| Литературное общество Ingenia: Юрий Юрченко - "...Я замысел таю мой..." | | "...Я замысел таю мой..." | | .
...В последнее время Пастернак-переводчик пережил (и переживает) серию атак с совершенно разных сторон. Атак, порой, – откровенно выходящих за рамки приличия, как, например, со стороны автора одной из самых последних версий перевода "Гамлета":
"Прежде всего, переводить Шекспира нужно потому, что по-русски его не существует. Перевод Пастернака я бы, выразившись с предельной осторожностью, назвал недобросовестным. <...> Если мне удалось взойти чуть выше (заметим: выше даже не Пастернака – о нем нет речи, его, Пастернака, на этом маршруте восхождения просто никогда "не стояло" - "по-русски его не существует" – Ю.Ю.), моя функция выполнена". (1)
Есть мнения менее агрессивные* и - более остроумные:
_____________________________________________________
* Совсем недавно мне довелось участвовать в работе достаточно представительного международного (русскоязычного) поэтического форума. Обсуждения проблем литературно-издательских не прекращались и ночами. И неоднократно, в эти жаркие ночи, я был свидетелем ожесточенных "литразборок": за соседним столиком поэты разносили в пух и прах Пастернака (это был какой-то навязчиый "бой с тенью" – чуть ли не каждую ночь они набрасывались на него, доказывая обступающим их нерусским кипарисам, что Пастернак как переводчик - «"ноль", "ноль, и "ноль"!...»), аргументов часто не хватало, и поэты переходили на непечатную лексику, причем, заодно с Пастернаком почему-то доставалось и "его компании" – Пушкину с Ахматовой, и ситуация достигала высоких трагикомических высот, когда, например, один из поэтов – грузин! – после очередного активного посыла, не в силах больше выслушивать это, поднялся, ошарашенный, из-за стола и, оглядывая всех глазами, полными слез, громко сказал: "Да как же это так?.. Да как же так можно... всех...- Пастернака... Пушкина... Ахматову... Да ведь это же - наше всё!.." – и ушел, не разбирая дороги, в свою иноязычную ночь. К слову, самым ярым клеймителем Пастернака (имени его не призносивший без фольклорного приложения) в этой компании был столичный поэт, автор (так совпало) последней на тот момент версии перевода одного из известных стихотворений, переведенных ранее Пастернаком. Просто загадка – как-то ведь удавалось тому же Пастернаку – и перевести и Гете, и Шекспира, и - при этом вести себя прилично – не крыть по всем пивным Холодковского, Лозинского, Щепкину-Куперник...
___________________________________________________
"Пастернаковский перевод "Фауста" для меня <...> - не плохой, а антигетевский. И с этой точки зрения "перевод" этот (буквально пере-вод) хороший: в смысле - почти удавшийся. Он взрывает пьесу Гете изнутри, уничтожает ее, а вместо нее предлагает другую." (2)
Оставляя за рамками этой работы бескрайнюю тему "Пастернак-переводчик", а также обсуждение его перевода "Фауста" в целом, и вновь возвращаясь туда, "где бьет вода из ям, гроба вместить готовых", я, все же, думаю, что, придавая не очень внятно прописанному оригинальному тексту финала второй части трагедии сегодняшнюю законченность мысли, Пастернак остается верным Гете.
"Я знаю, что много хорошего в переводе, - писал Пастернак 7 января 1954 года О. Фрейденберг. - Но как мне рассказать тебе, что этот Фауст весь был в жизни, что он переведен кровью сердца, что одновременно с работой и рядом с ней были и тюрьма, и прочее, и все эти ужасы, и вина, и верность..." (3)
<...>
"В семнадцатом году Пастернак бредил Лермонтовым. В тридцать четвертом — эталоном себе берет Пушкина <..> Естественно, что главной фигурой на его горизонте в это время становится царь — поскольку противостояние и взаимообусловленность поэта и царя, двух главных представителей российской власти, стали главными темами позднего Пушкина и зрелого Пастернака. Мысли эти стали особенно неотступными после убийства Кирова в декабре 1934 года. <..> Два следующих года Пастернак прожил с непрерывной оглядкой на Сталина — с ним, а не со страной или временем выстраивая новые отношения." (4)
С конца тридцатых диалог Вождя и Поэта был прерван. Диалог, который, конечно же, изначально велся не на равных: от Пастернака тут зависело не много. Как мы, уже говорили, Пастернак, к счастью для него, был подзабыт, отодвинут за "грудой дел, суматохой явлений" - пока! (как известно, он ничего и никого не забывал) - на второй план. К середине сороковых появилось физическое ощущение того, что пауза – напряженное, звенящее ожидание – затянулась. Кто-то должен был сделать первый ход. Что последует раньше – арест, или... Публика ждала от Пастернака чего-нибудь... уж никак не меньшего, чем стихотворение Мандельштама про "горца". За ним, за Пастернаком, был долг. Народ, подправив Н. Коржавина, развел их по углам и... ждал крови (понятно, чьей):
"А там, в Кремле, в пучине мрака,
Хотел понять двадцатый век
Не понимавший Пастернака,
Сухой и жесткий человек."
(1945)
Впрочем, со стороны вождя молчание было достаточно красноречивым: аресты и гибель знакомых, друзей, лишение (практически) любой другой возможности профессионального существования, кроме переводческой работы... И Пастернак, измотанный зависимостью, ожиданием, страхом, ужасом, годами унижений, самообманом, компромиссами ("...Я уже пережил это. Я предал. Я это знаю. Я это отведал...") – ищет возможности - готовит эту возможность - ответить. За всё. За свою жалкую, по его признанию, жизнь последних лет, за ощущение выключенности из жизни, и из литературного процесса...
Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Aвва Oтче,
Чашу эту мимо пронеси.
Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.
Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить - не поле перейти.
(1946)
Это даже и не его замысел – на него это возложено, - распорядок действий продуман без него, он лишь должен пройти этот путь до конца.
Он уже догадывается, предощущает, в какой именно форме будет этот ответ, во что именно он будет завернут, - замысел зреет, вынашивается, таится... (см. выше диалог "Ахматова-Пастернак" 46-го года: "Надо написать нового "Фауста""..."Понял, Анна Андреевна, я переведу...").
Он готов к поступку, так же, как готов ко всему, что за этим может последовать, к любой реакции на его поступок. "И неотвратим конец пути". Да, силы у противников, по-прежнему, не равны, поэт значительно слабее: семья, близкие - всего этого он в любой момент может быть лишен, - всё, что у него есть - его крылатый конь, которого он просит об одном – дать ему сил и времени, что бы он смог свой "тайный замысел" осуществить: "Ты должен сохранить мне дни и годы..." -
Стрелой несется конь мечты моей,
Вдогонку ворон каркает угрюмо,
Вперед мой конь! И ни о чем не думай,
Вперед, все мысли по ветру развей.
Вперед, вперед, не ведая преград,
Сквозь вихрь и град, и снег, и непогоду,
Ты должен сохранить мне дни и годы,
Вперед, вперед, куда глаза глядят.
Пусть отрешусь я от семейных уз,
Мне всё равно - где ночь в пути нагрянет,
Ночная даль моим ночлегом станет,
Я к звездам в небе в подданство впишусь,
Я вверюсь скачке бешеной твоей,
И исповедаюсь морскому шуму,
Вперед мой конь! И ни о чем не думай,
Вперед, все мысли по ветру развей.
Пусть я не буду дома погребен,
Пусть не рыдает обо мне супруга.
Могилу ворон выроет, а вьюга,
Завоет возвращаясь с похорон.
Крик беркутов заменит певчих хор,
Роса небесная меня оплачет.
Вперед! Я слаб, но ничего не значит.
Вперед мой конь, вперед во весь опор.
Я слаб, но я не раб судьбы своей,
Я с ней борюсь, и замысел таю мой
Вперед мой конь! И ни о чём не думай,
Вперед, все мысли по ветру развей...
(1945)
Мы уже говорили о том, что перевод был для Пастернака еще одним (а в непечатные годы – единственно возможным) способом общения поэта с миром. "Мерани" – из всех переводов Пастернака, имеет, может быть, самое меньшее сходство с оригиналом: и по форме (в стихотворении Пастернака чуть ли не демонстративное пренебрежение по отношению к размеру, к ритму и строфике оригинала), и по содержанию (подходить к этому тексту с гаспаровским инструментарием, служащим ему для измерения точности – "подсчет количества знаменательных слов" и т.д., - просто бессмысленно: показатели будут ниже всяких допустимых норм). Подробными примерами этого несходства исписаны сотни литературоведческих страниц, убедительной иллюстрацией к этому может служить тот факт, что в книгу "Грузинские романтики", вышедшую в 1978 году в Большой серии "Библиотеки поэта" вошли 36 стихотворений Бараташвили и одна его поэма, все – в переводе Пастернака... кроме одного – "Мерани", которое вошло туда в переводе М.Лозинского.
Что же случилось с Пастернаком-переводчиком?..
Что ж, он так, по-дилетантски подставился ? – только ленивый не бросил в него камень за перевод "Мерани"...
Да ничего с ним, с Пастернаком, не случилось. Это с нами что-то случилось такое, что мы никак не можем его услышать. И понять. (О.М.Фрейденберг о второй половине 40-х годов: "Приходилось много переводить. <...> Оригинальных изданий у Пастернака на родине больше не было." (5) ). Он действовал сообразно предлагаемым обстоятельствам. Услышав в подстрочнике бараташвилевского тектста близкие, родственнные ему, ищущие давно выхода, мотивы творческого одиночества, силы и слабости, рабства и воли, предопределенности судьбы и стремления к независимости, - он взял их, эти мотивы и написал свое – одно из самых откровенных и пронзительнейших стихотворений. И слово "перевод" ( а не, скажем, "на мотив") ему было необходимо в качестве "прикрытия". Чтобы этот его монолог мог жить, дышать, публиковаться, записываться на радио, на пластинки...
Пастернак ведь и не делает вид, и не скрывает, что это не перевод, в общепринятом, цеховом, значении этого термина. Кроме всех уже упомянутых незамеченных им -отброшенных! – обязательных для переводчика – условий (требований), он, оставив стихотворению его родное – грузинское - название ("Мерани"), демостративно - ни разу - на протяжение всего достаточно большого стихотворения – больше не называет своего коня этим именем. В оригинале – оно (имя) проходит рефреном по всему стихотворению, восемь или девять раз, и все (или почти все) переводчики строго следуют этому условию грузинского оригинала. Пастернак же, объявив своим надломленным – надмирным – голосом: "Стихотворение грузинского поэта Бараташвили. 'Мерани'." , отгородившись этим, сразу, как щитом, от всех возможных обвинений, упреков и вопросов – "А куда это вы, Борис Леонидыч, поскакали на своем крылатом конике? К каким таким звездам вы в подданство вписываться собираетесь?.. А что это вы за замысел тайный такой таите, никому ничего не рассказываете?.. – (все вопросы – к Бараташвили!) – тут же Грузию (безмерно и искренне ее любя) начисто забывает, и начинает читать это – свое (и о своем) стихотворение.
О том насколько важно – в исповедальном плане - для Пастернака стихотворение "Мерани" говорит и то, что в пятидесятые годы, когда возникает (достаточно редкая тогда) возможность записать стихи в собственном исполнении для радио и на пластинку, он, наряду со стихами к роману, записывает и "Мерани". Если тем, что мы имеем в авторской записи "Синий цвет", мы обязаны случайно сохранившейся в Тбилиси старой "домашней" записи, а запись сцен из шекспировских хроник была технически обусловлена тем фактом, что это происходило во время шекспировской конференции в зале ВТО, то стихи из романа и "Мерани" он записывает потому, что хочет, чтобы осталось – и было услышано – именно это. Во время аудиозаписи "Мерани" он уже знает твердо о каком замысле идет речь, и что он, поэт, таит... "Мерани", записанное его голосом – это его, Пастернака, страстный монолог о том, что он, несмотря на человеческую свою слабость, не был безответным рабом, - это сигнал, посланный в Вечность – подсказка и о поэме-исповеди, запечатанной в бутылку, и брошенной в море:
"...Я вверюсь скачке бешеной твоей,
И исповедаюсь морскому шуму..."
Да, музыку оригинального текста Бараташвили здесь найти сложно. Но зато здесь явственно слышится музыка и энергия другого произведения, - Поэт продолжает яростный диалог с кем-то... С кем? -
Поэт:
Вперед, вперед, не ведая преград,
Сквозь вихрь и град, и снег, и непогоду,
Ты должен сохранить мне дни и годы,
Вперед, вперед, куда глаза глядят.
Я вверюсь скачке бешеной твоей,
И исповедаюсь морскому шуму...
Мефистофель
На мельницу мою ты воду льешь...
Морскому черту, старику Нептуну,
Заранее готовишь ты кутеж.
В союзе с нами против вас стихии,
И ты узнаешь силы роковые,
И в разрушенье сам, как все, придешь...
Поэт
... Пусть я не буду дома погребен,
Пусть не рыдает обо мне супруга.
Могилу ворон выроет, а вьюга,
Завоет возвращаясь с похорон.
Я слаб, но я не раб судьбы своей,
Я с ней борюсь, и замысел таю мой
Вперед мой конь! И ни о чем не думай,
Вперед, все мысли по ветру развей!..
"...Я переработал и нашел более живое и понятное выражение для всего, наиболее рискованного и таинственного в "Фаусте", ради чего он был написан и для чего я его перевел."
Б.Пастернак. 9 апреля 1953 года.
___________________________________________________
1. А. Цветков. Предисловие к публикации "Акта пятого" из трагедии У.Шекспира "Гамлет" в переводе А.Цветкова. «Новый Мир» 2008, №8.
2. О. Дарк. "Сладострастники, или Офелия обесчещенная и утопленная", “Русский Журнал”. 25 октября 2002, http://www.russ.ru/krug
3. Ольге Фрейденберг. 7 янв. 1954 г. Цит. по кн. Пастернак Е.Б. "Борис Пастернак". Биография. М., Цитадель, 1997.
4. Дм.Быков. "Борис Пастернак". глава XXVII. ч.2, ЖЗЛ, 2003-2004
5. О.М.Фрейденберг. Переписка и мемуары (фрагменты) Глава IX. Цит. по: http://ameshavkin.narod.ru/litved/grammar/lit/freudenberg/pas_freu/9.htm
(Фрагмент из кн. "'Фауст': Пастернак против Сталина. Зашифрованная поэма" ("Азбука-классика", 2010) )"
. | | |
| |
