Крылья были такие белые, что я совсем не видел их на фоне снега. Казалось, что ребёнок лежит на небольшом сугробике. Маленький такой, закоченевший. Голый абсолютно. Только немного присыпан снегом, а точнее, мне показалось, что его, как уголком одеяла, прикрывает язык наметённого за ночь снега…
Нет, картина была жуткая, хоть и не сразу проняло. Дошло, наверное, не сразу, очень уж неожиданно это было. На улице лютый минус, ночами под тридцатник, у деревьев в парке аж кора лопается, а тут – голый малыш в снегу, лежит на спине, слегка поджав ноги, и не шевелится.
В принципе, сразу было видно, что мёртвый. Хоть я и не спец по мертвецам - этот, вообще-то, первый, кого я вот так увидел, не в гробу - но уверенность в этом появилась сразу. И струхнул я, честно сказать, неслабо. Не от чего-то там, типа, «кругом маньяки!», а просто не пойми с чего.
Просто оцепенел весь, если честно. Как будто сам до нуля промёрз, вот-вот кровь шугой подёрнется. Стою, смотрю на него, чё делать – понятия не имею! Толи бежать, звать кого, толи ещё чего. Ну, полный ступор. Даже мыслей никаких в голову не идёт, хоть я и не такой тормоз по жизни.
Короче, потормозил я так немного, а потом думаю – мож, глюк? Ну, бывают же коряги всякие, или муляж какой-нить. Может, просто выбросил кто такую куклу, мало ли каких сейчас не делают? А чего? Да запросто!
От этой мысли сразу полегчало, отлегло просто. Решил проверить, прежде чем суету поднимать и ментов озадачивать. Не, правда, чё суматошить-то понапрасну, как малолетка какой-то? Потом ведь все пацаны ржать будут, если я так облажаюсь. И ещё как ржать, я бы и сам, наверное, со смеху подох, если бы кто-то из друзей ментов к найденной кукле вызвал. Нет, тут нужно, чтобы точно всё, чтобы уже без ошибок. Сначала проверить, убедиться, а потом уж чего-то предпринимать.
Сделал несколько шагов с тропинки, подошёл к нему впритык, и смотрю. Кукла или нет – сразу, если честно, не понять. Глаза меня смутили. Они открытые были, широко-широко открытые. И такие огромные, такие синющие, что я и подумал – кукла. У людей таких глаз не бывает, тут и думать нечего. Таких я, если честно, даже у сеструхиных кукол не видел, чего уж там. Но всё равно – такие глаза ближе к кукольным, чем к человечьим.
Я даже подумал, что какую-то очень крутую игрушку нашёл. Ростом, наверное, с трёхлетку, и глазищи эти, и мордаха такая симпотная, и волосы светлые, с медовым таким оттенком, вьются до плеч почти. Обрадовался даже, думаю – подарю сестрёнке такого пупса, вот радости-то будет! Это ведь, к примеру, как если бы мне кто навороченный системник за просто так подарил, не меньше.
А как глаза от лица отвёл, сразу понял, что не кукла это. Ну не делают таких худых, измождённых кукол. Рёбра пересчитывать можно, живот подвело, и цвет кожи какой-то сизый, серовато-синий. Типа детей из кинохроники, узников Освенцима, хоть прям щас на съёмку. Нет, конечно, в хронике и пострашнее пацанят показывали, но и этот – тот ещё персонаж.
Такие вот непонятки. Смотрю на тело – явно трупик пацанёнка малолетнего, закоченевший весь, скукоженный и истощённый до последней степени. А на лицо гляну – кукла или манекен с витрины. Кроме шуток, такое ощущение было, что к настоящему телу кукольную головёнку пришили. Типа, такой вот жестокий розыгрыш. Даже заозирался – а вдруг где-то рядом скрытая камера, и меня снимают какие-нить кавээнщики бывшие? С них станется, ага…
Хоть и не хотелось мне к трупу притрагиваться, а иначе ведь не разобраться. Думаю, перевернуть его, мож, рана какая, кровь там, или ушибы. Тогда уже ясно будет, что и к чему. А так, вприглядку, мне и до темноты не определиться. И ведь не бросишь тут – а вдруг и правда ребёнок мёртвый?
Присел я на корточки, перчатку снял с правой, и аккуратно так, потихоньку, трогаю его за ногу. Она, само собой, что ледышка. Ну, тут я уже чуть смелее стал, решил его пошевелить немного. Толкаю, а он, блин, лёгкий, как из пластмассы. Такое ощущение, что вообще ничего не весит. И мне ясно сразу, что не ребёнок это, не мертвец. Потому что, хоть какой он там измождённый, а всё одно был бы потяжелее. И я, значит, хватаю его уже всей пятернёй, уверенно так, за лодыжку, и встаю.
Вот тут-то я их и заметил. Я поднимаю его, а они следом тянутся. А то, что я за снежное покрывало принял, с груди спало и распахнулось. Белые-белые, и большие, просто огромные. Каждое, наверное, в два его роста, а то и больше. И широкие. Короче, совсем не такие, как их рисуют обычно, на иконах там, или на картинках. Настоящие, самые настоящие крылья, не для видимости, а чтобы летать. Я сперва подумал, что это тряпка какая-то, типа простыни, просто от неожиданности так подумал, но почти сразу понял, что к чему. Самые настоящие крылья, откуда-то от лопаток начинаются и до самой земли свисают.
А тут я ещё и глаза его вблизи увидел. Вблизи уже не просто цвет там, или размер разглядеть можно – можно понять, что они настоящие, живые. Ну, были живые… Но не кукольные, не искусственные вообще.
И небо в них, в его глазах. Облака в них почему-то летние, кучевые. Большие такие, белые ватные горы. И яркое, горячее летнее солнце. До того неожиданно, что я даже на настоящее небо посмотрел. Башку задрал, смотрю – обычное зимнее небо, какое-то белёсое от холода. А потом снова в глаза – блин, ничего общего! Летнее небо – синее, яркое, бездонное, лучистое какое-то и такое тёплое, что у меня изнутри аж согрелось всё.
И вот тут-то, только тут, до меня стало доходить. И крылья эти, и глаза, и небо в этих глазах. И вес, опять же. Но самое главное, это, конечно, крылья. Тут уж и последний даун начнёт концы сращивать. И я срастил, и понял, что это, наверно, ангел…
Раньше я тоже думал, что ангелы бессмертны. Все думали, ну и я. А тут вот держу в руках этого мальца крылатого, и думаю – а откуда известно, что бессмертны? Нет, правда – кто-то проверял, что ли? Может, они тоже умирают? Ну, пореже, чем люди, может, совсем редко, но всё-таки… Может, они холода боятся? Может, им зимой питаться нечем? Похожи ведь они на птиц? Так и проблемы могут быть похожие…
А главное – крылья. Я, когда уже на руки его взял, сложил их аккуратно, за спиной. И вблизи их рассмотрел, пока складывал. Так вот что я скажу – наверное, даже глаза подделать можно. Пусть трудно это, но, в принципе – вполне. А вот перья, обычные птичьи перья, людям ещё лет сто не подделать. До такого совершенства, до такого технического чуда людям – как до луны раком! А в этих крыльях каждое пёрышко, от самых маленьких до огромных, маховых, было настоящим. Если честно, я даже хотел выдернуть одно, на память, но удержался – а вдруг ему больно будет? Глупая мысль, конечно, но она меня удержала…
Короче, дошло до меня. Как только понял, что на руках у меня ангел, замёрзший, истощённый, мёртвый ангел, всё у меня в башке сразу к своим местам приросло. И от этого так муторно мне стало, так погано – слов нет. От пяток до затылка мурашки волнами пошли, одна волна другую обгоняет и перехлёстывает, руки задрожали, ноги стали мягкими и тяжёлыми одновременно, словно кто-то набил их свинцовой ватой. Такое ощущение, что это я его убил, правда. Убил, уморил голодом, выставил голого на мороз и дверь закрыл, и стою теперь, жду, что меня вот-вот разоблачат. Даже озираться начал – а не бежит ли кто, не заорёт ли сейчас: - «Витёк убил ангела! Витёк ангела убил!».
А я ещё и понять не могу, чё мне делать-то? В снег обратно бросить – не могу. В милицию отнести? Чтобы они его каким-нибудь медикусам для опытов отдали? А те его раскромсают, по банкам разложат и спиртом зальют. Чтобы эти глаза, крылья эти – в банках со спиртом? - Да вот хрен вам! – думаю.
И я решил его похоронить. И сразу место подходящее вспомнил. Как раз недалеко, рядом с парком, теплотрасса была, почти не изолированная. Толстые трубы идут примерно в метре над землёй, прикрытые каким-то драным толем поверх стекловаты. Всё уже древнее, разодранное в миллионе мест, и земля под этими трубами, естественно, даже в самые сильные морозы не промерзает. Вот туда я и двинулся.
Сейчас даже странно, но добрался я туда спокойно, без заморочек. Повезло, что никто по пути не встретился. А то представляю, что бы началось. Ну да ладно, чего уже теперь…
Дошёл я, значит, влез под трубы, присел – теплынь, как в оранжерее – положил ангела на землю. Сижу, смотрю на него. Там тень, худоба не так в глаза бросается, а крылья на земле словно ещё ярче, ещё белее стали. Снова подивился на его глаза. Обалдеть ведь можно – над ним, прямо перед глазами, грязные трубы чуть ли не метрового обхвата, а в глазах у него всё равно – жаркое июльское марево, кучевые облака и солнце. И я подумал, точнее, догадался… Ну, не знаю, просто какая-то уверенность появилась, что это такая предсмертная тоска. Говорят ведь, что в глазах отражается то, что умирающий видит в последний момент своей жизни. Вот у него и отразилось последнее, о чём тосковал, чем бредил – летнее небо, в котором, наверное, ему так хорошо, так весело леталось…
Потом я в гараж сбегал, за лопаткой. Руками-то я бы до темноты провозился. Тело только прикрыл обрывком рубероида, и быстренько смотался. Если честно, надеялся, очень надеялся, что когда прибегу, его уже не будет. Ну, отогреется типа, оживёт, или за ним свои прилетят, пока меня нет. Короче, думал, что счастливый конец должен быть какой-то, как в сказке или киношке.
Только не обломилось мне такого счастья. Когда прибежал, он лежал всё там же, всё такой же… Блин, так жалко его стало. Вот тогда, в тот момент, я, наверно, окончательно понял, что это не розыгрыш, что чуда не будет, он умер, окончательно, по-настоящему умер, и мне придётся его похоронить. Похоронить вот так вот, под старой теплотрассой, где вечерами бомжи тусуются, где малолетки клеем пыхают, где на каждом почти шагу насрано или наблёвано, или шприц какой-нить спидОвый валяется. И ещё подумал – щас закидаю его землёй, а каково ему будет в земле после неба?
Когда укладывал его в могилку, на дно постелил тот же кусок рубероида. Не ахти, конечно, но хоть что-то, и кажется, что ему будет не так сыро лежать. Да и всяко лучше, чем банка со спиртом. А потом меня прям осенило – я взял, да и обернул его тело его же крыльями! Так здорово получилось, я даже обрадовался – могу ведь, когда надо! Почти всё тело, кроме головы, было словно обёрнуто в чистый-чистый саван, выглядывали только кончики ног. И я порадовался, что не стал вырывать у него перья из крыльев – сейчас бы в этом саване были дыры.
А пальцы ног, торчащие из под крыльев, выглядели так трогательно. Он словно поджимал их, стараясь спрятать от холода. Эти посиневшие пальчики, они меня добили, просто добили в конец…
Вот… Положил я его, а у самого, если честно, слеза по ресницам скачет и ком в горле влажным кляпом ворочается. Ругаю себя, чуть ли не матом крою, а поделать с этим ничего не могу. Заревел, конечно. Нет, без истерики, по земле не катался. Так, просто рукав намочил немного. А потом думаю – нет, с этим нужно заканчивать. Хоть и жалко, до слёз жалко его, а засыпать всё равно придётся.
Земля была почти сухая, сыпалась равномерно, с тихим-тихим шорохом. А когда она соприкасалась с перьями, шорох становился немного другим, он становился чуть-чуть громче, отчётливей, плотнее. Земли в могиле становилось всё больше, она потихоньку прикрывала белизну крыльев, сначала в районе ног, потом всё выше, выше, выше…
А потом мне пришлось остановиться. Сами подумайте – он лежит, и открытыми глазами смотрит в небо. Точнее, сами его глаза – небо. И засыпать их землёй, сыпать её прямо в ясные, широко распахнутые глаза – ну вот не могу, и всё тут! Я только подумал об этом, только представил, и мне словно самому в глаза земли насыпали. По пригоршне в каждый…
Не знаю, толи снова заревел, толи землю из глаз смаргивал. Потом попробовал закрыть ему глаза, но они и не думали закрываться. Даже и на миллиметр не сомкнулись. И я решил их чем-нибудь накрыть.
Лучше всего подошли мои собственные перчатки. Снял их, хорошенько отряхнул от земли и положил ему на лицо. Правую – на правый глаз. Левую – на левый. Получилось довольно странно – словно кто-то закрыл ему глаза ладонями, оберегая от того, чего ему не следовало видеть…
Как же, правда, муторно мне было… Нет, этого так не объяснишь, это надо самому на краю такой вот могилы посидеть, в глаза эти посмотреть, крылья ладонями погладить. Сто раз ловил себя на мысли, что я вот-вот проснусь, что это всего лишь сон, страшный, бредовый сон, и не более. Но проснуться никак не удавалось, он всё длился и длился, длился и длился, длился и длился…
Я засыпал его всего, полностью. Только землю сильно утрамбовывать не стал. Казалось, что я могу сделать ему больно, а ему ведь и так досталось. Так, немного прихлопал, и всё. И холмика не стал делать. Не знаю, может и зря. Место только запомнил, на всякий случай… А откуда мне знать, как их хоронить надо? Как смог, так и похоронил. Будете своего хоронить, сделайте лучше…
По дороге домой в голове вертелась всякая чушь. Типа, чей это был ангел, уж не мой ли? И как я теперь, без ангела? Потом задумался, чем же ангелы питаются. Ведь что-то же они едят, в конце-то концов? Если бы не ели, то уж всяко бы и не худели от бескормицы, верно ведь? И почему-то решил, что едят они что-нибудь сладкое, типа мёда. А ещё я решил сделать всё, чтобы рядом со мной не умерло больше ни одного ангела. По крайней мере, от холода и истощения…
Дома получил втык от любимых родителей. Папа напрягся за лопатку, которую я без спроса в гараже взял и вернуть забыл и вообще, как он абсолютно уверен, забыл его, гараж чёртов, запереть на все сорок восемь замков и запоров, мама грызанула за перепачканные шмотки. А едва они утихли, мне пришла в голову одна мысль…
Взял я старую плетёную корзинку, привязал её к своей клюшке, так, чтобы она как бы свисала с конца. А потом эту клюшку, обрезав перо, приколотил к оконной раме, снаружи окна своей комнаты.
Со стороны посмотреть, очень даже глупо получилось. Из окна торчит палка, к палке привязана корзина. А мне понравилось. Главное ведь, чтобы им удобно было. Насыпал в корзину кускового сахара, немного конфет, печенья. Я не знал, едят ли их ангелы, но надеялся, что в такие морозы и для них это не самый плохой вариант.
Конечно, маман была в шоке, бегала вокруг, норовила мне температуру измерить. Папуля бурчал что-то про нарколога и психиатра, но не вмешивался и вокруг не мельтешил. А я закрылся в своей комнате и смотрел в окно. Глупо, конечно. Даже звучит бредово – «кормушка для ангелов». Но я думал, я надеялся – может, для них это нормально звучит? Может, это только для нас – бред?
А потом я написал на большом листе бумаги – «Ангелы, залетайте, у меня можно погреться!» и прилепил его к стеклу, буквами наружу. И форточку приоткрыл. А чтобы было тепло даже самому закоченевшему гостю, приволок из кладовки здоровенный радиатор и врубил его на полную…
К тому времени почти стемнело. Обычно-то я рано не ложусь, но в этот вечер упал пораньше. Усталость какая-то навалилась, вообще дикая. И морозило меня с чего-то, аж колотило, когда в кровать ложился. Наверное, на земле сидеть не стоило - хоть и под теплотрассой, а зима ведь.
Всю ночь снились птицы. Большие, белые, они летали вокруг меня, хлопая крыльями. Мне было жарко, жарко даже с открытой форточкой, и только ветер, поднимаемый их крыльями, приносил какое-то облегчение. А потом приснился ангел, тот самый, которого я похоронил днём. Он говорил, что пришёл поблагодарить меня, что я всё сделал правильно, и улыбался. Особенно благодарил за то, что я не насыпал ему земли в глаза и, сияя, протягивал мне перчатки. «Возьми, - говорит, - они мне больше не нужны». Я взял, вот не поверите, без всякой там брезгливости, обрадовался даже. И вообще, так мне полегчало, словно, действительно, гора с плеч. И только одно меня расстроило – я забыл спросить у него, что они едят.
Утром я встал очень рано и первым делом бросился к окну. Смотрю, а кормушка почти пуста! Нет, кроме шуток! Только на донышке осталось немного всяких крошек, обломков печенья, сахара. И у меня словно у самого крылья выросли, так я обрадовался! Решил туда ещё чего-нибудь подсыпать, поворачиваюсь, чтобы идти на кухню, и вижу – у меня на кровати, поверх одеяла, лежат перчатки. Те самые! Те самые, которые я вчера…
А чуть в сторонке, на письменном столе, лежит роскошное, длинное перо. Белое-белое… |
