| Литературное общество Ingenia: Ольга Чибис - Третий - леший | | Третий - леший | | Анютка выключила диктофон и потянулась. Что ни говори, а повезло ей с хозяйкой: и накормит досыта, и молочком напоит, а потом еще целую пленку наговорит всяких историй, одна другой увлекательнее. А уж как соседку-подружку позовет на чаек - такого навспоминают, так разойдутся слово за слово! Пиши не хочу! Девчонки, что в соседней деревне остались, вздыхают от зависти, когда звонят.
Но сейчас ее любимые бабушки "наладились" смотреть сериал. Пора идти дальше - выяснять, что такое дикавилька. И чем она отличается от лежнёвки. Этого ни хозяйка, ни ее подруга объяснить не смогли.
– Мы ведь бабки молодые, с топором не робили, - бойко сказала Семеновна. - Что у них там за дикавильки, как их строили да как по ним ездили - на санях, на телёге ли, – не разумем. Да и никто уж, поди, не вспомнит. Вот разве у Лешаков спросить? Те знать должны точно.
– Еще чего удумала - к Лешакам идти! - сердито перебила Алексевна. - Не слушай ее, девка!
Обе крепенькие, словно боровички-кубышечки, курносые, в чистых белых платочках, Нина Алексеевна и Нина Семеновна постоянно спорили, но и двух часов не могли друг без друга прожить. Анютка привыкла видеть их вместе, как два грибка на одной ножке, и даже путала иногда.
– К кому-кому идти? – привычно уточнила она, склонившись над тетрадью.
– А к леснику нашему, — охотно пояснила Семеновна. - Лешак ему прозвище, а жену его Лешачихой кличут.
– Почему так? - Местные прозвища тоже нужно было записывать. Как и их источники.
Хозяйка повела плечами:
– Дак раз с лешаком водится - как не Лешак?
– Как это – водится? — снова подкинула Анютка. Ее задачей было не дать повиснуть паузе. Это она уже хорошо умела.
– А сама посуди, - начала Семеновна доверительно. – Коровушка ли, телушка в лесу пропадет – прямиком к Лешаку бегут. Сколько раз меня председатель сам к нему засылал. Схожу, попрошу - в сей момент корова отыщется... А раньше и такое бывало: обидит его кто, Лешака-то, - и сам в лесу кругами два дня ходит. А грибы? Хош грибной год, хош нет – коробами цельными сушат! Всю деревню накормить могли бы. И с ягодами тож само – черницей ли, голубелью, морошкой...
– Ну, наверное, они просто лес хорошо знают? – “предположила” Анютка. (Успеть записать про короба! Это что-то вроде корзин, только плетут их из сосновой "дранки", а носят за спиной...)
– Лес знают... - хмыкнула Семеновна. - Дак ведь им небось к восьмидесяти! Знай не знай, а больно-то уж не набродишься, особливо за морошкой: она ить на дальних болотах растет. Знашь, как у нас говорится: "Морошка любит ножки"... Сказывают, – протянув руку к телевизору, она убавила звук, – короба сами собой у ворот-то ихних появляются, полны-полнехоньки... – и голос тоже понизила: - А дедко мой, слышь-ка, говаривал, что Василий-то по жене Лешак: Зинка его в молодости с лешаком путалась, в лес к нему бегала, – оттого у ней, можо, и детей потом не было, – вот и прозвали Лешачихой. А Ваську уж вслед за ней.
– Не болтай! – рассердилась Алексевна, уже давно ерзавшая на своем колченогом стуле. – Ты нешто своими глазами видала, как короб с грибами к дверям прыгает? Не бреши на людей, живут как все!
– Да? - разгорячилась и Семеновна, окончательно забыв о фильме. – А дом у них почто всё как новый? У других чернет да оседат – а ихнему хоть бы что! А чашку на стол они третью ставят – для кого, коли вдвоем живут? А про Сашку Погорелова – скажи еще, не слыхивала? На баню леса срубил без Васькиного ведома – все ж таки баня, рассудил, не дом-от большой… Сгорела в ту ж ночь, как построили.
– Пить меньше надо - дак поди не сгоришь, и чашка третья не примерещится! – Алексеевна поднялась и величаво шагнула к телевизору. Демонстративно “привернула” звук: кино-то глядеть будем али как? – Ты, Нинка, девке голову не забивай. Василий мужик как мужик, и Зинаида его женка как женка. Разве что не брился он, почитай, годов десяток, закосмател – испугаться впору… А что в здоровье свой век прожили, так заботились друг о дружке всю жизь: она его берегла – он ее смолоду с рук не спускал. – Усевшись на диван перед “яшшыком”, она сложила руки на коленях, обернулась к Анютке и вынесла вердикт: - Ты, девка, к ним не ходи. Не до того им теперь. Зинаида-то Петровна совсем плоха. Уж при смерти, почтальонка сказывала.
Не без сожаления Анютка смахнула в рюкзачок свои немудреные "кацтовары" (ох уж этот телевизор! Чума и язва для диалектолога. Сидеть бы сейчас и сидеть за столом – под традиционным календарем с котятами, напротив уютной русской печки, записывать и записывать, ведь только разошлись бабульки!), вышла через сени (“передызье” по-местному) на улицу и окунулась в жару.
* * * * *
Он забрался поглубже в беломошник – туда, где земля белесая, а зверье-комарье с рычанием набрасывается. Правда, его-то, старого пня, комар давно не трогает.
Остановился на взгорышке: отсюда вся деревня как на ладони. Прислонился к сосенке-матушке.
– Такие дела, – сказал негромко. Привычка с лесом говорить была прочная. Да и с кем еще поговоришь-то? С женой только. Прочие все их побаиваются, лишний раз не заходят. – Худа, совсем худа Зинушка…
Откликнулся лес. Елушка молодая вздохнула. Взволновался багульник. Сосна-старушка по плечу лапой похлопала: крепись, мол…
– Из дому не выходит уж, по комнатам пройдется – и сядет. Корешки свои гладит всё, гладит… а пальцы дрожат... Да и то сказать – лет-то обоим по скольку?
Всколыхнулись сосны, что постарше, закивали… белка на ветку взлетела, стрельнула глазом любопытным… Лес помнил. Это в деревне давно счет потеряли, сколько Лешакам лет. Что возраст – помнили, а что за сотню вот-вот перевалит... Порядок есть, и ладно. Пробовали других лесников подсылать, помоложе, – сбегали через полгода все. Никого не принял старый чудь.
– Тяжко ей, чую. Беспокоится. Говорит мне недавно: мож, нашел бы ты кого, Васюшка? Паренька, побойчей который. Отдать бы ему – всё ж легче было б... да и жалко с собой-то забирать… Только где найдешь? Детей бог не дал, а деревенские шарахаются. Боятся, что ль? А чего боятся-то?
Заворчал лес согласно: “Чего?.. Чего?..”
– Чудь древесный навроде помочь обещался. Да какое там! – вздохнул безнадежно. - Рядом нету никого, а чужаку, кто на лето комаров покормить приехал, – как доверишь?
Задрожала хвоя над ним – ехидствует дерево. Слетел на ствол востронос в красной шапочке. Сосна ему бок подставила – почеши, мол, голубчик. Застучал тот, задробил – пронеслось по бору укоризненно-дружеское: “Чужаку боишься довериться? А сам-то? Сам-то?”
– И то верно, - усмехнулся Василий в сизую бороду…
* * * * *
В дальнем конце деревни жили “не окученные” еще бабульки. Анютка решила пройти лесом. И прогуляется по тенечку, и угол срежет.
Ну что за тема ей досталась - "Лексика, связанная с лесозаготовками"? Зелень, зелень, зелень – тоска зеленая… Конечно, брать именно эту тему ее никто не заставляет. Подойдет любая другая. Да и доклад готовить вовсе не обязательно: можно записывать все подряд, как делает большинство, а потом просто сдать собранный материал, получить свой зачет и успокоиться. Но в том-то и дело, что с докладом выступить хочется, а самой ничего интереснее в голову не приходит!
Лесозаготовки. Вальщики, рубщики, возчики… Вершины, комли, хлысты… Дикавилька, лежневка, ледянка… Нда. Ррромантика!
То ли дело у Катьки в Приморье — одни названия ветров чего стоили. Северик, побережник, сток, шелонник, запад, полуночник… Впрочем, не в названиях дело. Почти все из них можно услышать и здесь. Но это если специально расспрашивать, приставать, хитрить, наводя на нужные мысли... А если нет - "Стары-то люди различали как-то, а мы бабки молоды, у нас - юго-западный ветер, да северный, да южный..." Молоды они бабки… А где, спрашивается, мифологический характер мировосприятия, за которым она сюда ехала?! Где олицетворение сил природы, отраженное в языке? Вон Катька чего только “из жизни ветров” ни записала… Взять хотя бы объяснение того, почему северный ветер вечером усиливается, а западный - стихает: "У западника жена-то хороша – он к ночи к ней улетат, а у севера жена грязна, к полуночнику спать пошла, так он, как вечер, из дому - шасть!" Красотища! А элементы "общения" с ветрами? "Как северик задует, надо севера и севериху в байну звать: подите со своими малыми детоцками в байну помыться..." Вот это картина мира! Даже не верится, что такое до сих пор сохранилось.
Собственно, Катькин доклад о ветрах и соблазнил Анютку поехать в экспедицию. Не просто собирать слова - прикоснуться к другому мировидению. Не просто записать – почувствовать, как это что-то в тебе изменит.
Но пока... Анютка вздохнула и полезла в рюкзачок за средством от комаров.
* * * * *
Он и сам был "нетутошный", как в деревне говаривали. С женой своей, Зинкой, в районном городке познакомился - к ней и переехал. Все равно ему, сироте, где осесть, было. Домик на отшибе купили, корову завели. Прожить можно.
Только народ-то до чего дик оказался! Деревня вроде немалая, и школа при ней есть, и библиотека – а не в жеребца корм. В баню с присказкой идут: "баенника" боятся. Лешего шепотом поминают (не то осерчает - в лесу заблудит!). К обетным крестам в лес "обетиться" ходят – тряпку специальную сошьют да на крест навяжут: загадают, чтобы поправился кто или вернулся живой-здоровый... А лошадь ли заболеет, ребенок ли пуп надсадит - к Миронихе бегут, "доке" местной. Запрется та в бане у себя, на воду “пошёпчет”, потом больного обкатит - глянь, и проходит все...
Василий лишь усмехался. С соседями он не ссорился, но и дружбу поддерживать не рвался. Досуг ли? Работа - вот из чего жизнь клеится. Дров заготовить, сена наставить, амбар подлатать, чтобы мыши не ходили... Да мало ли хлопот в деревне! Знай поворачивайся. Рвись меж колхозом и домом.
Василий и вертелся – с зари до заката. Минута без дела - минута зряшная. Знал, что Мерзляком его по деревне кличут, да в голову не брал. "Мерзляк"! Языками те чешут, кому делать нечего – Емели, что полжизни на “щучье веленье” надеются. В приюте им нянечка сказку такую сказывала. Крепко в памяти засело: сидел дурень на печи, посиживал, в потолок плевал да дремал – а потом у него печь сама поехала, а ведра воду носить стали. Только Василий-то, без подмоги родственной выросший, твердо знал: хочешь щуку заловить, пускай и не волшебную, – на месте не стой. Недаром же приговорку придумали: без труда, мол, и рыбки не вынешь из пруда. Труд для человека что для дерева корень – так понимал Васька.
И жену молодую от подружек да от разговоров пустых отвлек. По хозяйству успевать надо, не до книжек тут и не до вечёрок.
Зинка терпела. Понимала, что за-ради нее он старается. Ни обнов не просила, ни лакомств. Пробовала пару раз в клуб мужа вытащить - не пошел. Цветы было развела - не одобрил: блажь. Кружева плести бросила: баловство одно, и только. Смирилась. Работала с мужем наравне. Исхудала, потемнела. Наряды поновее в шкаф подальше запрятала. Не жаловалась...
Взбунтовалась она лишь в тот день, когда муж корову ей лечить помешал:
– Веники заготовлять надо, а ты все со скотиной со своей! Я баню на что правлю? Люди на всю зиму уж и наломали, и насушили - а мы? Макушка лета на исходе!
– Да что ты в самом деле, Василий, - всплеснула Зинка руками. – Подождут твои веники! Сам не слышишь, как Пестронька ревет? Третий день животина мается!
– Корова не свекрова, порычит да замолчит, - отмахнулся он и пошел баню достраивать.
– Мерзляк ты и есть! - крикнула в спину ему Зинка. И добавила устало: – Черствый ты, Васька, какой-то. Спит у тебя внутри всё, как в зимнем лесу...
– Да понеси тебя леший! – взорвался он, не оборачиваясь. Хлопнув дверью, закрылся в бане. Весь день в дом не заходил - характер выдерживал.
А наутро побежала Зинка в лес за вениками.
И ни к обеду, ни к ужину не дождался ее Васька Мерзляк.
* * * * *
…Пока ничего “такого” она для себя не нащупала, хотя прожила в этой деревне почти неделю - сама напросилась сюда “на выезд”, отдельно от основной группы. Анютка запрыгала на одной ноге, вытаскивая из босоножки очередную колючку. Лес. Елки-палки. Кочки-колючки. Не надо было соглашаться на этот район. Название само за себя говорит – Лешуконский.
Лес. Комары-муравьи. Черника-голубика. Свет сквозь сосны. Воздух голову кружит…
Нет, вообще говоря, лес – это хорошо. Даже очень. Особенно такой. Сосны с синими верхушками... Шапки белого мха под ними, как ковер из коралловых мини-рифов… Ковры из шишек. Камни с разноцветным лишайником... Это тебе не прирученный парк в центре города. Хотя свой парк Анюта тоже любила. Под деревьями ей всегда хорошо думалось.
Просто очень хотелось экзотики (первая экспедиция как-никак, а скорее всего, и единственная!), а тут... ну что отсюда привезти можно? Кроме мха, конечно. И комаров. Сушеных. Из волос выуженных.
Разве что словечко “лешукаться” – и правда прелесть. (“У нас ведь, девка, как говорят – лучше лишний раз на матюг послать, чем лешакнуться”. – “А почему?” – “Дак ведь были случаи! Мати одна как-то сказала робенку: “Да понеси тебя леший!” – он дитю к себе и унес. Два дня искали…”.) Да вот еще, пожалуй, Лешаки эти самые: лесник, лесничиха – и леший, с которым они “водются”. Прямо любовный треугольник какой-то! Из сериала, не иначе. Интересно вообще-то, даже очень, но на таких разговорах доклад не построишь, а тем более курсовик…
Ну и жара, однако. Из лесу и выходить-то не хочется, даже комары уже не раздражают. Анютка сошла с тропы и потянулась к фиолетово-черным ягодам, крупным, обманчиво тугим, с беловатым налетом. Леший с ней, с дикавилькой этой, вкупе с лежнёвкой, не говоря уже о ледянке, - подождут. Хоть "черницы" вволю поесть...
* * * * *
Сперва сам искал. На второй день соседей позвал. На третий всей деревней отправились – лес прочесывали, друг друга подбадривали, аукали… Без толку.
А на четвертый день приковыляла к нему бабка Мирониха. Зинке-то его она вроде как бабкой двоюродной приходилась. Единственная, кто из родни у ней оставался... хотя какое уж там родство, так, пятая кость от задницы.
Василий в аккурат с поисков вернулся, сидел на кухоньке, жевал, что соседки принесли.
Брезгливо смахнув крошки, Мирониха облокотилась о стол, скрестила руки под подбородком. Оглядела свояка, губы старушечьи поджала. Не по себе от взгляда ее: сама сморщенная, что репа-сушёнка, спина согнута не хуже крючка рыболовного, а глазищи синие, как у молодухи… вся их порода, говорят, в старости такая… и глядит-то, будто знает чего!
– Что ж ты, Василий, Зинушку-то не ищешь? Нешто без хозяйки жить по нраву?
– Очумела, бабушка? – поперхнулся Василий. - Третьи сутки не сплю!
Посмотрела почти жалостливо:
– Да разве ж так ищут-то?
Начал злиться Василий, оттолкнул от себя миску.
– А как надо, по-твоему? – И молока похлебать не дадут!
Мирониха словно вопроса ждала – наклонилась через стол, зашептала:
– Так ты ж, Васенька, к лешаку ее как пить дать послал, а он на тебя в обиде небось. Ты ж по тропам его не спросясь ходишь, лешукаешься да гневишься… Сходил бы к нему, попросился бы: так и так, лесной дедко, выпусти уж Зинушку, а я тебе, может, подмогну чем...
Дальше Василий слушать не стал, вскочил – стул едва не опрокинул.
– Что за муть ты несешь, старая, сама-то подумала? Лесовики у ней везде, пришептухи, заговоры какие-то! Тьфу! У людей забот невпроворот, а ей дел больше нет, как запуги ходить разносить древние!
Мирониха на буйство его и бровью не повела. Вздохнула лишь, помолчала. Без осужденья сказала, а словно жалеючи:
– Черствый ты, Васька. Не зря тебя на деревне у нас не любят. Мерзлый ты внутри, так и знай. Что Зинка тебе, что корова, что дерево – все без души. Что дождь, что ведрие – всё едино... Молодой мужик, а хуже деда векового. Тебе бы жену молодую приласкать лишний раз, а ты погоняешь только. Первая веселушка была, главная песельница, а кружевница-то какая! А теперь? Куда что делось? Глаз на людей не поднимает… зимой и летом в одной одежке ходит, и та на ней как стакан на карандаше… А соседи? Чего от людей нос воротишь? Колька вон Нехорошков на свадьбу оногдысь позвал – не пошел ты. Дел больно много. А ведь ближе соседа нет у тебя… Гляди, Василий, отольются медведю коровьи слезы! – неожиданно припечатала, круто так. – И без того тебя тут не больно-то жалуют, а Зинку не вернешь – и вовсе выживут…
– Ну, раскаркалась! – проглотив остальные слова, Василий схватил кепку, из дома выскочил, постоял у ворот минутку, подумал – и снова в лес побежал.
А куда еще? До лесу всяко ближе, чем до деревни-то…
* * * * *
Как она сюда попала, Анютка не поняла. Не сразу разобралась даже, где находится. Только когда домишко показался светлый, некрашеный, догадалась, что к Лешакам ее занесло. Но как?! Для этого не то что крюк надо было сделать, а в противоположную сторону свернуть! Да уж, приключение. Экзотики ей захотелось... По сторонам смотрела бы лучше, ворона городская!
Спрятавшись за стволом, она долго решала, что лучше: пойти назад, рискуя точно так же глупо заблудиться еще раз, или побеспокоить людей, которым почти наверняка не до нее. Рассудила так: стучать у местных не принято – сразу проходят в комнаты и зовут хозяев. А она в дом ломиться не будет, постучит только. Откроют – значит, судьба. Не откроют – значит, не захотели беспокоиться…
На стук сразу откликнулись: мелькнула чья-то голова в окошке, в сенях послышались неспешные шаги. Приготовившись выпалить: “Простите-мне-только-дорогу-узнать!”, Анютка отступила в сторону. Дверь без всякого скрипа отворилась.
– Заходи, золотинька, - как будто ждала, пригласила хозяйка.
До сих пор Анюта считала, что “васильковые глаза” – это художественное преувеличение. Но вот она, перед ней, – старая-престарая женщина с васильковыми глазами. При смерти? С таким-то взглядом? Да не может быть!
Шагая за бабушкой, она с замиранием сердца оглядывала передызье, лестницу в комнаты, затем кухню... Как, интересно, устроен дом Лешаков? Оказалось, обыкновенно. Те же, что и везде, домотканые половички, поцарапанная клеенка на столе, дешевенькие часы-ходики... самовар с трубой, возле него на полу - непременная морильница ("уголье морить, чтобы умерло"); радиоприемник у окна в углу и на печи - подвесы с кружевом. Изба как изба. Анютка даже разочаровалась слегка.
* * * * *
Брел бором Василий, глазами воспаленными по сторонам косил. Успокоиться долго не мог. Задело его за живое “Мерзлый”, два раза подряд услышанное: сперва от женки собственной, потом от бабки ее. Мерзляк. Ладно бы соседи болтали – их дело. На всех не уладишь. Но свои-то - за что?! Что он им – боров бесчувственный? Мало на семью горбатился? Или дом, может, плохо отстроил? Или спал по полдня? Ни минуты зря, кажется, не прожил. А ради кого всё?! И сейчас ведь не сидит, не ждет, когда из района приедут, - снова идет, подметок не жалеет…
Хрустели шишки под сапогами, иголки сосновые на плечи сыпались… А деревья кругом словно кадриль плясали: то вправо шатнутся, то влево, то друг дружке навстречу… Расплывалось всё как-то: слезились глаза с недосыпу. А как забрался поглубже в лес, еще и шум чудной начался. Треск не треск, клекот не клекот… Остановился Василий, проморгался еще разочек, огляделся - не узнает мест знакомых. Кажется, раз в пятнадцатый за сегодня-вчера здесь проходит...
Впервые неуютно ему стало в лесу. Страшно-то не страшно, да неприятно – аж мороз по шкуре, и всё тут!
– И впрямь, что ль, Зинку спрятал кто? – пробормотал тихонько. – Что там Мирониха плела?..
И додумать-то не успел – а на тебе, тотчас на чучело какое-то мшистое наскочил!
* * * * *
Старушка принесла чашку и сахарницу, такие же древние, как она сама, поставила перед Анюткой. Двигалась она медленно, будто экономя движения. Но больной не выглядела. Огарок свечи напоминала – горящий последним, но ярким, ровным язычком пламени.
– Заплутала, значит? – Речь у нее тоже была неторопливая, воркующая. - Ну, дак это немудрено. Ты ж из города?
Анютка кивнула. На тарелочке перед ней лежали “крупяны шаньги” – вид местной выпечки: слой теста, слой пшена, слой сливок. Уже подсохшие – видно, нечасто хозяйка печет, тем более в жару. Поколебавшись, Анютка ухватила кусочек: от черники этой только аппетит разыгрался. Хозяйка придвинула тарелку к ней ближе.
– Как же вы там живете, без лесу-то? Худо, поди, как дерёв кругом нет?
– Ну почему же нет? - возразила Анютка. – У нас улицы зеленые. И парк у самого дома. Деревья там, правда, медленно растут и не все приживаются. Каждый год новые подсаживают. А недавно их хулиганы какие-то начали обламывать… - У Анютки даже настроение испортилось. Она любила готовиться в парке к экзаменам, просиживала там подолгу, поэтому изменения замечала.
– Значит, золотинька, любишь дерёва-то? – спросила старуха задумчиво.
– А кто их не любит? - заулыбалась Анютка. – Пользы от них много, а вреда никакого. И красивые они. Я больше всего березы люблю. И яблони… Они так шумят иногда, будто что-то рассказывают, – смутившись, она уткнулась в чашку.
– Это хорошо, - степенно кивнула бабка. – Дерёва много поведать могут, только слушать уметь надь. Они и дорогу тебе подскажут, и о погоде зимней предупредят, и о ведрии. В студенец у них песни одни, в потайку другие…
Рассказывая-приговаривая, старуха наклонилась к Анютке и положила морщинистые пальцы ей на руку. Анютка не возражала. Пускай ее – лишь бы рассказывала. Забыв о чае, схватилась за тетрадь. Какая лексика! “Ведрие” – хорошая погода. Ну, это слово встречается часто, а вот “погода” в значении “буря” намного интереснее. Как и мороз – “студенец”… и “потайка” - оттепель… А фонетика! Анютка впервые слышала такое изумительное, такое последовательное оканье. Только в учебнике о нем читала.
– И от хворобы тебя деревинушка освободит, и от тоски уберечься поможет. А человека проверить нать, худой ли, справный - ты попроси только. И в том не откажет…
* * * * *
Стоит у сосны мужик – к стволу привалился, глядит исподлобья... Как из-под земли выскочил, право слово! Чудной мужик, не из здешних. Весь косматый, взъерошенный, черный, ободранный какой-то… Одет не пойми во что, пол-лица шапкой закрыто, а шапка-то наизнанку вывернута…
Оторопел спервоначалу Василий. Да ненадолго: характером-то бог не обделил. К мужику прямиком двинулся, поздоровался громко.
Проурчал тот чего-то в ответ, а сам в глаза не глядит, отворачивается. Чего надо, мол? – понял Василий. Спросил - как в лоб вдарил:
– Жену мою, Зинаиду из Березника, не видал? Тут где-то два дня назад пропала.
Плюхнулся мужик на колоду, ногу на ногу закинул. Пошарил рукой по земле, мухомор ухватил – к лицу поднес, понюхал, надкусил с хрустом… Передернулся Василий. А мужик затрясся, задрожал – то ли смеется, то ли пугает, то ли больной какой… а может, пьяный?
– А ну не дури! – прикрикнул Василий. – Если знаешь, где Зинка, отвечай быстро!
Мужик голову поднял, глазом из-под шапки своей зыркнул. Забормотал что-то неторопливо, как будто с ленцой…
Хозяйку свою, дескать, ищешь? Да чем же ей тут плохо, женке твоей? Ягоды собирать – это не с зари до зари на работах убиваться…
– Смеешься, ты, что ли, надо мной, не пойму? – выговорил Василий. Ни в чем уже не уверен был. Испугался даже: сидит перед ним чудь какая-то неотмытая, полубормочет-полумычит что-то, а он, Васька, вместо того чтобы плюнуть и своей дорогой пойти, стоит пень пнем да слушает. А главное - с каждым словом все лучше бормотанье это понимает… и не понимает ничего при том…
Значит, жену вернуть хочешь? Что ж, будь по-твоему. Только должок на себя берешь, так и знай. Давно мне в деревню нужно, да лес оставить нельзя. Не на кого. Летом-то дел слишком много. А вот зимой приходи – сочтемся…
Уставился Василий на мужика. Что и делать, не знает. А тот закачался вдруг из стороны в сторону, завыл, заскрипел… Точно, больной, - решил Василий. Тоже в лесу небось долго блуждал, одичал совсем, вид вон человеческий утерял. Самому, поди, помощь нужна, и срочная...
– Ладно, ладно, - пробормотал, оглядываясь, - сейчас разберемся, не реви только…
Повернулся Василий обратно… а мужика-то на колоде нет – как не было!
* * * * *
Анютка скосила глаза на часы. Пора заканчивать. Нехорошо утомлять бабушку, тем более что она много успела рассказать – и про лесозаготовки (и про дороги эти разные, дикавильки с лежнёвками!), и про сплав, и про грибы…
– Пойдем-ка, золотинька, – словно прочитав ее мысли, поднялась старушка. Зашаркала к двери в большую комнату. – Покажу тебе в окошко, как выйти от нас.
Радостная (на редкость удачная запись – кто бы мог подумать?), Анютка прыгнула за ней в комнату и - ахнула… Вот тебе и изба как изба!
На древнем буфете, на подоконнике и столе весело топорщили крылышки-вееры птицы счастья. Не штамповка, как в сувенирных лавках районного городка – все разные, с фигурными хохолками и узорчатыми хвостиками… Таких Анютка видела почти в каждом доме, парящими где-нибудь под потолком, но всегда одну-две, а тут… Вот, значит, кто местный “птичник”? А пол, стулья, печка и полати – все остальные горизонтальные поверхности были заставлены корнями. Но какими! Корень в виде змеи. Корень-чайка. Корень-корзинка. Корень-паук… Целые композиции – лебедь, плывущий по волнам... рыбак с неводом… бодающиеся барашки… колодец с ведрами…
– Можно сфотографировать? – простонала Анютка. Пару раз в жизни она видела поделки из корней, но каким жалкими они были по сравнению с этими… этими… И ведь никто не поверит!
– Почто ж не можно? – кивнула бабушка.
– Я быстро! - Трясущейся рукой Анютка зашарила в сумке, нащупывая затерявшийся, как всегда не вовремя, фотоаппарат и страстно надеясь, что не успел разрядиться аккумулятор. – Это все муж ваш делает?
– Василий Степаныч, - подтвердила бабушка. – Только он птичек делал – людям для радости. А корешки мне лес сам дарил.
Анютка и сама уже поняла, что ее больше всего поразило: вид у “корешков” был такой, словно форму им задала сама природа, а железо лишь пригладило или, наоборот, отсекло самую малость. И ни краски, ни лака – ничего “инородного”…
Вовсю щелкая фотоаппаратом, она поймала на себе взгляд старушки – странно внимательный, пристальный, ждущий…
* * * * *
Часа четыре он после того еще по лесу пробродил. Уж совсем когда из сил выбился, домой повернул…
А дома его Зинка встретила - как ни в чем не бывало! Спокойная, приветливая. Глаза синие светятся. Для коровы своей травы какой-то раздобыла – нараз вылечила. В доме чистоту навела, половики выбила, печь протопила, хлебов напекла…
Отощала вот только совсем и где была три дня, не помнит.
Еще с неделю Василий к ней присматривался, вспоминал мужика чудного, а потом и думать забыл. Да и когда думать-то? “Примерещилось”, - отмахнулся в конце концов.
А на самом исходе сентября потянуло его в лес. Работы по горло, грязи по колено – а у него всё из рук валится, а перед глазами сосны качаются, мох зеленеет… в ушах скрип древесный раздается... Три дня перемогался Васька, а на третий подхватил короб, крикнул жене: “За грибами я!” – и побежал пяток не чуя.
На ближнюю опушку ступил – и как провалился… Голову повело, ноги в коленях задрожали, рука короб выронила… Зажмурился Василий, за ветки ухватился – понять не может, что за напасть. Что такое с ним? То ли бредет, то ли столбом стоит; слышит всё, видит, а словно сквозь сон... Не то листья бурые на ветру шуршат, не то вата белая на голову падает, плечи засыпает, холодит разом и греет…
Очнулся Василий, когда заяц белый к самым ногам его подскочил да сапог на зуб попробовал. Глазом на нахала косого повел – в момент тот улетучился, лишь цепочка неровная черная на белом половике осталась. Смотрит вокруг Василий: на земле кочки снежные, а деревья словно сахаром присыпаны… Смотрит, а самому даже сдвинуться неохота, да и холода не чувствует, словно не здесь находится. И чем дольше стоит, тем больше цепенеет. И мысли, мысли странные текут, чудные…
Белка-краснохвостка прямо на плечо ему спрыгнула – посидеть-погреться на зимнем солнышке. Согнать хотел, да передумал почто-то. Тоже, поди, животина, а не шкурка на ножках. Мыши под снегом в чужих припасах покопаться решили, шум да писк у самой ноги его подняли… Снежку с себя стряхнул – дурех получше укрыть, чтоб теплее было... Никогда б досель не подумал, что о мыши беспутной беспокоиться будет. Кабанчик подошел спину об него почесать. Постоял, попыхтел – передумал, к елке отодвинулся…
Всего трудней – без дела стоять. Будто грех какой вершишь. Да не в грехе дело – в мыслях. Руки в праздности, а от дум-то не убежать. Вся сила, для работы накопленная, в них ушла… За всю жизнь свою Васька столько не передумал. За весь свой век столько не перечувствовал…
То спал, то не спал. То явь кругом виделась, то чушь. То сны его обвивали, то память…
А как-то раз донесся до него перезвон странный. Встрепенулся Василий. Прислушался – понял: деревья в лесу проснулись. Вести передают тревожные. Рубят дерево где–то вдали. Лиственницу. Тоскует она – как девка, которую замуж силком отдают. Нянечка о таком ему в приюте рассказывала… Тихая женщина была, добрая. Мать им всем заменить старалась. Он, Васька, в любимцах у нее ходил... Не написал ведь ни разу, не проведал...
Следом за нянечкой и Зинку свою вспомнил. Худую, усталую, с глазищами синими… а вкруг глаз круги... Защемило внутри. Не горюй, милая! – то ли к лиственнице той обратился, то ли к женке своей. – Пройдет. Как ни сложится – а всё людям послужишь, всё не зря проживешь... Только это придумать и сумел.
Но услышал лес. Рябь по голым вершинам прошла. Потянулись к нему деревья, навроде как щенки испуганные к хозяину… Что почуял Василий при том, словами не описать. Только вспомнился ему Емеля из сказки. Всегда он для Васьки записным дармоедом и лежебокой был, а тут подумалось: на реку-то за водой небось вся деревня ходила, а щуку один Емеля услышал. Только ему далась она в руки-то… Вот тебе и дурень. Вот и дармоед. Нет, видно, секрет какой знал Емелюшка, как, на печи лежа, самое большое дело сладить… Думать научиться да слушать.
В другой раз мимо мужики на дровнях проехали… Взыграло вдруг в Василии такое, что даже пар от него пошел! И хоть знал, что всё одно не удержит, что и они в своей правоте, а не удержался - шумнул страшным шумом, колючим, лесным, да так, что лошадь сани перевернула. Долго дровосеки из намётов снежных выкарабкивались, лешукались от всей души, отфыркивались… Обратно другой дорогой поехали...
* * * * *
– А давайте, я и вас сфотографирую? – предложила напоследок Анютка. – Я вам потом фотографию пришлю, обязательно!
Старушка с васильковыми глазами покачала головой.
– Не дойдет твоя карточка, золотинька, – сказала спокойно. – Помру я скоро.
– Ну что вы, Зинаида Петровна, – привычно запротестовала Анютка (каждая вторая бабулька в деревне начинала разговор именно так: “Остарела я, помирать надь, а смерть не идет почто-то…”). – Сейчас самая жизнь начинается, а вы?! – для убедительности она развела руками.
– Ну, подь с богом, девонька, - словно не слыша, попрощалась бабушка. – Живи долго. Мужа тебе ласкового и деток здоровых.
Анютка сошла с крылечка, и послушно-бесшумная дверь за ней прикрылась. Но всю дорогу до леса у нее было ощущение, что ее провожают взглядом…
Обернувшись уже в лесу, она заметила, что с противоположной стороны опушки к дому идет человек – и сначала почти испугалась. Черное от солнца лицо, до самых глаз - седая клочкастая борода… Костлявый, угловатый весь, в мешковатой одежде… Да ведь это Василий Степаныч, лесник! – догадалась. И впрямь на лешего смахивает. Недаром Алексевна предупреждала: не ходи – страшное дело!
* * * * *
А как белки в своих гнездышках заворочались, земля напилась, а вкруг деревьев, что друг дружке начали зимние сны пересказывать, длинноухи косоглазые в пляс пошли, почуял Василий, что выйти из лесу сможет.
Брел спотыкаясь, словно дитя малое, что еще ногам не верит. То ли упадет вот-вот, то ли взлетит. Деревья поддерживали. То сосна ветку-руку протянет, плечо подставит, то береза. Иным кивал в благодарность, по иным рукой проводил… А кора-то тепловатая оказалась, и у каждого своим узором изукрашена – куда там кружеву…
До опушки своей дошел – почти не шатался уж. Все соки, видать, в нем в движенье пришли, как в деревине какой по весне... Дом родной и своим и чужим зараз показался. Бывает так после долгой отлучки.
Дверь отворил – Зинка навстречу. Нарядная. В синей юбке длинной, белой кофте с оборками. Веселая. На шее бусы янтарные, волосы, как почки на вербе, пушатся. Замер Василий: либо заголосит сейчас женка, либо на шею кинется, либо на пол грохнется…
– Ну что же ты, Васюшка? – Зинка сказала. – С рання в лес ушел, и всё нету. А где… – осеклась, его разглядев. Так и села: – Да на кого ж ты похож, Вася? Чистый лешак, право слово! Что за ремхи на тебе – никак фуфайка, что по осени еще запропала? – Сидит Зинка, глазами на него хлопает синими: - Нам же к Николаю идти, Нехорошкову: сыночка он окрестил…
Шагнул к ней Василий, сказать что-то хотел… согласиться ли, повиниться… спросить ли о чем… Да пал как под колени подрубленный.
Три дня в темноте провалялся. В память пришел – еще три дня подняться не мог. Лежал молча. К женке приглядывался. Сновала Зинаида вокруг него, как пчелка. Тревожилась. Ни о чем не пытала… Ну и он вопросов лишних не задавал.
Сосед, Колька, проведать заглянул. Посидел, по сторонам поглядел, потрещал весело, с прибауточками. Обиды, что Василий на свадьбу к нему не пришел, не помнил. Частушку срамную спел, чтоб больного расшевелить.
Перед уходом сказал:
– Ну, Василий, гляжу, прежним ты становишься. А то уж мы беспокоиться зачали. Всю зиму, почитай, от нас бегал как от нечистой силы какой. Кликнешь – а ты скорей в дом прятаться… И одевался всё на левую сторону почто-то… Ну, бывай, – хлопнул его по плечу, поднимаясь. – А что на крестины к нам не попал, про то не страдай. К старшому гостем не попал – у последыша крестовым будешь.
Еще дней пять прошатался Василий у дома. Осматривался. Прислушивался. На лес косился. Успокоился уж было. Объяснение всему нашел проще некуда: болезнь. Во всем болезнь виновата: и что не помнит он ничего, и что хозяйство запущено… И лес этот зимний во сне горячем ему привиделся.
Только, стоило до магазина добресть, наткнулся он на бабку Мирониху. Посмотрела старая глазом своим – как насквозь проткнула:
– С возвращеньем, Василий Степаныч, – по-новому как-то выговорила, с почтеньем, что ли. – Будешь мимо проходить – приворачивай, не брезгуй.
Постоял Василий столбом сколько-то – и домой с пустым мешком вернулся. А дом его встречает, как гостя дорогого, будто руки навстречу распахивает… лес рядом шуршит-поет радостно, тоже зовет… Подумал Василий, осмотрелся еще разочек… Да и смирился. Уши перестал закрывать. И так легко ему тот же час стало – хоть лети...
Отошел полностью – перво-наперво в город поехал. Лесником оформился, а на обратном пути всё с магазинских полок смёл. Колькиному сынку штанишки прихватил да игрушку поярче. Мирониху не забыл – чаю бабушке впрок закупил, пряников-конфет всяческих. А Зинушке всего понавез – одних платков несколько, да обувку, какую нашел, да иглы для вязанья, да коклюшки-крючочки – кружева плести… Расцвела Зина, по дому птицей летала. Крючки, правда, те не занадобились. Вместо кружева другое у ней появилось: корни из лесу приносить стала. Найдет где какой – в руках покрутит, там отщипнет, тут провертит… глядишь, и вышло чего – зверь ли какой, птица… В уголок поставит. Василий не перечил. Пусть тешится.
Миронихе подарки с Зинушкой передал: сам почто-то забоялся пойти. Не то стыд берет, как про себя прежнего вспомнит, не то еще что… А пока с духом собирался, поздно стало: померла бабушка. И посейчас простить себе не мог, что при жизни её не уважил, не поговорил, не расспросил толком, спасибо не сказал – за то, что Зине его помогала, а с ним самим умом поделиться хотела…
* * * * *
Проснулась Анютка словно от толчка. Вставай! Открыла один глаз в недоумении: никогда ее хозяйка не будила, что это она вдруг? А Семеновны-то рядом нет. Приснилось, видно. Закрыла глаз, свернулась уютно калачиком… Вставай! Что спишь, будто солнца нет?
Вздохнув, потянулась. Села. На солнце это самое недовольно прищурилась. Устали от жары уже все. ”А куды, девка, денешься? Июль – макушка лета!”
Тишина – и в доме, и на улице… В окно ветка заглядывает. Березовая.
Быстро-быстро свернула Анютка одеяльце, еще шустрее оделась, обдумывая, куда сегодня пойдет. В деревне она всех уже обошла, причем многих не единожды, и, кстати, окончательно охладела к лесозаготовкам.
Вот разве что к Зинаиде Петровне еще разок заглянуть? Хорошо говорит бабушка – даже вопросов задавать не надо. Позавчера Анютка так увлеклась, что даже диктофон включить не догадалась, а лесничиху как раз записать стоило: речь очень пожилого человека, никогда не выезжавшего из родной деревушки и, следовательно, сохранившего исконные черты говора, для университетской фонотеки представляла ценность… И на ветра те самые можно попытаться ее “раскрутить”.
На пороге Анютка вздрогнула: снова что-то будто толкнуло. Не успеешь! Обернулась, обшарила глазами комнатку. Кота у хозяйки нет, маленькая форточка закреплена прочно… А, так это ветка в окно стучит, нервных горожанок пугает. Вот проказница!
С улыбкой она вбежала на кухню. Обе бабы Нины сидели там. Но обычного ехидно-ласкового: “Ну вот, егоза наша проснулась, егозинушка – снова будет по деревне за старухами непутьними бегать, за кажно ихно слово иматься, записывать, что соврут…” – не услышала.
– Падай сюда, - Семеновна подвинула ей стул: садить, значит.
Анютка повесила рюкзачок на спинку, села на такой знакомый, уютный, теплый кривобокий стул - и что-то заставило ее поднять голову. Со старомодной люстры свисала птица счастья. Светленькая, чистенькая – медленно-медленно кружилась в струях воздуха из окна.
– Ой, какая! – обрадовалась Анютка. - А где вы купили? – Ей показалось, что птичка тоже радуется в ответ.
– Да не покупают их, - вздохнула Семеновна, – дарить токмо можно. Чтоб счастье несли. Лесник приходил, Василий-то Степаныч. На похороны приглашал. Женка померла у него вчера.
– Как - вчера? - Анютка застыла с куском шаньги в руке.
Бабы Нины синхронно кивнули. Обе были одеты “для выходу” – в сине-фиолетовые глухие “платьюшки” - и повязаны обязательными платочками, на этот раз тоже темными.
– Птичку резную вот принес, - добавила Алексевна. - Сам же и привесил. Мне тоже подарил. – Поводила натруженным пальцем по клеенке на столе, вздохнула. – Зинаиду-то Петровну я хорошо знала: навроде как божатка она мне была – ну, хрёстная по-вашему. Крестить-то запрещали уж тогда, а татка мой, Николай Иваныч, с теткой Зинаидой договорился, что без всякого крещенья они помогать мне будут, ежли занабица. Родители мои тогда ближе всех к ним жили, к Василью с Зинаидой...
– А помнишь, кукол тебе дядя Вася мастерил всё? - перебила Семеновна. - И глазки у них, и носик о двух ноздрышках, и кудерки... Ни у кого таких не было, как у Нинки Нехорошковой!
– Да что куклы! - подхватила Алексевна. - А рамы для зеркала какие вырезывал? С глухарями по краям, с олешками... А полки под книги – в школе-то у нас? Картины на них целые! Чуял дерево всякое, будто пять свои пальцев. А ты, девка, - как всегда неожиданно обратилась она к Анютке, - сегодня на отдыхе будешь.
– Мы к Василью уйдем, - объяснила Семеновна, кивнув на две полные сумки у стола, - и других прихватим старух. “Клюенток” твоих... Про тебя он, кстати, поминал, егоза. Ты где с ним встренуться-то успела?
У Анютки – непонятно почему – внутри всё похолодело:
– И что спрашивал?
– Уезжаешь когды...
Бабы Нины оказались правы. На запись она не попала ни в один дом. Кто-то плохо себя чувствовал из-за жары, но большинство пожилых людей отправилось помогать леснику устраивать похороны. Вот ведь странные люди: пока жива была Зинаида Петровна - избегали, побаивались, умерла – и все как один на помощь вдовцу кинулись.
Впрочем, оно и к лучшему, что работы нет. Состояние сегодня было какое-то не то. Может, известие о смерти лесничихи подействовало. Жалко, жалко бабушку Зину!
А может, перегрелась? Учила ведь Алексеевна: не ходи без платочка! Как бы то ни было, но в теле струилась ленивая истома, а в голове… в голове… В голове что-то переливалось, перезванивалось на разные голоса. Шебуршало чуть слышно и мельтешило. Как если бы в ней началась капель. Или нет – как если бы в ней поселился птичий базар… только без птиц. И без звуков… Нда. Точно – перегрелась.
От нечего делать Анютка поплелась к лесу. Присела в теньке под ближайшим деревом, достала свои пленки-тетрадки: записи оформить решила, а то когда еще руки дойдут. Рядом пень из земли торчал, широкий, мощный, - положила всё на него. Да не работалось что-то в жару. Шуршало над головой приятно, шелково, пришептывало... усыпляло – “сыпило”, как Семеновна говорит.
Сгребла все обратно в рюкзак. Загляделась на пень... Провела пальцами круг по срубу... Второй. Третий… Это не кольца годовые – это летопись. Вот в этот год осень была ранняя, зима долгая, лето короткое… В тот – холодное лето “жило”, дожди так и “падали”... В этот – зима бесснежная, а паводок – водополье по-местному – скудный… А в тот год осин-подружек вокруг повырубали – тяжело с непривычки стало, душно, солнце палит… Жалко стало Анютке осинушку: осиротела, бедная… Сама ты осинушка! – вытолкнуло ее из полудремы. Береза была – нешто не видишь?
Так-так. Анютка усмехнулась, потерла глаза. Уже по срубу вид дерева определять начала? Никогда она в этом не разбиралась… Ну и как хочешь. Я зато разбираюсь. Жара, жара. Какая же жара… Кто - я? Да я же!
Начиная нервничать, Анюта приподнялась и внимательно осмотрелась. Вокруг были только деревья. Рядом - пень...
* * * * * * * *
Долго он думал потом, зачем чудю древесному к людям зимой занадобилось. Не сразу дошел: любопытство одолевало старого. Видать, любопытство-то у всех одинаковое: и у зверя, и у человека, и у деда лесного. А теперь и вовсе неймется ему, скрипуну, вишь ты…
Тряхнул Василий бородой: вот ведь пень неугомонный! Всю жизнь им с Зинушкой перевернул. И не поймешь теперь, чего в ней больше-то было – добра ли, худа… Никогда они с женкой не говорили про то. Жили – и ладно. Лес любили. И он им помогал всячески. Деревья утешали. Всяко бревнышко слушалось, кажна дощечка на своем месте была: дом держали, руку для резьбы в нужную сторону правили… А что от людей отдельно жизнь вышла – что ж, за всё расплата своя.
Как в воду глядела Мироновна – отлились ему, медведю, скотинкины слезы. Пока люди к нему тянулись – он к ним спиной стоял. А как сам весь раскрылся – другие отодвинулись. Забоялись почто-то... Токмо и осталось у него что женка да лес. Да пень этот корявый еще, корешок трухлявый.
А Зинушке-то старый помог, за то спасибо ему… Девчушку привел хорошую. Видел Василий, как она по деревне прыгает – как синичка по ветке морозной. Радуется. Тоненькая сама, маленькая - легконожка светленькая. На Зину его похожа чуток, молодую. В штанцах токмо этих чудных, по колено… Ну, даст бог, ей-то дедко ничем не помешает.
Пущай, пущай порезвится старый, пущай потешится. И то сказать, нешто в городе дерёвушки хуже? И там им помогать кто-то должен. Опять же, два лешака в одном лесу – непорядок…
Раздвигались ветви перед Василием. Мох грустно поскрипывал. Вздыхал бор. Птицы - и те попритихли. Остановился Василий. Кивнул. Пошел по кронам перестук-перезвон...
* * * * *
Семеновна, утирая глаза концами платочка, то и дело принималась кормить Анютку – то грибовницей, то вареньем, то творогом:
– Покушай, егозинушка, вон ты у меня отощала как! Что-то бледненькая ты второй день, как сметана, – устала, мабуть? Да и не спала небось – в такую-то жарынь…
Алексеевна, наготовившая десяток “подорожников” (пирогов в дорогу), с не меньшей решимостью пыталась запихнуть в Анюткину сумку лишний рыбничек. И даже корова Веснянка, которую в жару не выгоняли “на волю”, из-за своей оградки мыкала ласково.
А Анютке - Анютке захотелось вдруг в лес. Повело прямо как-то – сил нет терпеть, и тоска взяла такая… зеленая-зеленая… Металась она сама не своя, металась – между домом и огородом, от колодца к Веснянке… а потом бросила всё – и бежать!
– Куда? – ахнула Семеновна. – Меньше часу до автобуса!
– Быстро я, Нинсеменна! До леса и обратно!
…Задыхаясь, она остановилась у первого дерева. Привалилась к стволу… Сразу стало намного легче, и дыхание, будто по заказу, восстановилось. Прошла немного вперед… И – нос к носу столкнулась с лешим!
В тот же момент “опознала”: не леший это – лесник. Василий Степаныч. И вторая мысль как из ружья в голове выстрелила: Зинаида Петровна! Старушка с васильковыми глазами…
Это же всем известное поверье: колдун или колдунья перед смертью непременно свой дар кому-то передать должен. Ясноглазая лесничиха никак не вязалась с образом колдуньи, но все же… все же… От облегчения Анютка даже закрыла глаза. Так вот почему с ней деревья разговаривают! И сюда, значит, позвали… Позвали ведь? – строго посмотрела наверх. Спрашшшиваешшшь! – прошуршало готовно. Ну, против этого она ничего не имеет.
Анютка улыбнулась, посмотрела в лицо леснику, а потом огляделась по сторонам. Почему-то ей казалось, что здесь есть кто-то третий.
– Возьми, золотинька, – Лешак протянул ей корень. А у самого и пальцы как корешки – длинные, узловатые, темные... – Женка моя тебе передать велела.
Не дыша, Анютка протянула обе руки. Большой корень, но не слишком тяжелый. Рыба. На хвосте стоит, изогнувшись игриво, одним плавником бок подперла. И не просто рыба – щука! В усмешке веселой зубастая пасть растянута, на голове нарост какой-то – за корону принять можно...
– Как домой воротишься, в парк его отнеси, – прогудел Василий Степаныч. – Положь под самое крепкое дерево, прикрой вехотью какой и на ночь оставь. Наутро обратно забрать можешь.
– А… а зачем? – пролепетала Анютка, прижимая к груди подарок.
– Чтоб дерёва росли, – объяснил лесник. Повернулся, как будто все уже было сказано, и побрел, сгорбленный, косматый – не к деревне, вглубь леса.
Анютка стояла и смотрела вслед. Деревья почтительно пропускали Лешака, склоняя перед ним ветви, а у нее было такое чувство, что больше никто из людей его не увидит. Ну, или почти никто…
Гудки она услышала издалека – частые, раздраженые. А скоро увидела и автобус...
Перед кабиной Алексевна, подбоченясь, переругивалась с водителем (“Расписание у меня – не понимаете, что ли?!” - “А я тебе, Ондрюшка, так скажу: поспешишь – людей насмешишь!”); Семеновна бегала вокруг, уговаривая недовольных пассажиров потерпеть; за ней прыгал соседский щенок, захлебываясь восторженным лаем; из окошек выглядывали соседки, кричали на щенка, выясняли, “цё поделалось”...
Анютка, с трудом пробравшись между какими-то сараюшками, прошлепав по чьему-то огороду (извините, хозяева! прости, капуста!) выскочила на финишную прямую. Бежала, думая только о том, чтобы не споткнуться, а если споткнется - чтобы не повредить щуку...
Автобус ощетинился лесом махающих рук: Анюткины однокашники, которых вместо нее здесь встретили перепуганные бабы Нины с сумками, подпрыгивали от радости и облегчения…
Когда бабушки, уже обе ревущие в голос (а ведь они совсем-совсем разные – и как можно было их путать?), остались позади, за облаком пыли, а первое волнение улеглось, студенты грянули свежесочиненную песню про Лешуконию – страну, где и коровы, и короба под одной крышей с хозяйкой “живут”, ночи белые, старушки “говоркие”, а комары размером с лошадь… Остальные пассажиры сначала переглядывались, но потом оттаяли, заулыбались и даже начали подпевать-подтягивать.
К Анютке через спинку сиденья перевесилась одна из подружек:
– Ты представляешь, нашли мы все-таки твои ветра! И про жену шелонника, и про то, почему его так называют: зашалел потому что, “шали” в нем много, разбойник-ветер… Рассказать?
Улыбнувшись, Анютка помотала головой: потом. Все потом – шелонники, дикавильки… Она все еще не могла отдышаться.
Автобус подпрыгивал на ухабах – куда там американским горкам! – а она сидела на чьих-то рюкзаках, стиснув сумку с драгоценным подарком, и думала, думала… Было о чем.
Когда она шла назад, деревья со всех сторон протягивали руки… ветки! Она думала – к ней. Но они гладили корень... А уже у кромки вдруг разом приподняли ветви – и она поняла: прощаются…
Теперь ей нужно было понять, как всё это изменит ее жизнь. И что будет с тем, кто тихо сидит в корне.
И как сделать так, чтобы леший не стал лишним.
| | | | Обсудить на форуме |
| |
