| Литературное общество Ingenia: Ауда - Я - ГолубьРаздел:  Проза | | Автор: Ауда | | Баллы: 2 | | Внесено на сайт: 4.04.2006 |
| | Я - Голубь | | Я - ГОЛУБЬ
В городе идёт горячий, тяжёлый дождь. Асфальт кажет¬ся, по сравнению с ним, ледяным и шероховатым настолько, что хочется прижаться к тротуару скулой. По правде говоря, скулой вообще хочется прижаться к любому прохладному месту, и это вовсе не от сентименталь¬ного настроения. В самом деле, на скуле ноет огромный синяк, поставленный мне вчера вечером папашей. Это он обложил мою девушку матюгами и получил в ответ три таких же синяка, только размером поменьше. Впрочем, дело, конечно, не в количестве гематом, а в скопившейся злости, клокочущей во мне, как во дворе скоро закипит гудрон в огромном ржавом котле. Возле котла лениво кучкуются стройбатовцы, подбрасывая дрова. Чёрный дым смешивается с дождём. Кто это, спрашивается, придумал в такую жару ремонтировать крыши именно жилых домов. Ведь сколько на самом деле существует других крыш: докторских, ментовских, депутатских…. А ещё есть крыши родителей, называющих собственных сыновей ублюдками, есть фонари на улицах, чтобы дети, сбежавшие из дома, могли беспрепятственно добраться до вокзала, сесть в поезд и уехать так далеко, что…
«Девушка, я хочу с вами познакомиться. Я - сумасшедший, а Вы?» «Я тоже». «Я так и думал - у вас такие умные глаза!» Ну, может быть, все было не совсем так, может быть, я сказал для начала: «Я работаю рекламным агентом». А она спросила: «Как, вы работаете?» «Шутка. Сумасшедшие не работают. Они кидают камнями в прохожих!» и вообще, я пишу не о себе, а о крышах. В солнечную погоду они нагре¬ваются и становятся мягкими и липкими, так что если положить коврик, будет потом не отодрать. Крыша предназначается вовсе не для осмысления жизни, а для сухости ячеек огромной двенадцатиэтажной коробки, то есть священного родительского крова, где начинается всё так: «Ну что, опять читаешь? Глаза мои на тебя не смотрели бы!» «А ты, папа, не смотри. Вот я уже час смотрю на кактус. Он такой приспособ¬ленный к жизни – не то что я». «Ты меня слушай...кактус!» Ага, вспомнил, он так и сказал «кактус!» и тут я прижался лицом к растению и заплакал. Да, да, в нос мне вонзились колючки. «Мама!»- закричал я и бросился к лифту, но мамы там не было, слава богу! Зато там была Маша. «Ты что?» «Заноза!» «Дай!» «Не дам!» «Я сама тебе дам!» И тут из-за двери выглянул папаша. «Блядь!»- коротко резюмировал он. Ударами кулаков я стал объяснять ему особенность прямохождения - передние конечности слабее задних, но зато и проворнее на расправу. Первая папашина реакция убедила меня, что особи предыдущего поколения сильнее особей последующего. Эти после¬дующие особи даже не могут без женской ласки. «Вас как зовут?» «Маша». «Маша, у вас есть место, где можно жить? Нет? У меня тоже!» Шутка. Сумасшедшие живут в больнице. Там есть маленький дворик за четырёхметровым забором с колючей проволокой, куда выводят на прогулку, и пришедшие на свидание родители немощными старческими руками бросают мешки с апельсинами прямо через забор, потому что свидания положены только раз в неделю на два часа, а где их выкроить. Мешки с апельсинами лопаются в воздухе, и сумасшедшие бегают по дворику с искажёнными от радости лицами, собирая среди чахлой травки большие оранжевые шары. В это время родители обычно кричат из-за забора: «Сыночек, как твоё здоровье?» «Ничего, мама, сегодня давали рисовую кашу, совсем такую, как ты варишь по утрам. Но я не стал её кушать, а просто надел миску на голову санитарке. У нас такая красивая санитарка. Все больные делают ей массаж. Что? Я тоже. Нет, от этого не бывает детей. Мою девушку зовут Маша. Ма-ша. Ма-ша!» «Мамаша, отойдите от забора! Прогулка кончилась – мы вашего голубя на отделение поведём. Там и поворкуете».
Самое приятное - это пить кока-колу после больничного чая, похо¬жего на мочу. Маша говорит, что, когда я пью из горлышка бутылки шипучий напиток, я похож на уколовшего¬ся наркомана. «Где ты видела наркомана?» «На лестнице. Я шла домой, а он стоял у окна и кололся». «Я тоже кололся, когда ногой по яйцам били». Это было в карауле. Пока сержанты спали, мой друг съел банку варенья, а я оказался единственным свидетелем этого проступка. Меня уложили на пол и наступили на яйца, чтобы узнать, кто съел варенье. Маленькая аналогия того, что делает человечество, пытаясь ответить на вопрос, кто сотворил мир. К сожалению, моих родителей это никогда не интересовало. Их интересовало, кто съел варенье. Поэтому я оказался в городе Екатеринбурге с сержантским сапогом на яйцах. Недавно я рассказал это Маше. Она поинтересовалась, ничего ли мне не испортили. Женщины в большинстве не способны смотреть широко на вещи. Один мой знакомый, астроном, изобрёл карманную пишу¬щую машинку. Неизвестно, что он собирался на ней писать, потому что, продав патент иностранцам, он начал каждый день пить и, видимо, нашёл последнюю истину, печатая доллары на ксероксе. В сущности, человечество ничего не потеряло от того, что, не найдя бога в небесах, он занялся сугубо земным делом. Когда я рассказываю эту историю, женщины спрашивают, много ли он напечатал долларов, тогда как мужчин интересует, почему он продал патент иностранцам. А птички вообще ничего не спрашивают, они и так всё понимают. Какие птички? Такие, как я и Маша. Которые крылышками бяк, бяк и в Израиль, а женщины глядят из-под руки на их лысые затылки. Как говорится, облетели листья с тополей. И вот я возвращаюсь из Екатеринбурга, а мать моя давай рыдать, Бога, говорит, нет, а все люди сволочи. Но я-то птичка, хотя мать и говорит, что я подонок. Растила, растила, а только и умею, что пить кока-колу. Хотя бы яйца откладывал, и то польза! Ну, может и польза, но до того, как жить на крыше, мы с Машей пытались поселиться в углу за шкафом. Там помещался диван полутораспальный продавленный и на нём Маша, а я помещался на надувном матрасе в проходе между шкафом и диваном. Как сейчас помню слова моей голубицы: «Курятник какой-то!» «Маша, ну почему курятник?» «Потому что где поймают, там и трахнут. Твоя мама вчера опять меня кастрюлей...» «Я же предупреждал тебя, что у неё неправильная ориентация». «Да уж, ночной клуб ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ!» Мог ли Бог такое допустить? Не мог! Но несмотря на это печальное заключение, я собираюсь Бога искать всю жизнь и мечтаю купить телескоп. А так как небо теперь почти всегда надо мной, живущим на крыше, я непременно выясню, почему падают звёзды, хотя в больнице один больной говорил мне, будто Бог - это наш врач Варфоломей. Тех, кто не верил в лекарства и прятал их под язык, он приказывал привя¬зать к койке и делать уколы до полного истребления ереси. Когда же во время сильного дождя крыша протекла, и по всему отделению расста¬вили тазы, он подошёл к одному из сосудов и, глядя на своё отражение в воде, произнёс: «Господин президент, в больнице держат здоровых людей!» Больше мы его не видели, но больные потом еще долго подхо¬дили к тазу с различными просьбами: прислать порнографических журнал¬ов, заменить медбрата на медсестру, а главное, починить крышу. Через год я, однако, снова встретил Варфоломея Иосифовича.
С крыши легко упасть и разбиться, но мы с Машей научились летать, и поэтому нас не выгонишь с этих небесных высот даже банкой с удоб¬рением, которой моя мать поколачивает отца по голове. «Доктор, почему не болит голова у дятла?» «Не знаю». «Вы слишком интеллигентны, доктор. Дятел не птица, а символ. Представьте, что меня здесь нет. Кого вы будете лечить? Себя. Потому, доктор, и не болит. Кстати, о птичках. Когда я был страусом, сержант любил бить меня по печени». «Варфоломей Иосифович, я же говорила: опять обострение!» «К сожалению, да. Уведите и продолжайте галлоперидол». «Маша, сегодня я получил деньги за рекламу фасадных вывесок». «Очень хорошо, мой голубь, теперь мы можем торчать на крыше до второго пришествия Варфоломея». «Зачем торчать, я, например, научился получать удовольствие от любого печатного текста, будь то реклама прокладок в общественно-политическом издании или откровения классика на хорошей туалетной бумаге». Мать, мамец, мамаша, отец, папец, папаша, неужели нам выпала честь полоть грядки и жить по-человечески, то есть вести натуральное хозяйство? Да не хотим мы так жить! Мы хотим, как птички. Нет, не страусы. Как голуби, белые голуби, у которых предназначение радовать людей. Хотя, конечно, родительская кровь – даже теперь, живя на крыше и ночуя на коврике, я держу кактус в горшочке возле лифтовой коробки в качестве напоминания о садово-огородных увлечениях родителей. У кактуса всегда найдётся для меня лишняя иголка, если захочется удостовериться, что моё тело по-прежнему принадлежит мне. Поливается это растение кока-колой или слезами. Гули, гули, гули! Когда мы только поселились на крыше, я ещё работал дворником и каждый день собирал собачьи какашки с газона. И каждое утро они появлялись снова. Собачки, как известно, не любят сумасшедших. Особенно доставал меня один ротвейлер. Он нава¬ливал такие кучи, что приходилось их грузить в тележку совковой лопатой. В один из дней я сказал Маше, что дам животному колбасы. «Лучше я сама проглочу этот мышьяк». «Маша, не будь страусом! Хозяин ротвейлера уморил твою тётю до смерти, используя в качестве трактора на огороде! Собачку ей жалко!». «Ты – голубь, конечно, тебе видней, но, по-моему, дешевле собачку просто зарубить топором». На этом наш спор закончился. Я извёл триста грамм великолепной копченой колбасы, однако, увы, ротвейлер от этого стал только истошно ску¬лить за своим проклятым непотребным занятием. Я ходил злой. «Лучше бы мы дали эту колбасу свинье, а не собачке», – высказала Маша новое мнение, когда хозяин зверя повесил на дверь, ведущую на крышу, замок. Летите, голуби, летите! Мы сдали в магазине бутылки из-под кока-колы и купили билет в кино, а также монтировку для взлома нашего небесного жилища. Ничего не поделаешь, и поэтам приходится иногда заниматься сдачей посуды. Ведь в этой стране гонорары платят одной купюрой, хотя иногда и крупной. Но тогда её тем более не уда¬ётся разменять. Но это было давно, а теперь мы живём хорошо: у нас стихосложение превратилось в чистейшее наслаждение. Деньги только за рекламу! Рекламу! Рекламу! Славная крыша тринадцатый дом! Я знаю, когда-нибудь меня назовут гением за мои странноватые стихи.
Мы с Машей загораем на крыше. Чтобы коврик не прилип к гудрону, мы подкладываем под него газеты, так что если, лёжа на животе, не о чем будет говорить, можно что-нибудь прочесть. Вчера я прочитал, что Штаты предоставили нам очередной кредит и от радости начал ходить по краю крыши, но не упал. А сегодня я сижу с синяком на скуле, потому что невозможно же целый день валяться на крыше и не видеть родителей под крышей дома твоего. Тем более, что мобильник приказал долго жить, упав на чей-то балкон, а для рекламного агента связь первое дело - крылья же не казённые по всему городу летать. Тем более, плохо на крыше то, что озоновая дыра, и днём кожа просто дымится от ультрафиолета, а ночью совсем светло и невозможно исполнять супружеские обязанности на глазах у всей психбольницы, окна которой напротив нашего тринадцатого дома. Хотя Маша утверждает, будто сама видела на фасаде номер девять. Ну да, я-то знаю, что такое девять у людей! Не успеешь оглянуться, и уже пищит на коврике розовое сморщенное... и попрут нас с крыши под сизые крылья на помойку, чтобы жильцам спать не мешали. А тем более, сегодня нельзя всё время быть на крыше – в любую минуту может нагрянуть милиция потому, что я вчера, замечтавшись, уронил бутылку кока-колы и убил болонку с третьего этажа. Ту, у которой хозяин алкоголик. Да не этот, а тот, который под соседним кустом. «Маша, ты пойдёшь сегодня работу искать, у нас ведь кока-кола конча¬ется!» «Работа, работа… я же не подамся в проститутки – так что спи спокойно, дорогой голубок!» Ну да, когда я сплю, мне часто снится кока-кола. Много-много кока-колы и колбасы. Но днём мне ничего не снится, потому что ноет очеред¬ной синяк. Отец говорит, что это оттого, что у меня жидовская кровь, а врач в травмпункте утверждает, будто плохосворачивающаяся. Теперь не знаешь, кому верить. Может и был у меня какой-нибудь предок из плохосворачи, но он-то уж наверняка не ронял бутылок на чужих болонок, а тем более не видел, как приходит к нашему дому каждый день отряд стройбатовцев с молодым лейтенантом, который смотрит на Машу в бинокль, пока солдаты занимаются чёрным, закопчёным котлом и дровами. Между прочим, от такого наблюдения и себя с крыши уронить можно. У него солдаты друг друга гудроном облить норовят, а он смотрит. Дождь идет, а он смотрит. Маша гуляет по крыше, а он смотрит. «Как вчера, приставал? Ладно, я сам пойду работу искать». Я беру чугунный дырокол с надписью «Завод Наша техника» и выхожу на улицу. Ды-ро-кол, которым я отверс¬тия пробиваю в листах с моими виршами. Ради стихов я готов на всё. Лейтенант понимает и прячется за котёл с гудроном. «Ладно, я подожду», - думаю я, садясь на мокрую скамейку. Идет дождь. Солдаты пилят на дрова тополь, что вырос возле дома, и ритмично матерятся в такт работе.
Сегодня к нам приходил участковый. Играя дубинкой, он объяснил, что на крыше жить не положено и, что мы должны в 24 часа очистить поме¬щение. Я налил ему кока-колы: «Каковы, по вашему мнению, размеры по¬мещения?» Он оглядел задумчиво крышу: «Двести на двадцать, но вообще на моём участке голуби не живут так херово». Я налил ему ещё, и он, выпив, крякнул и доверительно сообщил: «Поставьте хоть будку какую из досок – тогда вы получите положенные гражданские права. А так вам даже умереть не положено – придётся отдать юннатам». «Только не это, товарищ мент, эти живодёры скормят нас кошкам. А потом объясните, почему у нас по потолку днём что-то круглое жёлтое ползает?» «Ещё не успели инвентаризировать, но без прописки не положено!» Столп порядка ушёл, качаясь от ударивших в голову пузырьков газа, матерясь и пиная крышки от кока-колы, которыми наша крыша усыпана, словно дно фонтана счастливыми монетками. «Голубка моя, Маша, может быть, ты возьмёшь веник и подметёшь их?» «Где его взять-то? Да и зачем? Всё равно нам крышка». «Всё-таки неудоб¬но перед гостями. После мента сюда могут явиться на летающей тарелке даже те, кто ставит над нами опыты». «Не будем обращать внимания – крышки не самая бесполезня вещь. Из них можно делать бусы». Я лёг на коврик и задумался. Мне виделась параллель между интеллигентностью и рекламной агентностью. «Доктор, почему Вы не верите, что мне нужно выйти из больницы, чтобы получить гонорар за сценарий?» «Потому что Вам это кажется. Сценарии пишут не голуби, a драматурги» «Демиурги, доктор. И всё-таки я антенна, милостью божьей». «Как вы сказали?» «Кстати о птичках, доктор. Когда я был страусом, сержант бил меня по печени…» «Варфоломей Иосифович, я же говорила - опять обострение». «К сожалению, да. Уведите и продолжайте галлоперидол!» Проклятые воспоминания! Нет, доктор, я не хочу так жить, как живёте Вы и мои родители. Я хочу как птички, а птички не возделывают огороды, не ходят по маршруту дом-работа-магазин. Нет, не страусы. Голуби, белые голуби, у которых предназначение радовать людей. Гули-гули-гули! Алло, это психиатрическая? Нет, это птицефабрика. Маша растол¬кала меня грубыми поцелуями – пора было идти сдавать бутылки. Но зачем, когда я получил деньги за рекламу голландского бутербродного масла в Сибири? Я лениво лягнул Машу крылом, но встал и пошёл, увязая ногами в крышках от кока-колы. И всё-таки я оптимист: «Лучше увязать в крышках, чем в отрыжках, как мои родители». Кажется, я читал в какой-то книге, что родителей надо уважать – странная мысль. Если это так, то придётся отдать им деньги за бутылки. Всё-таки я к этим предкам обезьян иногда спускаюсь за солью.
Ветер дует крайне неудачно. Дым от котла с гудроном несёт прямо на нас, как бы мы не перемещали коврик. Одно хорошо - лейтенант больше не смотрит в бинокль – «Наша техника» не подводит. Хозяин покойной болонки с третьего этажа купил дога и кормит его мясом, запах которого мешает спокойно кашлять. Струйка слюны стекает у меня с подбородка, как у идиота. «Доктор, я не идиот! А Вы?» «Я тоже». «Тогда давайте поговорим как мужчина с мужчиной». «Может быть, о сексе вам лучше поговорить с психотерапевтом?» «Нет, доктор, я хотел спросить, сколько мне осталось жить при таких масштабах геноцида населения». «Ну, кто же может это сказать! Возможно, вам суждена долгая и, кхе-кхе, счастливая жизнь». «Ах, перестаньте, доктор! Я знаю: птицы долго не живут, тем более на птицефабрике». Мама родная, с крыши видно кладбище. А день такой хороший и старушки крошат... Мама, что ты будешь делать, когда станешь старушкой? Маша сердится, что кончились деньги. Зато есть кока-кола. Солдаты спилили все тополя, а гудрон всё не закипает. В ожидании этого события рекруты птицефабрики рассматривают прохожих и жуют батоны, украденные из булочной.
Наконец-то я уговорил Машу работать. Мы даже купили палатку и поставили её среди антенн. Единственное, что умеет моя голубка, это морочить голову, и мы теперь успешно принимаем клиентов. «Ясновидящая Маша избавит от всех проблем!» Молодых и не очень молодых, и старых, замученных жизнью мужеподобных женщин она принимает на скамейке во дворе, а я, летая по своим рекламным делам, расклеиваю на подъездах объявления. Теперь я могу отлично видеть с крыши, как Маша превращает какую-нибудь офигевшую от эзотерических терминов тётку в отрывающуюся от земли курицу. Стройбатовцы выстраиваются в очередь погадать за 10 коп. любит-не любит. Даже лейтенант пришёл, хромая на перебитой дыроколом ноге, и попросил предсказать, станет ли он полковником. В результате печка котла с гудроном чуть не погасла. Моя мать говорит, что занятие моей жены - это не работа, но Маша подарила старухе чулки и та принесла вечером к двери на крышу миску винегрета. Мне сразу вспомнились времена, когда мы с Машей только познакомились и мои родители ещё принимали её как друга семьи. Хотя уже тогда Маша была на самом деле далеко не молода и начинала немного расплы¬ваться фигурой, да и у меня уже появились седые волоски в перьях. Но для семейной жизни мы, по нынешним меркам, ещё юны. По утрам я бреюсь обломком телевизионной антенны и делаю гимнастику - крылья вверх-вниз, вперёд-назад. В это время моя голбица чистит пёрышки. У неё красноватые глаза и такая лиловая грудь! Психи в больнице напротив высовываются сквозь решетки и сладострастно мычат, пуская слюни. Недавно я даже заметил в одном из окон, кого бы вы думали? Варфоломея Иосифовича! Он шаловливо погрозил мне пальчиком и ткнул им в кольцо, сложенное пальцами другой руки. Это меня возбудило, но, тем не менее, когда вечером Маша спросила, не хочу ли я потоптать её хоть немного, я понял, что не могу. «Отлетался орёл!» – мрачно заметила она. Да, реклама голубиной почты не прошла мне даром, зато теперь каждый банк хочет иметь собственную голубятню, и кроме кока-колы мы уже покупаем иногда вино «Шёпот монаха». Эх, и нескромное же! А закуска из свинины, копчёной на гудроне! Вот только, если мент опять заявится, он нас точно оштрафует за порчу крыши. Гудрон-то мы с неё отковыриваем.
Боже мой, все наши надежды посе6литься на чердаке психбольницы рухнули, и к тому же опять пошёл дождь. Дождь на этот раз идёт то такой горячий, что от него кожа покрывается волдырями, то через минуту такой, что стынет сердце. А чердак, великолепный сводчатый чердак, со слуховыми окнами и настоящей вековой пылью, Варфоломей Иосифович неожиданно превратил в склад коробочек для пластилина, которые клеят психи на трудовом часе. Пять коробочек – сигарета. Представляю, сколько бы они наклеили за возможность погулять по крыше. Хотя я недавно заметил, что большинство психов, появляющихся в окнах, это или медперсонал, или просто намалёванные в полный рост картинки. Одна бывшая пациентка поведала Маше, что это сам Варфоломей Иосифович создаёт такие шедевры. Теперь я замечаю, что Маша как-то мечтательно смотрит на окно его кабинета. Да, Маша неравнодушна к искусству. «Ну, порази меня своим интеллектом!» «Если пешеход выйдет из точки А, он обязательно придёт в точку Б». «Опять ты ваньку валяешь!» «Не ваньку, а Варфоломея». «Не трогай Варфоломея! Если я за тебя вышла, не думай, что тебе всё можно. Ты должен каждый день поддерживать во мне любовь к себе». Ох, может быть, но последнее время мне кажется, что я поддерживаю целое небо – я взмываю высоко-высоко, на самую лифтовую коробку и думаю там, почему Бог сотворил человека человеком, а голубя голубем, и какой смысл Министерству здравоохране¬ния превращать одного в другого посредством… О, у них много спосо¬бов! Инсулиновый шок, лоботомия и даже инфляция.
На днях наша жизнь окончательно рухнула. Доллар взлетел так, что старушки и солдаты уже не могут платить Маше, а голубиная почта никого теперь не интересует. С лифтовой коробки я вижу, как крохот¬ные людишки снуют от подъездов к магазинам и обратно. Боже, как поднимают они такие мешки! Я сам видел, как одна старушка волокла десять подушек из голубиного пера! Ну и погода на нашей птицефабрике, чёрт возьми! «Я больше не могу жить на крыше» - говорит Маша, и по её лицу текут слёзы. Наша палатка промокла, и ночью от холода не спасают даже попытки заняться сексом. Конечно, ничего не получается – я давно ни на что не способен и вообще неприятно. Хочется горячего чая вместо кока-колы, но нет ни её, ни чая. Утром солдаты приступили к ремонту крыши и спёрли последний ящик напитка. Кроме того, они вылили на палатку ведро расплавленного наконец-то гудрона и, на глазах у равнодушной ко всему Маши, начали трахать друг друга, распевая бодрыми голосами «Россия, любимая моя!» Сперма капала на горячий гудрон и тут же испарялась. Дырокол куда-то исчез, и лейтенант снова смотрит в бинокль. Наплевать, пускай смотрит. Маша перестала следить за собой и ходит по крыше в ночной сорочке с нелепым сачком в руках, пытаясь охотиться на голубей, которых солдаты тактично стараются не пугать своими грубыми оргазмическими криками. Вчера я встретил возле универмага доктора. На нём были только рваные джинсы и застиранная, полинявшая футболка. Картину полного убожества дополняли рваные же кроссовки и сетка с пустыми бутылками. Дождь лил на наши головы, и вода стекала с волос, слипшихся в сосульки. Доктор тихо заворковал. Оказалось, что больница давно закрылась и врачей выпустили, а больных уволили. «Я многое переосмыслил», - сказал Варфоломей и тряхнул головой, отчего раздался звук, похожий на звяканье бутылок, но исходил он, без всякого сомнения, от головы эскулапа. «Я верю, доктор». «Нет, Вы послушайте! У нас у всех поехала крыша!» «Никуда она не поехала, я на ней живу, и каждый день вижу один и тот же наш двор». «Вы всё такой же - всё шутите! Помню, помню ваши проделки в больнице. А скажите-ка, как насчёт этого?» «Насчёт чего?». «Насчёт птичек». «Я же сказал - я на крыше живу. Вчера голубя поймали сачком, почти как голландская тушёнка». «Вот именно. А я масло голландское купил, так похоже на сливочное, что жена, когда попробовала, полдня коровой притворялась. Представляете, съела скатерть!» «Доктор, с Вами опасно разговаривать - вредно для здоровья». «Ох, молодёжь, молодёжь, всё шутят, вместо того, чтобы яйца откладывать». «Мне некогда, доктор», - ответил я и щёлкнул своим хищным клювом. К сожалению, аппетит мне испортили жёсткие ботинки доктора, и пришлось дать ему дорогу назад. Как забуду, он вышел, шатаясь, и сказал: «Нет человека самого, поэтому не спрашивай, по ком звенит - он звенит по птичкам».
| | | | Обсудить на форуме |
| |
