| Литературное общество Ingenia: Александр Клименок - И МЫ ВО ИМЯ ЖИЗНИ ВЫЖИВАЕМ | | И МЫ ВО ИМЯ ЖИЗНИ ВЫЖИВАЕМ | | ...Коробка патронов, которую передаст тебе, дорогой Уве, гауптман Рауш - рождественский подарок в эти напряженные и суровые дни. Помни, мой мальчик, за вами стоит судьба Германии.
Твой отец, Хуго Рихтер.
30 ноября 1941 года.
Наблюдая из леса за движущейся колонной, он прошептал, отрешенно усмехнувшись: «O, Tannenbaum, du kannst mir sehr gefallen!»*. Потом он замер.
Затвор сработал как обычно - плавно, с характерным приглушенным щелчком, саму же цель снайпер захватил за пять секунд - нормально для такой погоды. Тренер Хартиг остался бы доволен. Офицер, щегольски перетянутый портупеей, приостановился, чтобы поправить планшет. Но снайперу достаточно. В декабрьском разреженном воздухе выстрел слышится как сухой щелчок хлыста - вначале рядом, потом улетающий прочь... К офицеру.
Через минуту в заснеженных развалинах элеватора мелькнул серебристый силуэт... Или то был легкий бурунчик – признак надвигающейся метели?
***
Октябрь вновь тревожит душу,
Он вновь так холоден и чист,
И сказочен, совсем воздушен
Его сгоревший хрупкий лист…
Читать собственные стихи из мирной жизни вблизи передовой – почти нонсенс. А два часа находиться одному в окопе посередине первого снега – жгуче-томительно. К тому же, от регулярного недосыпа ломило в висках. Но - война... Немного погодя, рядовой Соборин поднял ворот шинели, присел на корточки и задумался. Ему даже показалось на миг, что окружающий мир – присмиревший, принаряженный, остановился навсегда. Пусть. Зато никто больше не умрет. Да и пост наблюдения на данном участке – сплошная формальность. На той стороне основательно затаилась испуганная, злая тишина.
Просочился в их батальон слух – грядут чрезвычайные события. Прибыло пополнение – пять красавиц - «тридцатьчетверок», о которых давно и с упоением рассказывал младший политрук лейтенант Трегубов, видевший машины в деле. Позавчера влились обещанные сибиряки – каждый с замечательным ППШ. Целая рота.
Предвкушение намечающегося наступления, - тем более, в отсутствие привычки наступать, – штука особая и нервирующая. Но многочисленные улыбки, счастливое настроение от общего ожидания близких перемен наполняли тяжесть солдатского быта невероятным облегчением. Даже настырная стужа отошла на второй план.
В январе 1940 года, когда Соборин доучивался на последнем курсе литературного, столбик термометра зашкаливал за минус сорок. Но они – без пяти минут «профессиональные интеллигенты» и не представляли, как нестерпим может быть этот самый «минус». Приключившаяся стужа даже забавляла тогда: прыг из теплого метро в захватывающую дух холодищу, а из нее – в институт – и снова в синее искрящее-хрустящее марево. Столица играла новенькими свежими красками, в них парила ангел-Варенька, он не спал ночами, писал ей дерганые, надрывные стихи, сидя за маленьким полукруглым столиком из дуба, или вскакивал, и туда-сюда разрезая широкими шагами свою комнатенку в коммуналке, сочинял строчки на ходу…
Соборин поежился в тесноватой твердой шинели. Самое отвратительное и обидное, можно сказать, позади. Он часто с ненавистью и саднящим унижением вперемешку вспоминал ошарашивающий и горький июнь, когда их наспех сформированный взвод нарвался в чехарде общего панического беспорядка на немецкую танкетку в камуфляжных разводах в сопровождении группы мотоциклистов-пулеметчиков возле шоссе у поворота к Минску. И как бежали прочь - по ржаному полю, в тоскливом ужасе пригибаясь под свистящими пулями, одышливо топоча. А потом, будучи не трусами, а всего лишь неумелыми и растерявшимися поначалу людьми, они, замерев в соседнем леске, перевели дух, понаходились, собрались на полянке. Молчали: длинно и стыдно, не глядя друг другу в глаза. К вечеру в полном составе двинулись в сторону далекой канонады. Вышли к рубежу обороны 100-й дивизии. Уже через неделю в ее составе уничтожили пять танков врага. И дальше воевали стойко - как один. Сама же дивизия остановила тогда грудью триста приземистых, угловатых «панцеров» с ровными крестами на башнях…
Соборин прислушался, поправил винтовку. Ни звука. Такое гулкое, звенящее состояние теперь кажется противоестественным и настораживающим. Ощущение, что вот-вот сильно обманут, но ты поддаешься, веришь незримому обманщику. Очень хочется верить в тишину. И что придет утро. Он опять закрыл тяжелые глаза.
…Я помню: солнце, берег речки,
Ты в тонком ситце, и лучи
Твои высвечивают плечики,
Волос игривые ручьи…
...Какая-то мягкая добрая лапа покачала его плечо. Соборин встряхнулся.
- Сережа, я это, я. А ты чуть не придремал, вижу, - прошептал возникший над Собориным сержант Лущилин, в клубах сизого пара, – как Дед Мороз. - Колотун навалился - не забалуешь. Царит зимушка ныне… Вот и в девятьсот пятнадцатом годе такая же была. А мы в окопе соберемся, бывалыча, вдвоем-втроем - и ну тереться спинами для сугрева – как мишки какие. Никакой гимнастики Мюллера не надо.
Широкое красное лицо Лущилина, его заиндевевшие усы излучали обаяние домашнего уюта и крестьянской обстоятельности. Пожилой Лущилин – дока в житейских делах. Крепкие, натруженные его руки вызывали уважение – руки деревенского плотника. К чему ни прикасался сержант, - все пело в мозолистых ладонях или, будучи сломанным, оживало. Вот, например, гармошка толстого писаря Тимощука, прошитая пару дней назад шальным осколком. Что он там придумал, этот умелый сержант, но достал из вещмешка свою дощатую узкую коробочку с нехитрым мастеровым скарбом, поколдовал денек над гармошкой, подкрутил, собрал, и музыка сквозь меха теперь льется густо-тягуче, с душой – не то, что раньше. Вдобавок и ремень «справил» из длинной трофейной упряжи. Тимощук чуть не расцеловал сержанта за такую сердечность.
Промелькнувшие за несколько секунд воспоминания об этом случае вызвали на лице Соборина ласковую усмешку:
- Петр Силыч, спасибо вам. За все, - просипел Сергей мерзлым севшим голосом.
- Мне то? Да за что ж?
- За человечность. Знаете, как это важно на войне? Когда грязь и кровь.
- Философ ты, парень. Но философишь в точку. Правильно. Последнее это дело - хоть и в мясорубке, но себя терять, последнее. Лущилин кашлянул, достал латаный кисет, стал сворачивать цигарку. - Я-то еще в ту пору навидался, как люди и в штаны делали, и с оглоблей на ворога шли. Разное случалось. Война хорошо раскрывает личину...
- Именно так. Правда. - Сергей, зубами стащив рукавицы, нащупал в нагрудном кармане гимнастерки затертый черновик. – Вы знаете, очень хочу написать о происходящем. Но так много чего происходит моментально. Не успеваю. Только стихи, вот, - протянул, раскрывая, тетрадку.
- «Смыкает лес деревья как штыки. И мы во имя жизни умираем…» - Сержант насупился. – Ничего, брат Соборин, не всю дорогу помирать. А пишешь хорошо, Сергей. И еще напишешь. Ну, давай, дуй в расположение, поспи чуток. Чайку глотни. А то совсем как цуцик.
***
Последние дни всеобъемлющего контрудара поглотили Соборина, накрыли, смели, потащили за собой его и тысячи таких как он монолитным, мощным ритмом успеха. Пять, десять, сто километров – вперед, вперед, вперед. Бить, жечь, давить, не дать отойти – одно желание как одна воплощающаяся мечта - продолжать и продолжать яростное движение. Обугленные, распято-кричащие черные избы, восковые, скульптурно оледеневшие трупы фашистов со скрюченными руками, с головами в бабьих платках, смрадно горящие грузовики и вдавленные танками искореженные пушки слились в одну дымную усталую череду на непрекращающемся пути в сторону запада. Наконец, когда сил продвигаться окончательно не осталось, грозный вал атаки приостановился…
Батальон расположился вблизи полуразрушенной станции с аристократическим названием Голицыно. Вернее, то что осталось от батальона – только треть полуобмороженного, израненного в боях личного состава. Ополченцы. Объяснить, как ползать по-пластунски, окапываться, им не успели.
Соборина и Лущилина смерть миновала. Сержанту вскользь щеку поцарапало во время артобстрела. Свои же и накрыли – по неразберихе наступательной. И вот приказ: расположиться, обустроиться, прийти в порядок и ждать.
***
Сергей устроился в землянке, судя по обилию проводов, брошенном впопыхах фашистами пункте связи, возле пышущей томным жаром печурки, и полностью углубившись, пытался выстроить неподдающиеся строки. Землянка переполнилась отдыхающими бойцами. Кто-то сочинял письмо домой, некоторые беседовали вполголоса, остальные спали, пользуясь передышкой. Но Сергей, увлекшись, ничего не замечал. Со вторника у него с музой наладились совершенно дружеские отношения. Только заключительное четверостишие не задавалось никак. А боевой листок завтра - кровь из носу выпустить надо.
Пора менять на посту Батырова – тот, бедолага, из Коканда, никак не свыкнется с холодами. Но терпит. Все терпят. Строки, однако, так и не сходились в нужном ракурсе. Соборин глянул на часы и стал быстро собираться.
***
Польша. Там он начал - сразил зазевавшегося пулеметчика. Там они сдружились со шведом Олафсоном. Свен много ему дал. А главное, научил выживать рядом со смертью. Рыжий скандинав часто пропадал на сутки, двое... И всегда возвращался. Хитро подмигивал, делая на прикладе маленькую косую зарубку:
- Skönt, vän**.
Угрюмо покуривал трубочку, чистил винтовку. На счету Олафсона числилось больше 50 подтвержденных.
Военная судьба забрасывала Рихтера на разные участки. Да, он не кадровый офицер. Он - спортивная гордость Германии, чемпион Берлина. Надпись на серебряном отцовском портсигаре «Нация и честь» - славный родовой девиз. Оттого, как только родина опять востребовала его умение и опыт стрелка, Рихтер, не сомневаясь ни на йоту, надел мундир обер-лейтенанта.
Отец – егерь, родом из Кёнигсберга. Старый город детства. Романтическая цитадель истоков рыцарского духа. Рыцарского духа… Рихтер стоял в штабном блиндаже перед походным зеркальцем и механически намыливал для бритья щеки.
Впервые он почти перестал доверять будущему. Потерял сон. Изматывающие, назойливые мысли не давали покоя. Как могло случиться, что самая талантливая армия в мире, самая храбрая и умелая терпит поражение от лапотных мужиков? Нет, не поражение, - случилась колоссальная трагедия! А может, не такие они и лапотные - русские?.. Нынешняя кампания - совсем не опереточные марши по Бельгии или Голландии. Здесь не воюют - здесь убивают. Немцев. И никому из них отсюда живым не уйти.
Лезвие Zolingen дрогнуло у подбородка. 26 - в Польше, 11 - во Франции, 7 - в Греции… Остальные советские… Да, он никогда не целился в гражданских и раненых. Таков кодекс. И все же… Прав ли Уве Рихтер – первоклассный снайпер, лишая жен и матерей их мужчин? Он – отец четверых детей. Бедная Грета, что там сейчас поделывает без своего Уве? Как он скучает по ней!
«Alles!»*** Довольно рефлексий! Рихтер - солдат. У него Рыцарский крест Железного креста с дубовыми листьями и мечами. У единственного в дивизии. За то, что превосходно выполняет долг – уничтожать противника. На войне нет места жалости, сентиментальности: только победители и проигравшие. Обер-лейтенант сосредоточенно смотрел на свое отражение в зеркальце, словно ждал реакции того – другого Уве…
…«В 12 часов проследую в район станции Голицыно. Позиция – водонапорная башня в 250 метрах от здания станции. Температура воздуха… Ветер…» Острие карандаша уверенно оставляло за собой короткие зигзаги слов и цифр...
***
Рихтер осторожно скользил на широких охотничьих лыжах в своем просторном маскхалате-балахоне вдоль перелеска, через маленькую, лишь ему известную лазейку - за линию фронта. Лыжи – подарок Свена. Знаменитого майора Олафсона, снайпера номер один в их отряде. Бывшего. С 28 сентября 1941-го лучший он – Уве Рихтер. Ах, Свен. Свен, постоянно повторявший любимый постулат: снайпер тот, кто умеет вернуться. Нарвался на русских автоматчиков, возвращаясь с задания, и лежит теперь под Можайском. Мертвый дружище Олафсон. «Deiwel»****, - нарочито спокойно выругался Рихтер вполголоса.
Сегодня он находился на свободной охоте, потому с легкой тревогой озирал округу. Жаль, не помогут ребята - артиллеристы, и пехота из родного полка не подбросит отвлекающего огня. Другое дело тот прекрасный безветренный день в начале октября. Тогда в районе Голицыно германские моторизированные части, плотно прижав русских с двух сторон, начали привычную ликвидацию окруженных. А он из окна чудом уцелевшей школы как в тире снял очкастого полковника и снайпера-девчонку, бездарно отсвечивающую оптикой на крыше водонапорной башни. Перед глазами и сейчас удивленное веснушчатое юное лицо… маленькое черное отверстие – вверху лба. 120-я перечеркнутая палочка в личном списке Рихтера. Теперь он сам наблюдает отсюда за станцией.
***
Итоговая строка, наконец, сложилась в уме, едва Соборин сменился с поста. Срезая путь, он поспешил мимо развороченных домишек к землянке – скоренько записать стихотворение целиком… Непослушные ноги сами несли Сергея, - задрогшего, но довольного собой. Справа неожиданно раздались удары, следом - нарастающий гул самолетов.
«Как бы не накрыло», - Соборин припустил за угол.
***
У моста резво протарахтели три легких Т-60. За ними медлительной черепахой прополз пятнистый штабной ГАЗ М-1.
Распластанное тело стегнуло резким порывом ветра. Рихтер медленно перекатился на спину, на живот, снова на спину и опять на живот. Лежа напряг мышцы. Необходимо активизировать кровообращение. Тщательно подышал. Опять приник к прицелу. Начинало темнеть. Время возвращаться.
Внезапно неподалеку что-то загрохотало и раздалось знакомое гудение. Странно, по имеющимся данным авианалетов сегодня быть не должно.
Худой красноармеец появился из-за угла сгоревшей почты одновременно с первыми близкими разрывами. Не воспользоваться таким подарком коллег с неба – смешно. Да-да, напоследок он «зачеркнет» еще одного «Ивана».
***
Колодец в близлежащем дворе полностью промерз, и Лущилин слегка призадумался: грязный, пропахший дымом снег внутри растоптанного войной местечка дислокации исключался как вариант однозначно...
***
…«Ну, мой милый Ванюшка, еще один шаг, - тихонько процедил Рихтер, наблюдая за долговязой, смешно притопывающей фигурой. Скула снайпера привычно скользнула вдоль испытанной М33. Подушечка указательного пальца нежно прикоснулась к спусковому крючку. Целимся головой – как учил когда-то Хартиг. Берем в перекрестье. Отлично...
Пространство вокруг Рихтера незримо изменилось. Волчье чутье заставило обер-лейтенанта обернуться. «Scheisse!»***** - огненно-коротко вспыхнуло в мозгу. В ту же секунду его высокий арийский лоб встретился с острием русской саперной лопатки.
***
- Как стихи, Сережа? Ладятся? - глухо спросил Лущилин, втискиваясь внутрь с двумя ведрами воды.
- Спасибо, Петр Силыч, - весело ответил Соборин, нескладно привставая. - Завершил, наконец, для боевого листка...
- Добре, сынок, добре. Позже почитаю.
Устроив ведра в уголке, слегка помявшись, шагнул к Соборину, промолвил хрипловато:
- Держи-ка, вот, на память, Серёжа. Разжал широкий кулак: на дне ладони, тревожно поблескивая медью, лежал немецкий винтовочный патрон с отпечатком маленького сердечка на цилиндрике гильзы. И пока недоуменный Соборин пытался задать вопрос, добавил: - Снайперский. Говорят, приносит удачу.
***
Поздно ночью Лущилин долго, неэкономно курил у входа в землянку, время от времени бормотал тихонько что-то под нос, будто молился. Прислушавшись, можно было разобрать: «И мы... во имя жизни... выживаем...».
_______________________________
* «О, ёлка, ты мне очень нравишься...» (нем.)
** «Прекрасно, друг» (швед.)
*** «Всё!» (нем.)
**** «Дьявол» (нем.)
***** «Чёрт»! (нем.)
| | |
| |
