Посвящается клиперу «Ариэль»
Я в таверне застрял. Оголтелой, угрюмой.
Клокотал красный грог в черном чреве ковша,
Вдруг возник надо мной привидением трюмным
Старый шкипер шотландский. И присел, не спеша.
Мы наполнили кружки, столкнулись бортами,
Волнолуние лилось из мутных фрамуг,
И поведал старик о терзающей тайне,
Давней боли живучей, что известна ему.
«Есть такая земля… Не спасенье - оковы.
Надо долго за солнцем отсюда идти.
Именуют тот остров Забытой Любовью,
Угораздил Всевышний это место найти!
Из Фучжоу пошли с чаем дивного сорта,
Дунул северо-запад, накинулась мгла,
Мы хотели дойти до британского порта,
А достигли покоя бледной гавани дна.
Закрутил ураган, сжал тугими клещами,
Грот давил на бизань, клацал челюстью кок,
И с другими теперь кто сердечно прощался,
Кто ругался, кто плакал, кто молился, как мог.
Паруса отпустив, клипер прыгнул над валом,
Третьим, пятым – нельзя уберечься судьбы,
В ярде корпус застыл перед бездны оскалом…
Я схватился за снасти, час последний пробил.
«Скалы! Скалы!» – гремел капитан на пределе,
Утекающих с пеной отчаянных сил,
Риф ударил под дых, потащил за форштевень,
В пасть кипучей стихии жалких нас погрузил.
«Дай же воздуха чуть», - пузырилось туманно,
Свет манящий струился ко мне в темноте,
Рядом трубка плыла моего капитана,
Дальше – штиль необьятный, тишина, забытье.
***
Свежий бриз забирался тайком под рубаху,
Божьих пташек рулады неслись из небес,
Я вернулся в себя, больше не было страха,
Чей-то смех-колокольчик побудил меня сесть.
У воды усмиренной резвилась беспечно
Дева чудная – сроду таких не видал!
В кудрях ветер играл, обнаженные плечи
Солнце смело ласкало, не знавая стыда.
И во власти истомы, опутавшей тело,
Я швартовы навеки забросить решил,
Тут приветно кивнув, дева нежно запела,
Из меня выгребая страсть азартной души.
…Мы упали на берег. В объятьях рисковых
Увязали изрядно - что в крепких сетях,
И ее голосок мне казался знакомым,
Как и родинка подле опьянявшего рта…
Я гулял китобоем у мрачного Горна,
На бочонке под реей пиратской стоял,
Я убил одного… долг виною игорный,
Я полжизни шатался на конце острия!
Но ни Портсмут бурливый, ни глаз Бетельгейзе
Ни пассат хлопотливый, ни крова раек,
Даже преданный друг, даже правила чести
Не могли мне отныне быть дороже нее.
«Повели хоть погибнуть, моя чаровница,
Что желаешь, исполню за ради тебя!
Сокрушу, отрекусь, лишь бы вновь причаститься
Сладких мук», – на колени встал растерянный я.
Кротко мне отзывалась: «Прошу я о малом.
До зари терпеливо остынь от любви.
Если хочешь, чтоб я безотлучно осталась,
Как звучит мое имя, ты его назови».
В тень заката шагнула. И снова… как будто
Прежде слышал я поступь той легкой ноги,
С неизбывной тоской дожидался я утра,
Замешательством истым обуянный бродил.
Жажды, голода, дремы не чуял. Смущенный,
Точно скверный католик нашаривал крест,
Усыпал океан, и во мгле некрещеной
Потекла вдоль холмины заунывная речь.
Я бранился в испуге, слова приближались,
Надвигаясь тягуче от разных сторон.
Ковыляя во тьме, три фигуры спускались,
Повторяя бессчетно цепи женских имен.
Поравнявшись, умолкли. И выступил главный.
По манерам, похоже, большой человек:
«Не встречал ли, скажи, ослепительной дамы?
И не пела ли песню упоенно тебе?»
Я признался, как было. Сказал о напасти,
И о деве пленившей. Таиться не смог.
Обернулся второй, третий тоном ужасным
Молвил мне, отстраняясь: «Да помилует бог!
Ты в жестокой ловушке. Мы - прошлые жертвы.
Злая доля подобно твоей нас гнетет.
Девы имя гадать здесь ты будешь до смерти,
Коль опять повстречаешь, горемыка, ее.
Угодил ты в обитель, где надо ответить,
Если ложным обетом любовь отравил,
Если с жаром твердя о любви беззаветной,
Как в питейной полпенса - вмиг о ней позабыл.
Многоликая фэйри становится тою -
Обнадеженной, верной, назначенной ждать,
Той, которую ты не иначе мечтою
Нарекал, не смущаясь, уходя навсегда».
Робкий отблеск зарницы скользнул из-за тучи,
Тлели редкие звезды, что мокрый табак,
Я тогда разглядел собеседников лучше:
Мертвецы благолепней в обветшалых гробах!
До краев исхудали, трясет лихорадка,
В клочьях грязного платья сквозит пустота,
Оскудевших волос шевелятся остатки
И кривятся усмешкой неживые уста…
***
Я летел побережьем, дрожа и стеная,
Надо мною геенной бесилась гроза,
Я исчез под дождя роковыми стенами,
Там припомнился случай лет с десяток назад.
Нашу шхуну латали на верфи бристольской,
А пока намечались подсчеты и треп,
Мы в эльхаус толпой. Пили столько и столько,
Плюс еще кварту джина, боцман Хью не соврет.
И едва посогнуло нам шеи печалью,
Спела добрый псалом бакалейщика дочь,
Все тянулись смотреть, обливаясь свечами…
Я нырнул вместе с нею в непроглядную ночь.
Миновали недели. Скрипели призывно
Кабестаны и мачты в привычном ладу,
Я шептал ей: «Клянусь. Сгинет месяцев зимних
Снег веселый гуляка, я за милой приду.
Ничего не просила. Молчала покорно,
Разве родинка только скакнула у губ...
В марте курс я держал. К цитадели Легхорна,
Из Буэнавентуры… Или на Истанбул.
***
…Дождь иссяк словно годы – украдкой, проворно,
Правда, щеки мои всё не сохли никак,
Но всходили лучи вслед за эхом предгорным,
И легла осторожно мне на спину рука:
«Ты душой повинился, тебя я прощаю,
А Господь за иное нас позже простит,
Посему отдохни и домой возвращайся,
Белой птицей удачи я взовьюсь на пути.
Не собьешься с дороги, однако счастливых
Дней грядущих тебе я не буду сулить,
Вспоминай обо мне в пору грусти приливной,
Пусть о мне, одинокой, память сердца болит».
…Я воскрес из пучины. На барку подняли,
Выползала вода, грудь стремилась дышать,
Говорили, тонул посреди океана,
Да косились с опаской, труд моряцкий верша».
***
Он уставился в точку. Кренилась таверна,
По седым якорям убегало вино,
На мгновение я потерялся, наверно,
Вот от грезы встряхнулся: утро зрило в окно.
Догорели дрова, поскучнела жаровня,
Никого, кроме служки у голых столов.
Выводил мальчуган свой куплет монотонно
О коварстве далеких и чужих островов.
И не раз мне потом представали картины:
Паруса рвутся вверх, будоражит вода,
Снилось, мчится стрелой на восток бригантина,
Но шотландец не снился уж нигде, никогда.
|
