| Литературное общество Ingenia: Александр Клименок - СТАЛИНГРАД | | СТАЛИНГРАД | | Когда это было? В каком году? Тебектенерово. Долгое, черное отступление. Теплый полумрак и вздыхающие коровы, беспризорно шатающиеся по улицам полуразрушенного поселка...
1
- Густав, ты не сдох там?
- Антрэй, топры тень!
- Добрый, добрый. Скоро вам конец, фашистики. И армии вашей шестой. – Андрей плюнул на искореженную радиолу. За треснувшей панелью виднелась вмерзшая желтая шкала. – Минск, - прочитал Андрей весело и присвистнул. – Кто бы мог подумать? Шестая армия. Парижский дух вкушали, по Польше прогуливались. Лыбились, везунчики. Довыпендривались. – Он с удовольствием посмотрел на пальцы левой руки, автоматически свернувшиеся в кукиш.
Который день – и ничего. Каменный мешок. Поневоле почувствуешь себя египетским фараоном. С маленькой поправкой: заживо погребенным. Пить. Адски хочется пить.
Сверху затопали шаги. Загремела хриплая брань. Чеканно, с расстановкой. Напомнила повториловку, трижды в день включаемую немцами в болотах под Минском. Только тогда пришлось бродить по гнилой топи в окружении и слушать «русские, стафайтесь». А сегодня припекло арийские задницы. Давненько так не припекало. От мысли, что и его взвод причастен к огоньку под жаровней, Ломов энергично потер небритый подбородок.
Запахло тухлятиной. Двух кряжистых похожих связистиков в лоснящихся, залакированных копотью бушлатах, так же слаженно передернуло от отвращения. Первый, с усиками, резво сдернул обмотанный вокруг дощечки ком проводов, второй принялся их разматывать. Только что из-под горы штукатурки они вытащили радиостанцию и пытались наладить связь. Шкалы замигали, но тут же погасли.
- «Река», «Река», я «Заслон», ответьте! «Река», ответьте, - уныло продолжал гундосить Титов – тот, что с усами.
- Сейчас. Жди. Ответят. – Ефрейтор Панов, зло вращая белками, воткнул мизинец в боковину радиостанции. – Осколок.
Связисты принялись трогать отверстие, тихо ругаясь вразнобой:
- Тринадцать кило бесполезного железа. Эх!
- Гниды фрицевские.
Дышать стало невмоготу. В полутьме захрустели шаги, и послышался злой тенорок Ивлева:
- Андрей! То есть, товарищ лейтенант, разрешите, я в ответочку попробую. Вслепую. В трещинку автоматик засуну, и… Ну, куда годится? Ну, мрази же. Небось, за трупы уже принялись. Зверье, ети его.
- Отставить автоматик. Слушай, Вань, а чего они нас гранатами не закидали до сих пор? Как думаешь?
***
За предыдущие месяцы произошло немало хорошего, если так можно говорить о происходящем. Главное, Ломов встретил брата. Полгода Андрей пытался привыкнуть, что Степки больше нет. Пытался, но не мог. Отчего-то вспоминал Глуховку, детство, сеновал деда Трофима. Слабый запах парного молока от Степкиного затылка. Когда отец написал, что на брата пришла похоронка, да еще с Волги, Андрей будто остекленел. Может, именно из-за этого не погиб. Отшлифованные фронтовые привычки, солдатский опыт не заслонялись лишними эмоциями. И все-таки, убеждение, что он как-то должен был помочь Степке, а не помог, не спас, отравляло Андрея изнутри.
При отступлении Ломов попал в самую круговерть. Заканчивалось лето. А они уходили за Волгу. Уходили в Сталинград. Дни и ночи превратились в гарь, кирпичную пыль на зубах и звон в ушах. Запомнилась лошадь, обезумевшая от перестрелки. Настолько, что стояла посередине улицы, оцепенев, и кричала. Обратно налетели мессеры, принялись полосовать - и по улице, и по ним, занявшим оборону у перекрестка, во все стороны от которого шли рваненькие линии еле видных остовов мирной жизни. Долбануло впереди, поскакало к лошади, задребезжало по кускам асфальта звуком бренчащей кастрюли. И верно: кастрюля. Вылетела сверху, с подоконника несуществующего дома. С подоконника сверху. А то, что осталось от лошади упруго раскачивалось на уцелевшем проводе между столбами. Двумя уцелевшими.
Как бывает на войне? Сегодня вы с товарищем бок о бок в окопе, завтра, не успев ничего толком сообразить, вскидываетесь в атаку, а послезавтра случается так, что уже вообще не увидитесь. На войне это привычное дело. Как вполне привычны чудеса, нелепые стечения обстоятельств и прочие загадочные вещи. Оттого, что сама она абсолютно ненормальное явление, внутри которого творятся не поддающиеся логике и объяснению события.
В субботу, провожая взглядом горстку прибывших бойцов, Андрей окликнул прихрамывающего сержанта:
- Дай подкурить! - а тот, знакомо поводя головой, обернулся:
- Держи, лейтенант.
- Степка, ты?
- Я, брат, - спокойно сказал Ломов-младший. – И протянул тлеющую самокрутку.
Засиделись допоздна. Пили водку, чай, опять водку. Отчего-то не было ожидаемой радости. Усталость перевесила любые эмоции.
Андрей заправил клок рассеченного осколком рукава внутрь и придвинулся поближе к Степану:
- Родители-то как? Я с прошлого года ничего не получал.
- В порядке. – Степан улыбнулся. - Месяца два назад весточка пришла. Мать болела, сейчас уже лучше. Папаня на шахте бригадиром. Хотел на фронт, да секретарь парткома кулаком по столу хлопнул: «Третьего Ломова не отпущу!».
Оба тихонько рассмеялись.
- Ну, а тут, братка, как оказался? - Андрей посерьезнел.
- Дал деру от доблестной медицины. Чуть на ноги вставать научился, сбежал. Помогли добрые люди. Воткнули в пополнение. – Глотнув чая, добавил:
- После Волги-то нас к медалям представили. Меня и отделение. Семерых. Ни шагу назад, сам знаешь. Только награждать некого. Выжил лишь я. От Лешки Митина – помнишь соседа? – полсапога. Снаряд. Прямое попадание. А документы на медаль затерялись, говорят. Может, здесь найду.
***
В конце января бои застопорились. Лейтенант со своими обосновался в подвале жилого дома. Странно, но здание выглядело сносно: пара дыр в стенах, отбитый угол – и только. Дверями, тряпьем и обломками мебели наглухо забаррикадировали оконца, оставив лишь узенькие щели для стрельбы, нашли буржуйку и наладили обогрев.
Само собой, едва расслабились, поперли немцы. Через два дня, как стемнело. Тоже люди – можно понять. Кому охота подыхать в окружении. Вот в сумерках и вылезли.
Завертелось в минуту. Пока Андрей пытался доложиться по команде, пока выяснилось, что провод перебит, пока решал, отправлять связиста или нет, немцы совсем близко подобрались.
Прибежал шустрый Митя-матросик. Маленький, попавший к ним в батальон с севастопольских пор и выживший – тогда и сейчас – Дмитрий Коршунов проникал везде и всюду, если надобилось. Кошке было невмочь, а ему вмочь. Молодцевато перекидывая ППШ из левой руки в правую, бросил:
- Товарищ лейтенант, я с крыши… Немножко гадов огнем сверху к земле поприжал и посчитал. Немцев до хрена. А главное, и самое гадское – человек двадцать прямиком на нас прет. Наполеоновские воины. В зипунах и шубах. Плюс пушечка.
Это было совсем плохо, хоть немец летом и зимой – понятия совершенно разные. Особенно сейчас. Но личного состава - пшик.
Будущее приобретало самые мрачные перспективы. Благо имелось два «дегтяря», правда, один быстро перегревался, но и то хлеб. Тем более, если народу не два человека. Всегда находилось, кому помочиться на раскаленный пулемет.
Ждать не стали: c двух стволов наподдали прилично: цепочка фрицев, наискось пересекающая улицу, поредела вдвое. Рассредоточившись, немцы шустро, по-муравейному, потекли с разных сторон. Трое залегли за перевернутой телегой, раскинули сошки МГ и начали сечь очередями в ответ. Кирпичная крошка защелкала не хуже пуль, со свистом.
Андрей чертыхнулся: охватят, заберутся через проломы. Крышка.
- Ну-ка, ребятушки, навались! – крикнул он, хватаясь за бок огромного комода.
Сержант Трифонов, едва вскочив, завалился плашмя. Из дырки в шее густо забила кровь. Подхватились связистики, ударили плечами в комод, за ним сдвинули кособокий буфет, а напоследок подперли конструкцию распотрошенным плюшевым диваном. Дом тяжело колыхнулся. Загудело, загрохотало. Повсюду застучали невидимые кувалды. Солдаты кинулись на пол.
- Самолеты, твою медь! – рыкнул, пошатнувшись, Андрей.
Помещение наполнилось кислым дымом. Один из пулеметчиков дернулся и тряпичным мешком уткнулся в подоконник. Пол вздыбился волной и вернулся в прежнее положение. Поблизости пошли хлопать пушки.
- Держи окна, окна держи! – верещал Коршунов в едком мраке. – Счас попрут!
Бросились и ахнули заполошно из окон в дым, не целясь. Снаружи завизжали.
По крыше будто треснула гигантская ладонь. Стены поехали вниз, скомкались гармошкой – сверху вниз, в пару мгновений. Пока Андрей пытался сообразить, что к чему, его потащило в пыль и пустоту.
***
После того, как немцы и наши пришли в себя и уяснили, что произошло, они принялись палить сквозь прореху сверху вниз и наоборот, но получили только рикошеты и долго плавающие облака пороховой гари. Орали – по-немецки, по-русски, на неизвестных наречиях. Постепенно угомонились. Тем более о ситуации в городе знали и те, и те. И погибать никому не хотелось. В этой связи немцам повезло: они находились на первом этаже и теоретически имели больше шансов выжить.
К вечеру первого дня бойцы Ломова погрызли сухарей, проведя ревизию, нашли полкоробки спичек. От сплющенной бетонной балкой буржуйки толку больше не было. Разбили дверцы комода. Скоро в подвале трепыхался жалкий костерок. Вытяжкой для дыма послужила длинная узкая трещина, наискось изуродовавшая потолок и часть стены. Вывалили в котелок две банки тушенки, подогрели. Настроение улучшилось. Воды вот ни у кого не оказалось – ни капли. Ефрейтор Панов, ободряюще шмыгнув носом, протянул полфляжки водки. Глотнули, расселись на рухляди у стены. Думать о том, как отсюда выбираться, не хотелось.
…С утра у немцев громко бредил по всей видимости раненый офицер. Тонко выкрикивал бессвязные команды: «Фойер! Ан рэхц! Ахтунг!» В полдень раненый притих. Затем раздалось легкое постукивание. В трещине что-то зацарапалось:
- Фниманиё, русские! Претлакаем перековоры!
Связистики вопросительно посмотрели на Андрея.
- Хорошо! – недолго думая, крикнул он. – Что хотите?
- Мой наме ист Густав Хорст. Вир… мы не имеем огонь, абер есть фота. Вассер. Айс. Лёд. Мноко.
- Я лейтенант Ломов. Вода? – Андрей приподнялся. – Сколько дадите воды… льда?
Сверху началась возня, злобный шепот перерос в перебранку. Из дыры в потолке появилась рука с пистолетом.
- Швайне! Швайне! – истерический крик не заглушили даже беспорядочные выстрелы.
Ивлев полоснул по дыре из пулемета, но рука с пистолетом уже исчезла. Андрей прыгнул за шкаф и навел ТТ на трещину в потолке. На «немецком» этаже сейчас очевидно разыгрывалось междоусобное сражение. Топот сменился звуками ударов, скрежетом и сдавленными стонами. По прошествии минут пяти трещина горячо «заговорила»:
- Битте, слюшать, русские! Пожалюста…
- Пошел ты, падла! - гаркнул один из связистиков, щелкая затвором. – И добавил полновесно кое-чего вслед.
***
- Паулюс не есть финофат, - бубнил из трещины немец. – Фюрер… Хитлер дать приказ. Зольдатн устали фоефать. Антрэй…
- Густав, ты кем до войны был? – перебил немца Андрей, выковыривая ножом грязь из-под ногтей.
- То фойна я пыль почта. Флюгцойг. Летать, - коверкая слова, отвечал немец.
- Летчик? Письма что ли возил по небу?
- Я, я. Возиль.
- Чего же сейчас не летаешь? Нынче самый сезон в здешних-то местах, а? – Андрей воткнул нож между кирпичей.
Панов простужено засмеялся.
Кто-то из немцев рассерженно затараторил, но Густав резко и зло стал отвечать, и его незримый собеседник умолк.
- Так его, заразу! – продолжал смеяться ефрейтор.
- Чего там, Густав? – поинтересовался Андрей.
- Нихьтс. Нормально. Густав кашлянул. - Теперь мне летать нельзя. Копфшмерцн. Болеть колофа, если высоко. Воевать только ауф земля. Дас ист правда… - голос Густава задрожал. - Хойте… Секодня наш хауптманн умирать. Тругие есть ранен. Холотно.
- Мы вас сюда не приглашали, извини. И капитану твоему курорт не обещали.
- Я не хотеть фойна. Правда. Надо мир.
- Угу. Правда. Ты, наверное, коммунист?
- Нет. Брат пыль коммунист. Он ист тот. Умер в лагер. Германиа есть разный. Абер нельзя бежать с фронт. Ихь хабе фамилие. Семья. Понимать?
- Зэр гуд понимаю. Только какого хрена вы все, большой семьей этому вашему параноику шею не скрутили. Году в тридцать третьем, а?
Густав умолк, но спустя минуту снова зашевелился:
- Антрэй, што телать до фойна ду? Ты?
- Инженером состоял на шахте. На ударной шахте. Ферштеешь? И брат мой там работал, а раньше батя… Отец.
- Ихь ферштее. Я понимать. Ингенир.
- Понима-а-ть, - раздраженно передразнил Андрей. - Если б не полоумный фюрер ваш, так и жили бы себе. Мирно...
- Нарот тоже делать ошипка. Хитлер говорить: перите земля, остальное не думать, люпой земля – ваш земля. Нет людей, кроме немцы. Шаде. Жаль… - Густав сделал паузу. - Как коворят, мы есть умный, честный и преданный фюреру. Абер, в целость эти тостоинства никогда не встречаются ни в одном немец. И тут есть надежда… Камрад. Слюшать меня, - громче заговорил немец, - гестерн… фчера пыль неприятный момент.
- Какой момент? – облизывая пересохшие губы, вскинулся Ивлев, услышав последнюю фразу немца. – Бить вас гадов надо без всяких разговоров и моментов.
- Погоди, Ваня. – Ломов обернулся на хруст стекла позади – Ну что там, Митя?
- Без вариантов, товарищ лейтенант, - ответил из полумрака Коршунов, – куски бетона вокруг сплошняком, как колпаком накрыло. В соседний подвал пробрался – так же. Ни щелочки. Амба… Не нашли ли водички, товарищ лейтенант? Последние капли высосали, - с надеждой заглянул в глаза.
- Найдем, Митя, - бросил Андрей. Найдем, - повторил, глядя на потолок. - Нас бы кто нашел.
***
Прошло восемь дней. Куски грязного льда, переданного Густавом в обмен на спички, значительно облегчили существование Ломова и его товарищей. Тыльная сторона кисти немца была грязна, костлява и увита толстыми венами, полмизинца отсутствовало – это все, что еще узнал о Густаве Андрей.
Лед растапливали на огне, воду процеживали – сгодился найденный бинт. Коршунов притащил целый ворох тряпья. Закутались и стали походить на снеговиков в обносках.
Быстро замаячила новая проблема. Голод. Последние крохи выгребли трое суток назад, Ивлев отыскал в вещмешке кусок сахара – но разве это выход? На подслащенном кипятке особо не протянешь. Каменный плен забирал силы, находила апатия, тянуло спать. Куски дивана, стульев и шкафов почти полностью съел костерок. Вот уже и от комода остался пшик.
В ночь на девятый день изредка доносилась стрельба, гудели вдалеке грузовики. Бойцы, кое как устроившись вокруг костерка, лежали в забытьи.
- Антрэй, - раздался шепот Густава. – Битте, слюшать.
Ломов приятно уставился на тощие язычки пламени и оторвался от них с большим нежеланием. Проковыляв к дыре в потолке, выдавил:
- Ну!
- Антрэй, осталось толко три наш зольдатн. Остальные четыре умирать. Надо фместе проповать вихот.
- Как именно? – Ломов сжал ладонями виски – так его резко затошнило.
Неожиданно земля задрожала, правый бок дома содрогнулся. Все привстали. Ломов споткнулся от котелок, перевернул его, и вода махом накрыла костерок. От дыма запершило в горле. Теперь ударило слева, и бетонные плиты начали сдвигаться в центр – прямо на людей. Солдаты вяло барахтались в темноте. Третий удар пришелся в первый этаж. Дико завопили немцы – совсем рядом. От нового удара справа Андрей отлетел в сторону, покатился кубарем. В эту секунду обвалился потолок, и все заволокло удушливой пеленой, сквозь которую влетел январский ветер.
***
«Коровы. Похожие, черно-белые. Только теткина Зорька рыжая, и рог кривой. Бежит с луга, симпатичная, язык болтается. Боднула, опрокинула. И пропала в звездной круговерти. Почему пропала? Откуда колокольчики? Колокольчики. Колокольчики позвякивали на коровах. Солдаты шли через село с головоломистым названием. Никого из людей, только коровы вокруг. Мычащие. Их не видно, но они рядом. Людей нет, на всей Земле, а они ходят. Звенят колокольчики в тишине. Опять Зорька. Спасительница. Лижет языком. Погоди, Зорька! Погоди, задохнусь! Зорька!»
- Зорька! – Андрей дернулся и больно стукнулся о доску. – Кто здесь? – крикнул и сразу сморщился, – ноги прижала горка битого кирпича. Ломов осторожно покрутил головой. Темно. Вместо потолка высоко-высоко виднелись звезды. С трудом откинув кирпичи, попробовал встать. Охнув, едва не свалился, как подкошенный – ноги онемели. Тут только почувствовал, насколько пробирает мороз. Сняв сапоги, дрожащими пальцами размотал отвратительно пахнущие портянки, схватился за потерявшие чувствительность ступни и начал яростно их тереть. Убедившись, что не поморозился, выбрался наружу и натолкнулся на «тигр». Без башни. Лоб в лоб с ним стоял КВ с развороченной пушкой. Из его открытого люка вырывался огонь. Второй «тигр» непонятным образом протаранил угол их дома и видимо взорвался - настолько искорежило его корпус. Взрыв, вероятно, и явился причиной обрушения оставшихся перекрытий. Здесь же догорал немецкий тягач «Флак». Вокруг лежали убитые.
- Эй! – глухо позвал Ломов ночь, - ребята! Коршунов! Ивлев! Есть кто?
Вновь подкатила дурнота. Пошатываясь, он огляделся. Никого. В лицо стегнуло снежком и непонятными пакетиками. Нащупав один из них, Андрей выругался.
- Я. Да, – раздался шепот из груды досок. – Презерватив. Мноко. Тот самолет… они пыли в нем. А есчо колютший проволока. Шреклихь. Мир сошел с ума. Когда умирать немцы, летит германский самолет с колютший проволока… - Густав барахтался, словно рыбина в водорослях.
Андрей схватил немца за ворот шинели и в пару рывков помог ему выбраться.
- Где остальные?
- Там, - немец показал на мешанину из перекрытий.
Ломов впервые рассмотрел стоящего перед ним человека. Исхудалый, но жилистый мужичок лет сорока, в телогрейке поверх шинели, похожий на погорельца. Из рукавов не по размеру пытались выпростаться пальцы в рваных вязаных перчатках. Бледные худые щеки покрывала кучерявая поросль. Ноги утопали в высоких валенках.
- Где твое оружие? – зачем-то спросил Андрей, трогая кобуру с пистолетом.
Немец развел руками:
- Остался пот кирпич. Абер есть шоколад.
После того, как прикончили плитку эрзац-шоколада, спрятались от ветра за стеной злополучного дома. Не зная точной дислокации своих, идти до рассвета было безумием. Спустились по ступеням в подвал. Нашли расщепленную взрывом дверь, как смогли ее доломали. Развели костерок, благодаря оставшимся у Густава спичкам.
- Густав, здесь погибли люди. Немцы, русские. Твои и мои. А мы сидим, греемся, - Андрея охватила саднящая злость.
- О, майн готт. - Густав снял помятую пилотку, перекрестил развалины. - Пыль один слючай. Могу коворить, - мрачно сказал, натягивая куцую пилотку на уши.
- Давай. – Андрей придвинулся к костерку.
- Четырье месяц назад наш официр жиль у русская женщина в квартира. Пыль холотно. Женщина и ее зон… сын… топили печка. Официр иногда давать им эссн. Кушать. Ему нравиться женщина, унд они… - Густав напряженно подбирал слова. – Фместе пыть. Она люпить официр.
- Уяснил. – Ломов подкинул в слабеющий огонь остатки филенки.
- Данн… Потом есчо холот. Настал осень. Те русские кашлять. Температур. Полеть. Нет сила. Нельзя топить печка. Официр приказывать зольдат топить огонь, а женщина и малтшик фывотить на улица: «Вон!» Они не идти. Плакать. Упасть на колени. Унд… - Густав всхлипнул. – Унд… Токта он стрелять обоих. И спокойно идти цурюк. Шлафен. Спать. Но пришел трукой официр. Он знал тот ситуацион. Он видеть мертвый женщина и малтшик. И доставать пистолет и тоже стрелять – в тот официр. Но ранить.
- Откуда знаешь? – Андрея трясло.
- Ихь пыль там. Я есть трукой официр. Я стрелять. Обер-лёйтнант Хорст. Абер сефотня рятовой. Фоенно-полевой судить… Унд марш, марш перетовая.
- Зачем ты мне это рассказал?
- На фойна нет окончательный прафта. Фойна фсекта есть неправда. По сфоя суть.
- Правда одна, - путаясь в мыслях, возразил Ломов, - захватчиков бить, страну спасать, товарища прикрывать.
- Нет. Таже если ты защищаешь ротина, ты убифать человек. Чужой, инокта сфой. Но убифать.
- Убифа-а-ать, - едко передразнил Ломов. – И полез в кобуру. – На, дура! – поводил пистолетом у немца под носом. – Да не жмись ты, - снисходительно сказал он испуганному Густаву. Мне лично твоя жизнь не нужна. Не убивать я родился. А война… Война, конечно, сумасшествие. Тут кто кого. Но не мы к вам вломились, и точка. И точка, - сжал зубы.
- Немцы не думать, что столько кровь путет. Ойропа… Еуропа спокойно стафаться. Русские не так. Тут фсе стать зверь. И мы зверь. Переступить библиа.
- Русские всю дорогу беспокойные, - попытался успокоиться Андрей. – Уж больно биография у нас сложная. Не вписывается в библейские правила. А как иначе? Жизнь, извини, не проповедь. Ты вот сколько, лет тридцать восемь прожил? Мужик опытный, думать любишь. Молодые обычно думают меньше. И хуже. Все бы думали у вас как ты... Вернешься домой, объясни детям, кто такие русские.
- Спасибо. Я опязателно говорить, - заиндевелыми губами прошептал Густав. - Тватцать шест. Мне тватцать шест, Антрэй, - добавил, понурясь…
Едва стало светать, они направились в сторону погромыхивающего перекрестка. Чтобы напоследок взглянуть друг на друга и раствориться в коротком снегопаде…
2
- Кого там приперли? – симпатичная медсестра Лена, зевая приятным ртом, повернулась к вошедшей сослуживице Наталье.
- Дедка подобрали около кладбища. «Кондрат» хватил. Вроде инсульт. Скорая расстаралась, суетись теперь в выходной.
- Охо-хо, - сокрушенно зевнула Лена, с аппетитом надкусывая принесенное кем-то красное яблоко. – Охо-хо, - повторила, доставая пухлую тетрадь.
- Не говори. – Бедрастая, но стареющая Наталья, подошла к зеркалу, прикрученному шурупом к старому полированному бюро, и приступила к легкой мимической гимнастике. Разочарованно пробормотала:
- Ни документов, ни денег. Ни мозгов. – Зато грудь ему подавай.
- Чего? Какую грудь? – остановив жевание, спросила удивленная Лена.
- А? Какую… Выдающуюся. Уяснила, девушка? – донеслось из коридора.
В субботу горбольница тиха и тускла. В приемном покое два трезвых санитара умело раздели деда. У него порозовело лицо - сделали укол, давление приподнялось. Седой дежурный врач в джинсах подошел к кушетке, осмотрел лежащего на ней человека, фальшиво замурлыкал: «You my hard, you my soul», вписал необходимые формулировки в соответствующие бланки.
Дребезжание от колесиков каталки громом ворвалось в больничную каптерку. Сидящий в каптерке электрик, едва не выронив бутылку винного напитка «Гагарин», показал кулаком фотографии Брежнева на странице «Огонька», приклеенной к стене, и сделал первый сладостный глоток.
***
Зной, зной. Ничего кроме зноя. Зной сжег кожу, и она теперь расплавленный, кипящий целлофан. Черный зной. Черное знамя с белыми серпом-молотом на здании вокзала. Черные тени на сером снегу. Зачем-то надо идти, вернее за кем-то. Смутное чувствование этого кого-то волновало душу, правда, на самых ее задворках. Поскольку зной подчинил и давно бы лишил рассудка… если бы не человек впереди. Земля накалилась до неимоверности. Упадешь – погибнешь. Надо идти. Идти за одинокой фигурой…
- Угу. Притащился, значит, на прошлой неделе чудак тот. Парень взрослый, а с мамой за ручку. Русланом зовут. И воз добра. Телевизор, сумища челночья со жратвой. Посидели, посмотрели на тебя и бегом в другую палату. – Иванов наклонился над стариком и ржал басом прямо ему в лицо. – Оклемался? Ладно, не боись! Шучу я. Руслан шизиком оказался, посему его куда надо спровадили. А то ишь ты, в неврологию настрополились! Жирок належивать за государственный счет. Шаровики!
Старик смотрел мимо Иванова, поскольку возненавидел его слушать. Иванов, дожевывая шмат колбасы, вошел в раж, воодушевлено почесал голую пятку и заявил:
- Жрачка тут первостепенный атрибут. Вон, перечник валандается из седьмой палаты. Шутов Семен Васильич. Три слова в запасе. Нет ли сигареты, пора на боковую и погода хорошая. Вчера подгребает: «Так. День прошел». Я чуть не подавился. Надо же – пять слов знает, получается. А я думал, три. – Иванов хихикнул, погладил нос.
Старик скривился, вспомнив дочь Шутова, – маленькую сухонькую стерву. Пилила она отца по любому поводу. Горлопанила на все отделение, вместо рентгена говорила «иринген», постоянно охала, рассказывая о гибели своего сына в 1985 году. Больше всего ей нравилось докладывать лечащему врачу о том, как отец сходил по нужде. Делала она это обязательно громко и с выражением. Торжественно объявляла о консистенции стула, частоте опорожнения родственника. Старик хотел послать ее подальше, но выходило лишь: «Ть. Ть. Ть».
В час дня послышалось тарахтение тележки. Повезли обед. Паралитики затрепетали. Старик закрыл глаза. Жрали больные отвратительно. Взахлеб, до икоты. Смачно. Хотя многим приносили передачи из дома. Ковшов, ветхий человек с впалым лицом, выхватил у нянечки тарелку левой здоровой рукой, потащил на тумбочку, плеснув по пути супом на стул, и испуганно зыркнул на санитарку Ильиничну.
- Ну чего лезешь, жадость, чего? – Ильинична лениво заругалась, шоркая тряпкой по стулу. – Долазился уже, вон, конечности отказывают, - повернулась ядреным задом и шлепнула ком каши в эмалированную миску Шутова.
Жить и смотреть на это старику было тоскливо и страшно. Еще страшнее было оттого, что не выходило добраться до ясности положения. Что он такое? Что тут делает? Что вообще стряслось? – вопросы будоражили его больную голову. Капельницы чередовались с пилюлями, гороховый суп иногда заменяли рыбным, а выхода не было. Была вонь, но пуще нее изводили однообразие и глупость, источаемая окружающими. В обед соседа Птушкина минут двадцать мучила жена. Недавно ее проинструктировали по поводу занятий с мужем. После кровоизлияния у него совершенно пропала речь. И врачи велели ей считать вместе с ним громко, четко и медленно от одного до десяти: «Оди-и-ин, два-а, три-и, четы-ы-ре». Птушкинская супруга восприняла наставления по-своему – вольно. Сегодня она уселась напротив благоверного и тягуче напевала:
- Витенька, прекращай лениться и повторяй: едини-и-чка, дво-о-ечка, тре-е-шечка»…
Витенька вне себя сучил ногами, трясся и мычал от изнеможения, а выматерить женушку физически не мог. По цедре его пожилой щеки сбегала слеза.
***
- Так-с. – Моложавая, хоть и пятидесяти лет, завотделением неврологии Леокадия Игоревна Залесская раскачивалась на пятках, узкогубо улыбаясь кончикам своих модных итальянских сапожек. – Долго симулировать собираетесь? – шутливо нахмурилась, продемонстрировав старику великолепные зубы.
Старик заерзал. Тело по-прежнему слушалось плохо, и он нервничал.
Так как нас зовут, а? – четко спросила завотделением. – Вы меня слышите?
Старик заморгал, задвигал челюстью.
- Света, - не оборачиваясь, повела Залесская надушенным плечиком. Накрахмаленный белый халатик, хрустящий, в облипку, очень ей шел.
Старшая медсестра ловко протянула несколько папочек. Леокадия Игоревна принялась их листать, исподлобья поглядывая на вспотевшего старика. Пошептавшись с медсестрой, подергала его за руки, позадавала вопросы, которых он не понял. Хмыкнув неопределенно, пошла к койке Шутова. Старику отчаянно хотелось сказать, что ему до сих пор не принесли «утку», что шея чешется, аж выть хочется, однако пересохшее горло выдавало прежние: «Ть, ть, ть».
Покидая палату, Залеcская еще раз глянула на старика и кивнула Светлане.
Старшая подошла, приоткрыла ему рот и просунула таблетку:
- На, сглотни, сердешный. - Влила в рот теплую невкусную воду из чьего-то стаканчика…
***
Запах переваренной капусты ударил в нос. Старик натужно вздохнул и разлепил глаза. Спина сопрела от влаги. Во сне напрудил под себя. Достанется от Вальки-санитарки. Та не церемонится. Увидит, обмочился кто, подскочит да взглядом как огреет! Ни слова не произнесет, но боятся паралитики жутко. Простыню Валька меняет по-молодецки: соберет край в кулачище и шустро из-под немощного тела: вжик!
Отделение переполнилось такими же доходягами, как он. Лежали в коридоре, кряхтели, храпели, скрипели пружинами. Раз в неделю кто-нибудь умирал. Старик ощущал, что слабеет. С ложечки есть было тяжко, утомлялся в момент. Волокнистые супы жевались слабыми челюстями плохо, тянуло рвать. Все чаще падал в сон. Утром сестра впихивала таблеток, и он проваливался в бездонное забытье.
Ночью чуть не отдал концы. Так шарахнуло об пол, что сердце едва не выскочило из груди. Свалился с койки Гарипов – наверное, приснилось чего. Барахтался внизу часа два, скребся, пока не вползла дежурная сестра. Ругаясь почем зря, затащила худющего Гарипова на съехавший матрас.
- Победа! – заверещал чуть свет под самым ухом Иванов, горячо дыша луком. – Праздник! Девятый май, понял, трухля? – и полез открывать окно.
Жара поубавилась, лицо старика обдувал легкий прохладный ветерок. Как тогда… Тогда… Старик заволновался.
- Чего дрожишь? – Иванов достал из целлофанового пакета сдобную булку. – Может, и ты воевал? А, трухля? Или в тылу девок щупал? Так где воевал, землячок?
***
- Где воевал, землячок? – небритый капитан-летчик сиял обаянием. Теплушка подергалась и замерла. Прохладой веяло с перрона аккуратного немецкого городка. Облачка сигаретного дыма в лучах солнца походили на крылья сказочных птиц.
- От Минска до Берлина. И расписался. – Андрей от души потянулся. – А ты?
- От Москвы до Праги. Всяко довелось. Под Ленинградом спину мне попортила сволочь в юнкерсе… Еле выкарабкался. А самая мясорубка - на Юго-Западном, в 42-м, в 17-й воздушной армии. Командира там потерял. Подсекли нас зенитчики, до перелеска дотянули, я, хоть и с рукой перебитой, успел выбраться, а он… Ну, должки потом раздал. Как следует. – Капитан отвернулся. – И знаешь, до самой победы - ни царапины… Судьба.
- Да. Не вернуть ребят. – Андрей вздохнул. – А мы ведь соседями были, сокол. Я на Донском, а после ранения Украину освобождал... Эх, заживем, товарищ! Ни в каком кино не опишешь.
- Заживем, лейтенант. Зря, что ли, все?
***
Леокадия Игоревна сидела в кабинете и любовалась подаренными духами, однако процедуру усвоения положительных эмоций портила одна мыслишка. Мыслишка, связанная со стариком, личность которого установили. Утренний разговор с навязчивым милиционером испортил настроение.
- Мент противный, - ругнулась тихонько женщина.
Тот милиционер долго доставал из планшета справки, медленно, с подробностями рассказывал о том, как ветеран Ломов Андрей Павлович, узнав о том, что в очереди в собесе умер его брат, Ломов Степан Павлович, выбежал из своей квартиры по улице Ясной. И документов ветеран никаких не захватил. В районе магазина «Океан» Ломов Андрей Павлович потерял сознание по причине, как позже выяснилось, ишемического инсульта. Теперь ответственность за состояние заслуженного человека и орденоносца ложится на нее – Залесскую Л. И. Так и сказал: «Л. И.».
Леокадия Игоревна поправила волосы и сняла телефонную трубку:
- Света.
Спустя несколько мгновений, старшая медсестра мягко открыла дверь:
- Позвольте?
- Входи. Старика из 703-й палаты идентифицировали. Не бомж.
- Да? – медсестра нахмурилась. А кто?
- Как там? – перебила завотделением.
- Спят, баклажанчики. К обходу разбудим.
- Я не о том. О состоянии этого... Ломова.
- Хм… Поступил, вы помните, тяжелый. А дальше… Похоже, рука правая небезнадежна была, проводящие пути локтевого нерва инсульт не задел, вот. Мы капельницы делали, кавинтон, пока вы…
- Что – пока я?
- Пока вы не сказали, что дед подзаборный, варианты отсутствуют…
- Чего ты такое выдумываешь? - зашипела Залесская. – Где распоряжение пичкать его снотворным, где? Ты от меня в письменном виде его получала? Подписывала?
- Нет, но… Но вы же не будете… Я… - старшая медсестра растерялась и запыхтела.
- Ладно, иди, работай. Церебролизин прокапай этому Ломову. – Леокадия Игоревна устало посмотрела на Светлану. – Немцы приедут в обед. Благотворительный фонд.
- Хорошо, Леокадия Игоревна! – старшая медсестра, едва не разрыдавшись, вытянулась по стойке «смирно».
***
Глаза старика слиплись, и пока он пытался как следует рассмотреть стоящего перед ним пузатого человека, тот полез в бумажник, вынул расписную банкноту и засунул ее под подушку Ломова:
- Гуд, товариш. Не полеть.
Ломов замер.
- Дорогие друзья! – торжественно объявила Леокадия Игоревна, возвышаясь в центре палаты. – К нам в гости приехали наши партнеры из Германии. В прошлом году они приобрели для отделения неврологии и безвозмездно передали десять специальных коек, памперсы, одноразовые шприцы, препараты. С удовольствием представляю главу делегации господина Густава Хорста.
Присутствующие врачи и гости громко зааплодировали, и никто не заметил, как лежащий на одной из коек стриженый наголо старик поднял голову, с огромным напряжением задвигал губами, выпучил глаза, будто пытался надуть шарик, но обратное сопротивление шарика взяло верх, и тогда старик сдался, выдохнул остатки воздуха и обмяк.
***
Синь, чистота. Нет зноя. Совсем нет. Кажется, патефон играет поблизости. А фигура впереди очень знакомая.
- Постой! Кто ты?
Человек оборачивается:
- Я Ломов. Лейтенант Андрей Ломов.
- Нет, это я Ломов, а не ты, солдат.
- Ну и хорошо. И прекрасно. Пойдем вместе.
- Куда? – спрашивает догадавшийся старик.
- Домой, друг.
| | |
| |
