| Литературное общество Ingenia: Алла Февральская - Шестая эпоха | | Шестая эпоха | | Моя история вполне подошла бы для какого-нибудь кровавого триллера. Крови в ней достаточно. Хотя с таким же успехом она могла бы стать бытовой мелодрамой – в ней хватает бытовухи. В общем-то, из нее даже можно сделать комедию, если очень постараться - кому-то она вполне может показаться забавной.
Вообще, из любой истории можно слепить что угодно, все зависит от того, с какой стороны на нее взглянуть.
Я со своей стороны назвала бы ее бездарной. Да, это самое подходящее слово. Она глупа и бездарна, бездарна и глупа. В ней нет ничего красивого или волшебного. И леденящего кровь тоже. В ней даже нет ничего поучительного: если я сама до сих пор не могу понять этого урока, как я могу научить своей историей других?
Хотя, может это и правильно, что я не могу научить. Мне двадцать лет, в таком возрасте нельзя философствовать о жизни, а уж тем более учить жизни, если не хочешь выглядеть глупо. Это априори глупо. Что такое двадцать лет жизни, начиная с нуля? И сколько из них прожиты осмысленно? Очень многие двадцатилетние люди, важно рассуждающие о жизни смотрятся глупо. Но не все. Есть люди, которым есть что сказать миру даже в этом возрасте. Но их не слушают почти никогда. Обобщения никому еще не шли на пользу, но, наверное, в нашем сознании они включены по умолчанию. И от них сложно избавиться.
Мне двадцать лет. Моей истории – около шести. И сейчас я могу уже смотреть на нее как-то отстраненно: это было со мной и не со мной. Я могу рассказывать ее обреченно, без эмоциональных извержений, даже слегка равнодушно. Как будто я рассказываю о постороннем человеке, а не о том, что переживала сама. Нет, моя история не оставляет меня равнодушной, но у меня нет больше сил болеть за нее. Мне больно, но я смирилась с этой тупой болью, я живу с ней, как годами люди жили с ненавистными соседями в коммуналках. Стерпелось. Но я по-прежнему очень хочу понять тот урок, что силилась преподнести мне жизнь.
Эпоха первая. Психиатр.
...Мне было четырнадцать, а ему – двадцать два, и все на этом свете было в первый раз: луна, фонари, отражающиеся в лужах, весенние тихие ночи в городе, булгаковская нехорошая квартира... У него были пронзительные океанские глаза: серые? Голубые? Не знаю до сих пор. Но таких глаз я больше не видела. И мне с ним было бесконечно интересно. Он, конечно, был старше меня во всем, он учил меня всему. Для него я была словно фарфоровая статуэтка, любимая фарфоровая статуэтка, с которой нужно сдувать пылинки, которую надо беречь и ценить. Я не знала и не понимала, что могло его во мне привлечь: он был высокодуховный и абсолютно взрослый человек, я была маленьким подростком с комплексом обыденности. Но он переводил меня за руку через дорогу, читал мне Ахматову и говорил на философские темы. И я не чувствовала своей ничтожности, хотя знала и понимала меньше. Я побаивалась его, я была закрыта. Я тонула в его глазах, но не открывала ему душу. Я не верила, что может быть такое лунное счастье в этой жизни всего в четырнадцать лет. Я не верила долго, я заставляла себя не верить, что в меня может так искренне влюбиться такой прекрасный принц. И когда я, наконец, поверила в это, когда я решила, быть с ним вместе и в горе, и в радости, когда я решила, что счастье все-таки есть, он оставил меня.
Нет, он не растоптал и не унизил меня, не обжег меня грубостью и не поселил внутри вечную мерзлоту игнорированием. Он просто ушел, грустно и тихо, с болью разорвав нашу нежность на две части. Он ушел от меня, страдая, и, даже, наверное, не осознав, какую чудовищную боль причинил мне.
- Почему? - спросила я.
- Потому что я не люблю тебя - ответил он.
- И как я теперь буду без тебя?..
-Как-нибудь...Прости...Все слишком сложно.
Я осталась одна в нашем мире на двоих. Я не знала, как жить дальше, но я смогла. Он оставил меня, как оставляют маленьких детей посреди двора. Мне было страшно и тяжело, но я не держу на него зла, он был слишком необычен. Другой бы сказал, он был чудак. Моя мама, например, всегда считала его немного чудным, хотя и славным. Он не ходил по клубам, не напивался по субботам, не вспоминал в воскресенье с утра имя той, кто лежит с ним рядом. Вместо этого он ходил в театр с четырнадцатилетней девочкой, читал ей стихи и спрашивал, что она думает о жизни. И все всерьез. Конечно, чудак. Я была готова жить с ним до старости, варить ему супы и растить его детей. Я, конечно, не была способна любить его, как любят в тридцать или сорок лет. Но я была готова быть с ним и разделять с ним нашу общую жизнь. Как умела. Но не сложилось. Он пытался еще вернуться ко мне, мы снова расходились, а потом, в последний наш раз, словно оттолкнувшись друг от друга, поплыли к разным берегам. Я навсегда запомнила его глаза и жуткое чувство одиночества и половинности, которое душило меня долгие месяцы после его ухода. Но время лечит все, оно покрывает туманной дымкой, словно бинтиком, все ранки, а со временем дымка все густеет и густеет, превращается в белый кисель, который цементирует все трещинки. И потом, спустя годы, вдруг, тот образ, что принес когда-то так много разных чувств и эмоций, выкристаллизовывается на поверхности этого киселя иконописным изображением. И уже почти не помнится плохого, и вообще не помнится настоящего – трудно, очень трудно пробираться через этот затвердевший кисель. Остается только романтизированный образ, напоминающий не только о самом человеке, но и о том времени, о той эпохе твоей жизни.
Я плакала в подушку полгода, а потом перестала. Моя мама ласково улыбнулась и сказала, что у меня все еще впереди. Я жила дальше.
Эпоха вторая. Казанова.
А потом мне было шестнадцать. И я влюбилась, сильно, пронзительно и...безответно. Главный плейбой местного масштаба – по всем параметрам мой выбор был не самым удачным. Но у меня не получилось выбирать умом. Я влюбилась, просто влюбилась. Я любила его, а он со мной дружил. Я сходила с ума, я сгорала изнутри каждый вечер и, как феникс, возрождалась из пепла поутру. Я ходила с ним на все вечеринки, я делала вид, что мне весело, когда он обнимал мою подругу и что мне все равно, когда он целовал ее. И не только ее. Он целовал всех. И меня тоже. Когда выпивал. Я замирала в его объятьях и мечтала, чтобы эти несколько пьяных секунд длились вечно. Но они проходили, он разжимал объятья и нетвердой походкой уходил покурить с другой девушкой. А я оставалась в темноте, со смятой блузкой и смазанной помадой. Счастливая и истерзанная, сохраняющее послевкусие дорогого вина на губах и аромат дорого парфюма на волосах. Он мог не вспомнить обо мне ни разу за весь вечер. А мог поцеловать даже несколько раз. И тогда, какое это было счастье...Он стал моим первым мужчиной, он совратил меня, он пользовался мной, он был ко мне добр, но я была для него одной из тысяч. И я понимала это, всегда понимала, сейчас, тогда, мне было больно, я была измучена, раздавлена, растерзана, но не могла отказаться от этой сладкой боли. Я хотела быть с ним до старости, я хотела родить ему дочку с такими же как у него золотыми волосами. Но ему, конечно, это было не нужно. Он был солнцем, а солнце не может принадлежать кому-то одному. Я умирала от этого. Медленно умирала. Мама сходила с ума от переживаний и пила валокордин, как англичане пьют чай. Тогда я начала курить. А он и не заметил. Курю я до сих пор. Это моя память о нем. Он разрушал меня, сигареты разрушают меня, и в этом есть какая-то общность, какая-то связь с теми временами. С временами, когда я хотела родить ему дочку и когда я чуть не родила ее. Но не родила. А что еще можно было решить в одиночку в шестнадцать лет? Он выслушал меня, выкурил сигарету и сказал: «не знаю, кисуль. Это твои проблемы. Поступай, как знаешь. Если деньги нужны на аборт – дам, я не жадный. В остальном – не рассчитывай.»
А потом он затушил бычок и ушел. А я осталась стоять с растекшейся тушью и незажженной сигаретой. Эта любовь прошла, как проходит болезнь. Мама перестала пить валокордин. Я осталась пустая, одинокая, с никотиновой зависимостью и размазанной помадой. И надо было жить дальше. Учиться жить дальше. Без него. Я смогла.
Эпоха третья. Неудачник.
Мне было семнадцать, я была свободна, я хотела отношений, нормальных, здоровых отношений. Я хотела дарить себя кому-то, я хотела жить для кого-то, для того, кому я буду интересна и нужна, для того, кому я не буду безразлична, кому-то, кто будет помнить дату моего рождения, кто будет помнить, что у меня аллергия на мартини и не будет на каждой вечеринке спрашивать «Кисуль, тебе мартини с апельсиновым или чистый?» Мне хотелось совсем немного, мне хотелось человеческого отношения и человеческого тепла. Мне хотелось дарить свое тепло. И такой человек появился. Он заставил меня влюбиться в него. Я не хотела, честно. Он был мне безразличен. Но он умолял, забрасывал смсками, звонил, плакал, молил, играл на гитаре, пел, писал стихи, бездарные стихи без рифмы, но они были искренними и посвящались мне, он молчал в трубку, дарил подарки всем членам моей семьи. Он взял меня измором, как будто узнал, что после того, что было, внимание ко мне – мое больное место. Я оттаяла, я растаяла, я подарила ему на день рождения поцелуй, и в моей жизни наступила новая эпоха. И сначала мне казалось, что я дождалась своего вымученного счастья. Конечно, разве в семнадцать можно жить легко? Все, что имеешь, кажется выстраданным и вымоленным, кажется, что ты прошел как минимум половину своего пути на Голгофу, хотя на самом деле ты на него еще и не ступал. В семнадцать лет живешь с пафосом, наивным и смешным. И я жила. Мне казалось, что теперь я буду счастлива. И я была. Но недолго. Он не дал мне быть счастливой. Потому что он всегда был несчастен. Я не понимала почему, я страдала вместе с ним, я переживала за него, выслушивала его, поддерживала его, я пыталась спасти его. Это тоже было частью моего наивного пафоса. От чего я его спасала, я не знала. У него была полная хорошая семья, он учился, у него все было хорошо. И я пыталась объяснить ему это, я пыталась показать ему солнце, голубое небо с ажурными облаками, зеленый летний ВВЦ, я пыталась читать ему стихи, водить в музеи. Платила, правда, за нас обоих всегда я, потому что он был несчастен и у него не было денег. У него была дорогая, качественная одежда, дорогой парфюм, он курил дорогие сигареты, но у него никогда не было денег. Он никогда не подарил мне ни одного цветка. Хотя нет, один раз, под закат наших отношений он принес мне три гвоздики. Я узнала их в цветочном киоске в метро в тот же день, вечером. Это были самые дешевые гвоздики...
Но я платила за нас, я не считала денег, я хотела состариться с ним, поддерживать его и в горе и в радости, воспитывать детей... Моя мама была недовольна, она говорила, что он не мужчина, а тряпка, что он мне врет, а я дура. Я закрывала глаза. Он был странным. Он постоянно строил какие-то прожекты типа хрустального моста между нашими домами, он не признавал никаких доводов реальности, он злился, когда я пыталась вернуть его на землю. У него были большие амбиции и гонор, но он ничего не делал в жизни. Он сочинял бездарные стихи, на которые писал бездарную музыку, которая была лишена какого-либо смысла. Я слушала его и говорила, что он еще всего добьется. Он соглашался. Его нельзя было критиковать. Ни его, ни его безумные прожекты. У него всегда все было плохо. Иногда он вдруг начинал плакать у меня на руках и говорить, какая тяжелая у него жизнь. Я не понимала, в чем ее тяжесть, но пыталась его утешить и рассказать, как прекрасна наша жизнь. Он не слушал меня. Он плакал и ныл, ныл и плакал, он звонил мне, чтобы выплакаться и поныть, и я часами слушала его монологи. Я не чувствовала себя страдалицей, я же должна была быть с ним и в горе, и радости, я дарила ему себя, свое тепло, свои мысли, свою радость, а ему это было не нужно. И, наконец, я устала. Я устала и ушла. Он устроил мне вместо проводов дешевую мелодраму, он звонил мне с разных телефонов, он подсылал ко мне своих друзей, он выслеживал меня в дурацких шляпах, думая, что я не узнаю его. Он вел себя не как мужчина. Он никогда не был мужчиной. И я никогда не чувствовала себя женщиной с ним. Я была тягачом – я тащила его и его характер на себе, и этот груз вбил меня в землю по колени. Я хотела лететь, но не могла. Я устала. Я ушла. Я чувствовала себя пустой и сухой. Я радовалась солнцу и тому, что никто не плачет мне в трубку. Я начала смеяться. Мама была счастлива. Я снова училась жить, откапывая свои колени из песка. Я вырвалась из склепа, я была счастлива. Я снова жила.
Эпоха четвертая. Клерк.
Я влюбилась в восемнадцать лет. Он был старше, и я была уверена, что нашла Его. Он не пел мне серенад, не писал под окнами признаний, он любил меня тихо и скрыто от других, но мне хотелось только этого. Он был хороший человек, дарил цветы и мягкие игрушки, исправно приглашал в кино. Это было тихое, доброе счастье. Мы смотрели по вечерам старые фильмы, смеялись, болтали ногами, сидя в креслах и пили чай с пряниками. Он не говорил мне пылких речей, он просто любил меня и заботился обо мне. У нас была почти семья. И, конечно, я была уверена, что мы с ним будем вместе всю жизнь, вырастим детей, состаримся и умрем в один день. Он, правда, так не думал, видимо. По крайней мере о семье он никогда не говорил. Но нам было так хорошо вместе, я заботилась о нем, он – обо мне. Я писала ему стихи, музыку, он слушал это, но никогда ничего не говорил. Мы дарили друг другу подарки, я восторгалась его дарами, а он ничего не говорил про мои. Я старалась изо всех сил, я писала стихи все лучше и лучше, ими восхищались мои друзья, друзья родителей и даже профессионалы, но он ничего не говорил. Я старалась еще тщательнее подбирать подарки, опрашивала его близких и друзей, но в ответ неизменно получала лишь суховатое «спасибо». И все равно я была счастлива, я летала, я мечтала о нас, я думала о нем каждую минуту и проводила с ним вместе каждую минуту. Я запустила все, что было в моей жизни: учебу, друзей, семью, я заваливала экзамены, на меня обижались друзья, я бесконечно ругалась с родителями, моя мама считала его скользким типом, но мне было все равно. Я была упоена взаимностью, силой нашего чувства. Я была счастлива. Я мечтала, как мы вместе будем расти, как закончим учиться и начнем работать, как у нас появится свое жилье, первое, маленькое, скромное, но наше гнездышко. Мечтала, как мы будем работать и путешествовать, как уедем жить в южную страну, как выучим новые иностранные языки...Я мечтала, а он нет. Я хотела кататься на американских горках, а он – на карусели. Я хотела скорее заработать на машину, а он – ездить на метро. Я хотела жить отдельно, а он – с родителями... Я хотела расти, а он – остаться в теплом болоте. Слишком много проблем, слишком сложно, слишком дорого, слишком напряжно. Я слышала это все чаще. Счастье стало тускнеть, как старая монетка. Волшебство уходило. Карета превращалась в тыкву, но из нас двоих только мне хотелось, чтобы она подольше оставалась каретой. Его все устраивало. Вернее, его ничего не устраивало, но он не хотел ничего менять. «Слишком много проблем»...Отношения умерли. Мы умерли. Наша общая жизнь свернулась в маленьких сухой листик-закорючку. Наш мир покрылся пылью. Нас больше не существовало, существовали лишь два расколотых кусочка паззла, которые больше не подходили друг другу. Мы оба знали это. Но окончательно порвать пришлось мне. Он переложил на мои плечи нашу общую ответственность, и я не виню его за это. Он ничего не хотел, кроме своего болота. А я хотела лететь. Мы расстались. И снова вся ответственность была на мне: за расставание, за неудачи. Он не винил меня, но это почему-то подразумевалось. А я почему-то не спорила с этим. Наверное, не хотела пачкать то светлое, что когда-то было.
Я снова осталась одна. Уставшая, обессиленная. Мама вздохнула с облегчением и сказала, что предупреждала меня. Я вернулась домой. И снова стала пытаться выжить.
Я была истощена своей вынужденной силой. Я была сильной, но никто меня не спрашивал, хочу ли я этого. Я ни разу не познала законного счастья быть слабой. Я ни разу не познала Мужчины, который принимал бы решения сам. Я не винила их, этих героев моих эпох, я сама выбирала их, сама влюблялась, сама отвечала за все. Но с того самого весеннего дня, когда я уходила из своей четвертой эпохи, когда я ехала на трамвае домой и смотрела на зеленеющие деревья, я пообещала себе, что я больше не влюблюсь в того, кто не будет Мужчиной. Настоящим Мужчиной. Я влюблюсь только в него, мужественного и сильного, я буду ему верной, я буду любить его и радовать его. Я буду жить для него, я рожу ему детей и совью гнездо. И еще он обязательно будет нравиться моей маме, все остальные разы интуиция ее не подводила.
Эпоха пятая. Герой не моего романа.
...Мы столкнулись на улице. Случайно. Я и мой старый одноклассник, мы вместе учились в начальной школе. Он тогда был в меня влюблен, а я не замечала его. «Ты герой не моего романа!» - напевала я ему фразу звучавшей тогда по радио песни и чувствовала себя роковой. Мне было девять лет...
Теперь мне было девятнадцать, но я не сильно изменилась со школьных времен. А он изменился. Я бы его не узнала. Из маленького блондина он превратился в высокого шатена. Красивого. Уверенного. Спокойного. Вежливого. Галантного. Замечательного.
Но главное – это были глаза. Он окликнул меня, радостно, удивленно, восхищенно. Я подняла глаза и утонула в двух теплых карих солнышках. У него были такие глаза... Я пыталась удержаться, я напоминала себе о прошлых ошибках и призывала себя к хладнокровию, я требовала от себя холодности, стойкости и рациональности. Я боялась, очень боялась набить новую шишку на своем многострадальном лбу. Но он казался идеальным, хотя я с четырнадцати лет помнила, что таких не бывает. Но он, кажется, был. Он вел себя мужественно. Он был властным и решительным. Он брал на себя ответственность за наши отношения. Он берег меня. Он любил меня. Он интересовался мной. Он грел меня, он успокаивал меня, он вдохновлял меня, он критиковал меня, и я становилась лучше. Он нравился моей маме. Он сделал мне предложение. Я сдалась. Я поверила, без пафоса семнадцати лет, что теперь это точно оно, счастье. Выстраданное. Выжданное. Настоящее. Мое.
Я переехала к нему. Через полгода должна была быть наша свадьба. Я была счастлива как никогда. Или, может, мне казалось, что я никогда не была так счастлива. Вполне возможно, что я была не менее счастлива во время прогулок под луной, во время пьяных поцелуев, во время выслушивания монологов или распивания чая по вечерам. Но я уже говорила, что время сглаживает все острые эмоции, цементирует их, оставляя лишь лубочную картинку на память.
Мне было хорошо. Душа моя пела и летела. Я дождалась, я заслужила. Я расслабилась и наслаждалась.
Наверное, мне нельзя расслабляться. Это мой злой рок. Чтобы нравится ему, я бросила курить. Ну почти бросила. Я никогда не курила при нем, и он даже не знал, что я много лет отдавала себя на растерзание никотину. Но трудно навсегда излечиться от этого. Однажды вечером, когда я ждала его с работы, мне позвонили из одного издательства. Они нашли мою повесть, которую я размещала в сети, они в восторге от нее и предлагают контракт. Я повесила трубку в диком возбуждении. Я закончила юрфак, я никогда не думала стать писательницей или поэтессой, хотя всю свою сознательную жизнь я пробовала писать и сочинять. Мне это нравилось, многие говорили, у меня получается. Но после этого звонка у меня словно у Пегаса выросли огромные белые крылья за спиной, и мне казалось, что я вот-вот воспарю и ударюсь головой о наш низенький потолок. У меня дрожали руки, я набирала номер мамы, но у нее было занято, набрала его номер, но он был отключен... Чтобы как-то справиться с сумасшедшими чувствами, переполнявшими меня, я достала запрятанную непочатую пачку сигарет и закурила в окно. Тут хлопнула дверь, и вошел он. Я, ликующая и блестящая, как намасленный блин, повернулась к нему.и осеклась – настолько злым был его взгляд.
- Ты куришь? Выглядишь, прямо как подзаборная шлюха – процедил он, четко разделяя слова.
А я так оторопела, что не знала, что сказать.
А потом он подошел ко мне и выкинул мою сигарету.
- Никогда не смей курить. Никогда. Моя жена не шлюха, моя жена не должна быть шлюхой.
- Ах ты сволочь! – вырвалось у меня. – Как ты со мной разговариваешь!
От обиды и нервов, натянутых как струны и лопнувших в одно мгновенье, я разрыдалась.
В следующую секунду я очнулась уже на полу, с разбитой в кровь губой.
- Не смей так себя вести. Ты выглядишь как дешевка. Не смей закатывать мне истерики, не смей грубить мне, не смей курить. Встань, вытри кровь и приготовь мне ужин.
Я ушла от него. Но не сразу. Я не могла прийти к родителям с окровавленным ртом и без вещей. Я не могла рассказать им, как сильно ошиблась и на этот раз, я не могла рассказать им о своем позоре. Они никогда не знали моего сокровенного, но не потому что они были далеки от меня. Просто мое сокровенное на поверку всегда оказывалось грязью, а я любила их.
Поэтому в тот вечер я утерла кровь и подала ему ужин. А наутро, когда он ушел на работу, собрала вещи и уехала.
Я думала, что этой эпохе конец. Я думала, что разбитая губа – это мой вечный шрам и вечная память о том, что было. Если бы.
Он не оставил меня. Он звонил мне. Он не просил, не умолял, он требовал вернуться. Я отказывалась. Словно тем ударом он в одно мгновение выбил из меня всю мою любовь к нему и вообще все мои светлые чувства. Я твердо отказывала ему раз за разом, и он начал мне угрожать. Но я не верила ему, пусть он оказался распущенным хамом, пусть поднял руку на любимую женщину, но я же помнила его нежность и заботу, его отношение ко мне. Нет, я его не боялась, а следовало бы.
Он подкараулил меня поздно вечером, когда я возвращалась от подруги. Он затащил меня в безлюдный дворик. Он достал нож. И сказал, что я дрянь и испортила ему жизнь. И сказал, что он мне отплатит. Сполна. И он заплатил. Он резал мне руки, ноги, тело, лицо. Он бил меня. Потом снова резал и снова бил. И в кровавом тумане я видела перед собой только его огромные карие глаза, в которые влюбилась год назад.
Я не знаю, сколько это продолжалось. Напоследок, он воткнул нож мне в руку и ушел. А я осталась лежать в луже крови.
Сейчас я в больнице. Я чуть не умерла от потери крови, но сейчас я уже начала восстанавливаться – родители приложили много сил и заплатили много денег. Мое изуродованное лицо исправят пластические хирурги. Говорят, они творят чудеса, они меня уверяли, что я буду ровно такой же, как до операции. Я им верю. В конце концов, мои глаза, нос, уши, губы – все сидит на своих местах. Просто шрамы. На щеках. От глаза до уха. От губы до шеи. Их наверняка можно убрать.
И те, что на теле тоже потом уберут. Только вот с левой рукой проблемы. Он порезал мне сухожилия, когда воткнул нож, врачи разводят руками. Говорят честно, что скорее всего, рука не будет больше функционировать. Просто будет висеть плетью.
Так что я в больнице, набираюсь сил. Выздоравливаю, пытаюсь забыть все. Его, говорят, признали невменяемым... Мне, если честно, даже все равно. Мне приводили психолога, но я не захотела с ней говорить. О чем? Я в сознании, в здравом уме, и я просто хочу разобраться во всем сама.
Почему так вышло? Почему я ошибалась столько раз? Почему не училась на своих ошибках? Почему не делала выводы? Столько всяких «почему» и нет ответа. Я знаю, дело во мне. Я ведь не полная дура: все вокруг не могут быть плохими. Дело во мне. А что во мне не так?
Я хорошая девочка. Меня хорошо воспитали, я знаю правила этикета и даже умею танцевать вальс. Меня воспитывали в духе порядочности, честности, искренности, веры в лучшее. Я говорю на трех языках, я закончила университет. Я играю на скрипке и фортепиано. Я пишу музыку, прозу, стихи. Я всегда мечтала о семье и детях. Я никогда не искала корысти или выгоды в отношениях, я влюблялась и старалась отдавать всю себя, растворяться в человеке, дарить, помогать, поддерживать. Мне никогда не нужно было от него ничего, кроме него самого. Может, я и делала что-то не очень хорошо, но я старалась. Я хорошая девочка. В чем же моя ошибка? Что я делала не так? Почему моя жизнь была так жестока со мной? Почему я не могу быть счастливой? Разве я хочу так много?
...Мой монолог сейчас так типичен для двадцатилетней. Они часто говорят так же, когда философствуют или жалуются на жизнь, которая наказывает их. Я не исключение. Я тоже жалуюсь и тоже вопрошаю. И моя история, в целом, наверное ничем не отличается от сотен других. Глупая девочка наделала ошибок, пытается разобраться в них и не может. Никак не может. Я даже не знаю, могла ли бы моя история кого-нибудь чему-нибудь научить. Наверное, нет. Чему она научит других, если ничему не научила меня? Не влюбляться? Не относиться к человеку со всей искренностью и душой? Не мечтать? Не верить в лучшее? Если моя история учит этому, то я сожгу ее на костре сегодня же вечером.
Я снова одна. Я снова растерзана. Я снова измождена, опустошена и обессилена. Я снова должна учиться как-то жить. Наверное, я научусь, последние пять раз у меня это получалось. Не всегда успешно, но... Наверное, я попробую еще раз.
Только я не знаю, как. Совсем не знаю. Может, мне надо спросить у мамы? Рассказать ей все, честно, как было и спросить, что делать дальше? Но она и так поседела за ту ночь, что меня откачивали в реанимации. Нет, невозможно. Надо думать самой. Надо учиться на своих ошибках.
Но, боюсь, я и вправду не знаю теперь, как жить. Кому верить. Кого искать. Как влюбляться. Мне очень хочется влюбиться, мне очень хочется семью. Мне по-прежнему хочется этих, самых простых человеческих радостей. Но у меня как будто нет на них сил. Я как будто смотрю на себя, как на тело, со стороны. Словно дух мой, отделился, как это бывает при смерти и витает над распятым на кровати телом. Только вся разница в том, что я жива. Что мне еще надо жить.
Я хочу, очень хочу жить и радоваться, но я не чувствую в себе сил. Я не знаю, что мне делать с этим грузом моих эпох. Я не знаю, как мне трактовать их и чему научить себя. Смогу ли я? Не знаю. Но мне бы очень хотелось. Может, силы придут... Наверное, я попробую еще раз. Ведь когда-нибудь мое счастье должно найти меня, пусть даже со шрамами на лице и повисшей рукой.
Вот и вся моя история. Обычная история двадцатилетней девочки, которая пыталась жить счастливо и не преуспела. Таких историй миллионы, они разнятся лишь в деталях. В самом начале я сказала, что обычно бытует мнение, что двадцатилетним нечего сказать о жизни. Но не всем. Себя я отношу к большинству. Глупому, которое пока что даже не умеет делать выводов из жизненных уроков. Наверное, мне нужно еще набить шишек, чтоб суметь. Но это у меня впереди. Мне всего двадцать, хоть я и чувствую себя иногда на все сорок пять.
Нет, я все-таки обязательно выживу. Обязательно придумаю, как это сделать. Я решу эту задачу, я обязательно разгадаю этот ребус. И тогда я буду знать, что надо делать, чтобы не совершать ошибок. И тогда я смогу все сделать правильно. И тогда я смогу сделать правильный выбор в своей жизни. Единственный и правильный. И я буду рядом с ним в горе и в радости, я рожу ему детей и совью гнездышко, я буду готовить ему ужины и растить наших детей, мы вместе состаримся и вместе умрем. Моя шестая эпоха будет последней. Так будет. Обязательно будет. Когда-нибудь.
Я больше не хочу ошибаться.
| | | | Обсудить на форуме |
| |
