридцать... под сорок... под пятьдесят... она, располнела, обабилась, она чешет язык в очередях, пилит мужа за маленькую зарплату, ты её встретишь - и ничего в тебе не шелохнётся... Той смуглой девочки, которую ты любишь, больше нет: она растворилась в прошлом. Окончательно и навсегда...
Умом я это понимал. Может, и вправду - была уже не любовь, а ностальгия...
Последнее, о чём я спросил перед тем, как собрался попрощаться, было: "Ты давно видела Люду?"
Внезапное изумление, больше похожее на испуг, расширило Олины глаза. Не изменившиеся Олины глаза на немолодом полузнакомом лице... "Люду?! Разве ты ничего не знаешь?" "Нет, - сказал я, - ничего не знаю".
- Ты уже, наверное, не помнишь, давно, в молодости, я тогда работала на междугородке, мы говорили с тобой, и ты рассказал про Люду, что ты ее…
- Помню, отлично помню. Дальше!
- Через несколько дней мы собрались у неё на день рождения. Пришли Люсик Смирнов и Валерка Шерман с жёнами, я была с Веней и кто-то с её работы. И ещё один, высокий такой. Он Люде всё предложения делал. Он в неё был по уши...
- Его не Феликс, случайно, звали?
- Я помню? Столько лет прошло! Весело было. Я тост сказала про любовь. Сказала, что ты, оказывается, в неё был влюблён, и даже до сих пор у тебя продолжается. Все засмеялись, зашумели: вот нас как, оказывается, провели! Притворялись, мол. А потом Люда ко мне подошла и спрашивает: ты не шутишь? Ты с ним говорила? Он так и сказал? А что ещё говорил? Я всё рассказала, и она сразу стала весёлой... Мы пели... Всё было хорошо…
Оля помолчала, нашла глазами сестру, с любопытством глядевшую в витрину магазина детских игрушек - то ли их разглядывала, то ли свое отражение: "Все, Зоя, иду!", после чего закончила:
- А потом, вдруг, через день или два она сорвалась и улетела в Среднюю Азию. Никто ничего не понял. Вспоминать жутко!.. Самолёт разбился. Зацепил крылом гору, и все погибли…
Будто отзвук давнего взрыва, прозвучавшего в горах на другом конце Земли, настиг меня, нашёл всё-таки через много-много лет, смял, покорёжил изнутри… Словно тот, дымящийся металл...
Я стоял на Тверской, как соляной столб, и вид у меня, наверное, был такой... что проходившая мимо женщина резко, почти испуганно, обогнула меня, а Оля встревожилась: "Что с тобой?" Она глядела на меня несколько мгновений, а потом закрыла лицо руками: "О, Господи!.."
Она сейчас только поняла, к кому летела Люда…
Ночь... И опять я чётко вижу отблески костра меж кустов, удаляющуюся в сумрак редкого леса тоненькую фигурку и слышу девичий голос, доносящийся из начала предназначенной мне жизни, которая так и не стала моей.
"И жизнь прошла, и жизнь прошла, и ничего нет впереди..."
Нет, нет, нет!.. Не был я похож на соляной столб неделю назад на Тверской - просто метафора... Не огибала меня в испуге женщина – писательская красивость... И не закрывала Оля лицо руками: "О, Господи!"
Как же мы обожаем описывать наши маленькие страсти-мордасти языком жестоких романсов!
Никуда она тогда не полетела. И не было ее в том самолете, дымящиеся обломки которого мы видели с Анваром промозглым утром в ущелье. Все было так же, как с моим воображенным приездом на ее день рождения. И Оля сказала не "сорвалась и улетела", а совсем другое... Сказала: "Мы пели… Всё было хорошо… Она, кстати живет здесь, в Москве. Мужа в прошлом году похоронила. У нее уже внуки. Хочешь, дам ее номер телефона?"
- Спасибо, не нужно.
Мы распрощались, поскольку Олина сестра уже несколько минут, как оторвалась от витрины и демонстративно поглядывала на часы.
Зачем мне номер ее телефона? Зачем мне ее муж-покойник, зачем внуки?.. Зачем она мне сама?
Пусть у меня остается та, не долетевшая... | | | | Обсудить на форуме |
| |
