| Литературное общество Ingenia: Валерий Кузнецов - Поселок моего детства | | Поселок моего детства | | В стужу продрогший до костей человек мечтает о домашнем очаге, где всегда можно укрыться от холода и неуютности и, выпив чашку — другую ароматного чая, ощутить неописуемое блаженство.
В знойную жару ищет он спасительную прохладу, предвкушая торжество тела.
Словом, все мы живем мечтами и надеждами, в беспрестанном поиске отдушины для души, которая подобно далекой звезде, светит или мерцает на небосклоне памяти сердца.
Устав от суеты и козней гораздой на "сюрпризы" жизни, вспомнишь, что где-то там, за горизонтом, есть твой уголок — единственный и неповторимый. И от одной только мысли о своей малой родине — главной свидетельнице твоего начала на земле — сделается светло и радостно на душе. Вскинешь голову и пойдешь дальше по жизни. Это и будет твоим согревающим огоньком в лютую стужу, и глотком свежего воздуха в изнурительную жару...
В живописной предгорной зоне Большого Кавказа, у самого массива, приютился поселок нефтяников Кутаис.
Говорят, когда-то эти горы стояли будто мертвые. Ни деревца не росло на них, ни кустика. Но однажды окутал их густой туман. Дни ли, недели ли лежал он на каменных великанах, только стал после этого расти здесь лес и с годами полностью покрыл лысые перевалы. Большой Кавказ преобразился. Эти девственные места облюбовали казаки, селившиеся тут семьями. Появились небольшие поселения, названные "кутами" — Абузы, Кура-Це-Це, Веселый, Широкая Балка, Соленый, Асфальтовая, Полигон, Кутаис.
Казаки заготавливали древесину, выращивали фрукты и овощи и вывозили в равнинную часть Кубани, выменивая все на зерно.
Радовала здешняя земля поселенцев нетронутыми щедротами. Осваивая необжитые места, не раз замечали они, как вокруг, до самого перевала, земля обильно плакала черными слезами. То ли заезжий какой сообщил в столицу, то ли из местных кто написал туда о земных богатствах, только однажды пришли геологи и обнаружили в окрестностях Кутаиса нефть.
Потянулись сюда люди из других мест. Строились, обзаводились хозяйством. Появились в поселке добротные дома для нефтяников и лесорубов, начальная школа, пекарня, магазины. Многие мужчины подались в нефтяники.
Кутаис рос на глазах и вскоре стал поселком городского типа. И праздновать бы кутаисцам рождение города-спутника на месте их цветущего поселка, если б не война с фашистами. Мобилизовали мужчин. Старшеклассники с директором школы ушли на фронт. А подростки с женщинами и стариками дежурили на постах наблюдения за вражескими самолетами, тушили пожары, вязали и отсылали красноармейцам рукавицы и кисеты.
Кутаисцы противились немцу как могли. Ни одной капли горючего не досталось врагу. Скважины были искусно законопачены, а запасы нефти спрятаны в тайных хранилищах. Хоть и недолго лютовал завоеватель в поселке, немало пришлось хлебнуть нужды и горя его жителям. Перед отступлением оккупанты взорвали Кутаис.
Город имел своих героев. Павших он чтил, а живых чествовал и славил. Имел Кутаис и оборотней. Было их трое. Двоих полицаев вскоре забрали органы безопасности, а третий – вовсе матерый, спокойно прожил до самой смерти. Может и настиг бы его час расплаты, да уж больно хитер был. Когда немец вовсю хозяйничал в поселке, Комков, пронюхав, что на окраине в одной семье скрывается раненый советский командир, забрал его к себе и спрятал. Полицай пользовался доверием у оккупантов и облавы не боялся. А когда пришли в поселок освободители, Комков "вручил" им живого и невредимого командира. Вроде как простили ему измену, даровав жизнь и свободу. Сколько жил потом оборотень в поселке, столько и слышал вслед:
— У-у, продажная шкура, креста на тебе нет...
Не только взрослые, но и мы, дети, знали, что этот здоровенный, словно барин, холеный старик у немцев своим был. Правда, старшая дочь его отсидела в лагерях десять лет за связь с гитлеровцами. Немецкой подстилкой называли ее люди.
После войны кутаисцы беспокоились не о том, будет ли здесь город, а думали, как скорее возродить поселок. Надежды возлагали на богатства нефтяные да на руки свои рабочие. Бурильные установки без устали качали жидкое золото, лесорубы валили на делянках лес, и все это куда-то увозилось... 60—70-е годы — пора расцвета рабочего поселка.
Для подступающих с обеих сторон населенных пунктов Кутаис стал административным центром, малой лесной столицей. С соседями он жил мирно. Не было на его памяти ни кулачных боев, как между городом и рабочими слободами, ни распрей из-за хлебных мест в конторах и на предприятиях. Всем хватало работы. Народ здесь исправно трудился и мечтал о лучшей жизни. Посельчане занимались земледелием, имели подсобные хозяйства, воспитывали детей и внуков, любили повеселиться и шумно отгулять праздники.
Кутаис от краевого центра лежит в восьмидесяти километрах. - Ведет сюда асфальтированная дорога, петляющая по пригоркам среди деревьев, как по зеленому живому тоннелю. При въезде сюда со стороны курортного городка Горячий Ключ летом и осенью наносит дымным воздухом, пропитанным запахом сушеных фруктов.
В разгар урожайного сезона приемный пункт по переработке плодов и ягод работал круглосуточно. С раннего утра и до темноты спешили, бывало, на окраину поселка сдатчики с корзинами, мешками и ведрами. Очередь тянулась до самых ворот.
Бабы и мужики переговорят все новости, обсудят каждого, кто на язык попадется. Взвешивала фрукты и ягоды каждый год шустрая дородная бабенка из Краснодара. Видно, по душе пришлась она заведующему пунктом. Да и людей быстрая на руку говорунья тоже устраивала. Приезжая приемщица была такой же бесхитростной, как и местные жители, и потому всегда находила с ними общий язык. От ее сноровки зависело и время сдатчиков, и настроение.
В просторном рабочем цеху стояли деревянные чаны с ручными прессами, в которых из фруктовой массы отжимался сок и тут же перекачивался в огромные цистерны, стоявшие рядом с дубовым лесом. Если кто-нибудь решался поработать огромной деревянной лопатой или покачать пресс, его товар принимался без очереди. Силу тут в основном показывали школьники да мужики. Правда, в цеху работали одни женщины. Они засыпали в большие чаны фрукты, заливали водой и до утра качали сок. Половину двора занимали под навесом сушки, днем густо облепленные детворой. Запекшиеся медовые груши и сочные яблоки заменяли им любые лакомства. Истопник то и дело подкладывал в печки сушек поленья и помешивал ароматные, приторно пахнущие фрукты.
Многие годы приемным пунктом заведовал грек Христофор. Жил он с семьей в пристроенном к цеху помещении, в котором с одной стороны размещалась бухгалтерия и его рабочая комнатка, а с - другой — небольшая квартира с частичными удобствами. Люди величали его по отчеству. Филиппыч был человеком застенчивым. Ни голосом, ни взглядом не выкажет, бывало, своего неудовольствия или обиды. И дети его отличались скромностью и не способны были на что-либо дурное: и на людях, и дома вели себя пристойно, как и подобает детям из добропорядочной греческой семьи.
Дочь Оленька, копия матери, напоминала Мальвину из детской сказки, а сын Андрей — вылитый отец — круглолицый, коренастый крепыш, который не мыслил своей жизни без техники. Он часами возился с мотоциклом, катал на нем сестру, ездил в магазины и доставлял отца в город по делам.
Ближе к центру в Кутаисе тянутся чередой одноэтажные каменные и кирпичные дома, в которых обосновались интеллигенция и рабочий люд. И уже в самом центре бурлит провинциальной жизнью двухэтажный, симпатичный и веселый городок, в котором вдоль тротуара, километра на три, высажена аллея красавцев-платанов.
На самом высоком месте краснели баки с питьевой водой. За ними, в лощине, уходящей в лес, блестели рукотворные пруды. В выходные дни дамба и берег были усеяны купальщиками и рыбаками. За плотинами, на большой солнечной поляне среди деревьев, белел саманный домик с пристройками и садом. Здесь жил с семьей старый точильщик. Каждый день он ходил по улицам с кирзовой сумкой через плечо и кричал нараспев:
— Пилы на-ре-за-ать, бритвы, ножницы то-чить...
Люди выходили на улицу со всем, что точится и нарезается, и ждали своего череда. Старик доставал из сумки длинный кожаный ремень или резцы и принимался за работу, которую выполнял быстро и очень ловко. Мастер прославился не только как точильщик, но и как торговец музыкальными пластинками, которые привозил из города. Благодаря ему в домах звучали самые популярные мелодии и песни.
Возвращаясь с прудов, отдыхающие непременно заглядывали в магазинчик на машинном дворе. В нем много лет хозяйничала горбатенькая Зина. У нее здесь, как в доме у хорошей хозяйки,— всегда всего хватало. Тут тебе и колбасы, и свежее мясо, и окорока, и тушенка, и рыба.
Отправляя меня в магазин, мама наказывала в первую очередь зайти к Зине, от которой пустым не уйдешь. Она торговала до позднего вечера.
— Здравствуй, кормилица наша,— приветствовали ее покупательницы, с довольным видом разглядывая заполненные витрины.
— Здравствуйте, милые,— улыбалась Зина.— Сегодня у меня колбаска вкусная, нежирная, телятинка молодая...
— Видим, видим, матушка! Потому к тебе первой и бежим.
Зина умела быть всегда спокойной, приветливой. Не рассердится почем зря, не накричит, словом грубым не обидит.
Она походила на молдаванку — со смоляными волосами, заколотыми сзади красивой брошью, большими черными глазами и белым лицом.
Муж ее, Сашка, помощник бурильщика с нефтепромысла, был высокий, кудрявый и черноглазый балагур и весельчак.
— С ее душой не грех иметь красавца,— судачили бабы.— Иная вон красавица писаная, вся как точеная, а счастья нет. Или дурь ее заносит, или гордыня.
Зина родила своему Саше двух прелестных дочурок. Девочки всегда были ухожены и одеты как куколки. И Сашка ходил с иголочки. Обо всех успевала позаботиться Зина: и о домочадцах, и о покупателях.
Продавцы в нашем поселке отличались от городских доброжелательностью и простотой. Не было у них той заносчивости и равнодушия к покупателям, коими часто грешат городские работники магазинов. Оно и понятно. Там, где люди чуть ли не каждый день встречаются друг с другом, изощряться в собственном невежестве как-то не принято.
Славился Кутаис на всю округу и больницей, в которой работал приезжий хирург с протезной ногой Роман Всеволодович Шаповалов, в операционной творивший ... чудеса. После того, как вернул он с того света моего отца, вальщика леса, по поселку стали ходить легенды. А отец, сколько жил потом, столько и удивлялся, как избежал он печальной участи. Помнит, как сидел у зимнего костра, слышал голоса товарищей, валивших последнюю громадину-сосну, потом адскую боль...
В больницу его привезли чуть живым, с перебитым в нескольких местах позвоночником, опухшего и бормотавшего что-то в горячке.
Мама и сестренка в палате плачут, а я стою рядом с кроватью отца и говорю, улыбаясь:
— Не-е, не умрет папка!
В коридоре хирург сказал маме, что об отправке в краевую больницу не может быть и речи — не довезут.
Весть о трагедии в лесу мгновенно облетела поселок. Пошли печальные слухи о том, что вальщик безнадежен и что даже сам Роман Всеволодович ничего уже не сможет сделать.
Полгода колдовал он над отцом. Массажировал, подвешивал на вытяжку к потолку, растягивал на кровати, приучал к легкой гимнастике и все время смешил курьезными случаями из своей богатой врачебной практики, рассказывал забавные анекдоты.
— Делай все, что я тебе говорю,— неустанно напоминал он отцу.— Разминайся потихоньку, улыбайся, и люби, люби ты, ради Христа, свой позвоночник! Думай о нем, как о женщине. Ты понял? Не кляни судьбу, а думай о том, что будешь делать после выписки. Лады? Вечером расскажешь...
Отец с нетерпением ждал обхода, чтобы увидеть Шаповалова, услышать его доброе слово. Для него он был лучиком в темном царстве сплошной боли.
— Не понял,— наклонялся к нему доктор во время обхода.— О каких таких уколах ты говоришь? Да как у тебя язык поворачивается?! Улыбаешься уже во весь рот, а об уколах думаешь. Сестра, принеси, будь добра, самое большое зеркало, какое только имеется в отделении. Пусть он посмотрит.
И вместе с отцом смеется.
— Это и есть твой первый укол. Понял? Вот и лады. А второй, думаю, никуда не убежит.
Не стал отец инвалидом. С работой вальщика, конечно, пришлось распрощаться. Пошел в пастухи. Насиделись мы в нужде, пока лежал он в больнице. Выручал огород да хозяйство. Но больше всего — рыжая корова Ланка. На нее, кормилицу, мы молились. А еще — на врача Шаповалова, спасителя нашего.
Летом я помогал отцу пасти коров. Вставать приходилось с первыми петухами. Вместе с нами отправлялся на работу и пес Моряк.
Улица и переулки, по которым гнали мы стадо, наполнялись разноголосым мычанием, перезвонами колокольчиков и лаем. Далеко забирались мы от поселка. Отец хорошо знал пастбища, нетронутые лесные поляны с сочной травой и душистым клевером.
Домой возвращались поздним вечером. Хозяйки с довольным видом встречали своих кормилиц с раздутыми боками.
По лесным дорогам и тропинкам исходил я сотни километров, узнал местные красоты, увидел, чем богата здешняя земля.
Посмотреть в окрестностях поселка есть что: ущелья, пещеры, цветные водопады, лесные озера. Хороши речка Финдулка с ажурными водорослями, Псекупс с живительной горной водой. А лес каштанов... Войдешь в таинственный каштанник, глянешь вверх, и голова закружится — неба не видать. Ноги утопают в прошлогодних листьях, а на землю падают и падают колючие, похожие на миниатюрных ежей, плоды. Воздух тут чистый, прохладный. Чувствуется дыхание гор.
Спустишься в темную балку, хлебнешь ледяной воды, и сила и бодрость наполнят тебя. И вечностью веет вокруг...
Край этот грибной, ягодный.
Утром Кутаис купается в голубоватой дымке, в полдень дрожит над ним знойное марево, ночью он отдыхает, дурманя запахами садов. Летом укрывают его туманы, белые, легкие. Осенью по поселку гуляет порывистый ветер, холодит лицо горной свежестью, гонит по петляющей асфальтированной дороге опалый лист, и стелются в низине дымки близких улиц.
Достопримечательностью поселка жители в шутку называли и праздничную деревянную трибуну, густо выкрашенную в коричневый цвет, и гору металлолома в самом центре Кутаиса, видом своим портившую его панораму. Без них невозможно было представить привычный уклад жизни рабочего поселка.
К месту проведения митингов ровно в десять утра обычно являлась пестрая колонна демонстрантов из учащихся и учителей. Вокруг, в скверике и на тротуаре, стояли нарядные посельчане в ожидании большого доклада председателя поселкового Совета Рассветовой — высокой, стройной блондинки, сибирячки, в неизменно строгом костюме. Я с восхищением смотрел на хозяйку Кутаиса: как она ходит, как разговаривает с людьми, как читает свой доклад. У нас в поселке с почтением относились к государственным людям. Правда, между собой посельчане высказывали недовольство, что после ее приезда здесь мало что изменилось. Кутаис будто спал. Не строился, не хорошел. Только в праздники преображался, одеваясь в красный кумач.
Ровно в полдень, добросовестно отстояв и отаплодировав, взрослые торопились домой за накрытые столы, а учащиеся, побросав в школьные сараи портреты и транспаранты, разбегались по магазинам за конфетами и ситро или выстраивались на веранде столовой в длинную очередь за эскимо.
У школьников были еще и свои занятия. Если в субботний день поселок сотрясали скрежет и тарахтенье железа, если весь он наполнялся звонкими детскими голосами, значит вся школа, от мала до велика, волоком или на тележках тащила по дороге металлолом. Каждому хотелось защитить честь своего класса и сдать как можно больше лома... Принимали его обычно на бывшей "пожарке", где разместились школьные мастерские и спортзал. За несколько часов добросовестного труда здесь вырастала железная гора, долгое время напоминавшая посельчанам о детском энтузиазме. Сбор железного хлама был традицией. Люди охотно выносили со двора ненужный лом и с нетерпением выглядывали неугомонную детвору, подобно саранче сметавшую на своем пути все, что напоминало железо.
Лучшие сборщики награждались небольшими библиотечками или поездками в какой-нибудь город-герой.
В Кутаисе было все самое необходимое для сельской жизни. Не хватало только Храма Божьего. Вслух, правда, об этом не горевали — не принято было. Десятилетиями наш лесной поселок не наполнялся колокольным звоном, не святил всенародно воду и пасхи. Но посельчане все равно старались соблюдать церковные праздники и рассказывали о них нам, детям. В нашей семье не было верующих, но накануне пасхального дня в доме красились яйца, пеклись ароматные пасхи и кексы, убирались комнаты, а затем приглашались гости отведать пасхальных гостинцев.
Поставить свечку, помолиться да услышать благословенье батюшки люди ходили в станицу Линейную.
Посельчане изо дня в день жили теми привычными хлопотами и заботами, что даровала им судьба и их многолюдный поселок.
Была нефть, был лес — была и работа. А чего еще надо рабочему человеку? Кто там мерил, сколько ее, нефти-то?
— Пока она, родненькая, качается, можно жить спокойно и не горевать,— рассуждали посельчане.— На наш век хватит. А там видно будет. Может, еще что найдут в здешних местах.
ДОМАШНЯЯ ОРАНЖЕРЕЯ
В центре, на большой улице, спускающейся к самому лесу, жила цветочница — бабушка Леля. Ее аккуратный домик закрывали вьющиеся розы, плющ и кусты жасмина. Во дворе зеленел газон густой шелковистой травы.
Бабушка Леля слыла знатоком цветочного дела. В ее домашнем хозяйстве, напоминавшем огромный цветник, было настоящее царство красивых растений. Они росли повсюду: во дворе, в палисаднике, в саду и на огороде, на улице.
Чего тут только не было! Весной под окнами бушевала сирень, чуть позже раскрывал ароматные цветочки чубушник, цвели пионы, в конце лета радовали глаз георгины, осенью и до самой зимы восхищали прохожих хризантемы, грациозные гладиолусы, королевы осеннего цветника астры, розы, гвоздики, каллы, всевозможные колокольчики и еще уйма больших и маленьких цветов.
Мы часами не отходили от забора, разглядывая домашнюю оранжерею. Не одно поколение кутаисцев радовалось пестрому подворью. Удивительные создания природы кудесница продавала, подчеркивая тем самым, что вся эта красота большого труда стоит.
Учительница ботаники приводила нас к цветочнице и рассказывала про пестики и тычинки. А бабушка Леля только посмеивалась:
— Я вот, ребятки, в школах не училась, а любой цветок могу вам назвать и многое рассказать о нем.
И мы просили ее рассказать, и учительница просила. Бабушка Леля учила нас азам цветочного дела, затем срывала какой-нибудь редкий цветок, называла его и отдавала учительнице. Собирался огромный букет.
— Это вам от меня,— говорила бабушка Леля.— В классе поставите...
Мы приглашали ее в гости, а она гладила по голове стоявших рядом мальчишек и улыбалась.
— Лучше уж вы приходите ко мне. Я научу вас ухаживать за цветами. Вон их сколько, пятерок ваших растет — и учить не надо.
И добродушно смеялась.
— Вы, поди, устали уж?
— Нет! — отвечали мы хором.
— Ну, тогда расскажу я вам напоследок одну маленькую легенду.
— А о чем? — спрашивал кто-нибудь.
— О цветке, конечно.
...Спустился однажды на Землю белый Ангел и посадил розу. Ароматную-ароматную. Роза эта была особенная, Там, где она расцветала, никто никогда не лгал. Никому не ведомо, где расцветает этот чудо-цветок. Разве что небесным звездам. На вид роза невзрачна и напоминает жалкий золушкин наряд. Но ложь, услышав ее редкий аромат, сразу отступает и сворачивает прочь... Вот так-то.
— Будете чаще приходить ко мне, может, и найдем с вами ту самую розу,— загадочно произносила цветочница.
ДЕРЕВЯННОЕ ЦАРСТВО
Жил в поселке и Матвей-умелец. Порог его дома люди переступали с замиранием сердца. Все здесь было деревянное, резное. Яркие ставни покрыты изображением сказочных птиц с огненными пушистыми хвостами и необыкновенных цветов. В комнатах светлая мебель, а дверные проемы и стены одеты в чехлы, сплетенные из лозы. Игрушки у его пятерых дочерей тоже были деревянные. В небольшом палисаднике мастер построил настоящий детский городок с качелями и играми. За домом Матвей устроил мастерскую. Здесь всегда пахло свежими древесными стружками. У окна, в форме откидной доски, стоял верстак. В углу, для отсечки и обтесывания, березовый кругляк, обитый внизу войлоком. Справа от верстака размещался ручной инструмент — десятки всевозможных резцов.
Рядом с мастерской аккуратно сложены чурочки, доски, пни, щепа, кора. Ничего у Матвея не пропадало — дела было много. С разными просьбами приходили к нему люди. То инструмент одолжить, то посоветоваться, как фасад украсить, то парнишку малость подучить — "уж больно интересуется столярным делом". Матвей не отказывал в просьбах, в особенности касательно учеников-добровольцев.
— А чего тут спрашивать? — удивлялся он.— Место есть, верстак тоже, инструмента — на троих хватит. Пусть малец приходит, становится рядом и учится. И мне веселее будет. Моим-то девкам искусство это, небось, ни к чему. Им все больше куклы да тряпки.
Сосед умельца, шестнадцатилетний Пашка, днями пропадал в мастерской Матвея и до того поднаторел в нелегком его ремесле, что без особых трудностей поступил в столичную мастерскую при художественной академии...
Мастер никогда не хвастал своим учеником, но в душе гордился им и видел в его успехах и свою заслугу. Как-то получил он благодарственное письмо от дирекции академии, в которой обучался его Пашка. Вскоре не заставило себя ждать и приглашение в Москву-злотоглавую. Не мог он не принять это приглашение. Еще бы! Аж в самой столице о нем знают, а значит — и о его родном поселке.
Не раз предлагали Матвею вести уроки труда в школе, но он вежливо отказывался.
— Нет,— говорит,— не по мне это дело. Обучать своему ремеслу я и дома могу. Было бы у ребят желание.
Правда, поучаствовать в выставке "За честь школы" не отказывался. После этого стали приходить к нему домой ребята — полюбоваться его деревянным царством. Учиться же этому непростому делу вызвалось лишь несколько мальчишек.
ПЧЕЛИНЫЙ ДИРИЖЕР
Лучшим пасечником в Кутаисе считался нефтяник Алексей Яркин. Его пчелы жили в добротных, словно игрушечных домиках-ульях синего цвета, которые он сам искусно изготовил. Пасека его всегда содержалась в образцовой чистоте.
Одевался пчеловод в светлый комбинезон. Осматривать пчелиные семьи он начинал в середине дня. Прежде чем открыть улей, приготавливал необходимые материалы, инструмент, рамки. Перед осмотром в леток улья пускал струи дыма из дымаря. Не спеша вытаскивал одну рамку за другой, внимательно осматривал их и ставил на место. Пчелы роились над ним, улетали и снова прилетали. Алексей не обращал на них внимания, словно перед ним были не больно жалящие насекомые, а мухи или безобидные бабочки. Он не делал резких движений, отмахиваний, не стучал по улью. Всю работу выполнял без сетки.
Пчеловод умело дирижировал тучкой неугомонных жужжащих пчел, потому что хорошо изучил их повадки. Иногда ему помогал сынишка. То дымарем орудует, то рамку подаст. То наблюдает за каждым движением отца, словно завороженный.
— Интересно? – спрашивал отец, подмигивая.— Не надоело?
Мальчик качал головой и не сводил с него глаз. Иногда зажмуривался. Ему казалось, что пчелы только и ждут, чтобы при случае наброситься на них обоих.
— Учись, сынок, запоминай. Все в жизни пригодится,— советовал Алексей.
— А что запоминать? — уточнял сын.
— Да все! Тут, брат, много чего знать и уметь надо. Пчела, она, понимаешь, существо умное, культурное. Как что не так, не понравится ей — сразу тебе и скажет.
— Это как же она скажет, пап? — допытывался мальчуган.
— А жалом! Во, получил? В следующий раз знать будешь...
Пчелиный мед Алексея Яркина перепробовала вся улица. Некоторые в шутку называли его сладким соседом и удивлялись, как это у него хватает терпения возиться с этими капризными пчелами.
МУЗЫКА НА ВСЮ ЖИЗНЬ
По вечерам посельчане приходили в клуб "Буровик", приютившийся в укромной низине рядом с рощицей. Весной и летом он утопал в зелени высоких деревьев.
На песчаных дорожках небольшого клубного сквера прохаживались нарядно одетые люди, слышались оживленные разговоры и смех. В динамиках, выставленных на балкончиках второго этажа, зазывно играла музыка.
Публика собиралась на летней танцевальной площадке. В уголке под пышными декоративными деревьями на тумбе, врытой в землю, стоял старенький аккордеон. Здесь каждый вечер уже много лет подряд играл для отдыхающих посельчан слепой музыкант Сергей Петрович Солнцев.
Молодым парнем приехал он в Кутаис. Обзавелся семьей, отсюда ушел на фронт добровольцем. После войны учительствовал, потом заведовал клубом, с которым связаны долгие годы его жизни. Натура тонкая, творческая, Солнцев покорял своей эрудицией и одержимостью и прославился как один из лучших аккордеонистов. Инструмент этот он освоил на войне. Художественная самодеятельность, организованная им, гремела на весь край. С концертами музыкант исколесил всю Кубань.
Лет в пятьдесят Солнцев ослеп. Кто говорил, что это последствие войны, кто связывал с неожиданной смертью любимого, самого младшего из семерых детей сына.
Пережил Сергей Петрович горе. Спасла музыка. Каждый день, как и прежде, приходил он с аккордеоном в клуб; садился в фойе и играл старинные, популярные когда-то танго, блюзы, фокстроты и вальсы. Лицо его в это время было удивительным. Именно музыка не давала ему оставаться наедине со своим несчастьем.
Вижу и сейчас, как постепенно клуб наполнялся людьми. Звенел последний звонок, и в зрительном зале медленно открывался тяжелый красный занавес. Артист с чьей-нибудь помощью поднимался на сцену, садился на стул и начинал свой концерт, как обычно, веселой, задорной мелодией. Часам к девяти вечера зал был забит до отказа. Сергей Петрович играл как настоящий виртуоз. Его перламутровый аккордеон не просто выводил мелодию, он как бы рассказывал о том, что чувствовал, о чем думал и пел артист. Он мог очень многое сказать в тот вечер. И каждому хотелось услышать свои любимые песни и мелодии.
— Сергей, нашу моряцкую! — басил широкоплечий, уже немолодой мужчина.
— Петрович, "Амурские волны!"
— Кубанскую, кубанскую не забудь!
И он играл все.
— Молодец, Сережа! — тоненьким голосом кричала на весь зал бойкая Гавриловна.
И поворачиваясь то вправо, то влево, хвалилась:
— Ох и попели мы с ним в молодые-то годы! Я была голосистой. А он — видишь какой гармонист!
Заканчивался концерт популярной в семидесятые годы лирической песенкой:
...Море седое, чайка седая.
Морская душа, морская душа
Всегда молодая...
После выступления музыкант был заметно оживлен и растроган.
— Петрович, да ты поставь "музыку",— советовали ему мужики.— Не надоело растягивать? Пусть отдохнет, остынет.
— Э, не-е-т,— весело отвечал тот, попыхивая длинной трубкой.— Сегодня мой друг еще не работал.
Настоящая работа у Солнцева начиналась на танцплощадке. И он спешил туда на свое привычное место. Теперь по площадке плыла музыка. Одна за другой сменялись мелодии, но музыкант не чувствовал усталости. В такие минуты вокруг него текла особая жизнь, созданная его собственным воображением.
Публика веселилась и порой забывала о музыканте. Кто из танцующих мог понять его, отделенного от этой пестроты жизни и людей стеной тьмы?
Перекур у Сергея Петровича был недолгим. Он чистил трубку, набивал табаком и, слегка покачиваясь из стороны в сторону, с наслаждением курил. А то вдруг начинал быстро перебирать клавишами и давал предупредительные аккорды...
Поздно вечером, когда голоса стихали и все расходились, он брал инструмент под мышку и неторопливо шел домой.
Поселок уже затих, улицы опустели и только постукивала по тротуару в ночи его палочка. За долгие годы слепой музыкант хорошо изучил свою дорогу. На полпути он останавливался, и, прислонившись к забору чужого палисадника, раскуривал трубку. Как часто дарил Солнцев музыку нашему поселку и всем нам! Сергей Петрович по-своему рассказывал землякам о красоте и смысле жизни, о дыхании живой природы, обо всем, неуловимо тонком и доступном только музыке.
ДОМ НА ОПУШКЕ
Жила в Кутаисе и Знахарка, настоящее имя которой — Тина. Ее дом стоял на отшибе. Со всех сторон к нему подступал лес.
Тина лечила от испуга и простуды, заговаривала болезни и останавливала кровотечение. Приводили к ней и детей, а заодно плакались и на свои многочисленные болячки, обещая за помощь чуть ли не золотые горы. Тина молча махала рукой, проворно развязывая сумочки, открывая какие-то склянки с настойками, что-то отсыпала и отливала и поясняла, как все это добро принимать.
Знахарка днями пропадала в лесу и чувствовала в нем себя как рыба в воде. Она собирала ягоды и траву, кору и мох. Когда земля одевалась травой, выкапывала корни лопуха и одуванчика. Сушила лесные дары и сдавала в аптеку или на заготовительные пункты.
В путешествиях по горам и долам Тина была легка и вынослива. Могла одолеть не один десяток километров по непролазной чаще и комариным балкам. Она знала в лесу каждое растение: когда цветет, чем полезно человеку. Собирая травы и ягоды, обязательно оставляла что-то лесным обитателям, на развод. При виде сломанных веток Тина всплескивала руками и причитала:
— Ах, какое горюшко... Бедняжки. Тут же подпирала или подвязывала раненые деревца и кустарники и поносила врага леса:
— Да чтоб тебя черти побрали, изверг! Чтоб у тебя руки отсохли! Нашел на кого руку поднять, ирод.
Тина приносила домой и выхаживала всякую подбитую лесную тварь. У нее находили приют змеи с перешибленным позвоночником, ежи, птицы.
Жила Знахарка со своими детьми скромно. В ее просторных, с высокими потолками, комнатах и большой застекленной веранде было почти пусто. И нарядов у нее не имелось, хотя не старуха еще была. Сына и дочь воспитывала в строгости. Не баловала их сладостями и безделушками, сызмальства приучала трудиться вместе с собой на огороде, ухаживать за живностью и прудом, в котором разводила карпов и карасей. Дети у Тины такие же, как и она сама — домовитые и бесхитростные. Они охотно помогали матери собирать и сушить цветы и травы, пропускали их через сито, чтоб не оставалось пыли и песка. Тина сама косила и копнила, заготавливала дрова, ремонтировала забор и кровлю.
За глаза ее называли отшельницей и затворницей, хотя в душе уважали и даже малость побаивались, как бы наперед заручившись житейской предусмотрительностью: в жизни, мол, все может статься. Человек — он ведь не железный. Так прикрутит, что вприпрыжку к Знахарке побежишь. И непременно вспоминали историю, после которой о Тине слава пошла по всему поселку.
Случилось деду Сивцу в кои-то веки выбраться на перевал. Решил тряхнуть стариной, по охотничьей тропе пройтись. Шел, шел... Вдруг что-то зашуршало в кустах, насторожился. Забеспокоился, почти побежал, споткнулся и с размаху упал лицом в густые заросли. Еле выбрался. Домой пришел разбитый. Лицо опухло, жжет словно огнем. Стало побаливать сердце и клонить в сон. Вызвали врача, но и он не помог. Деду Сивцу становилось все хуже и хуже. Лицо покрылось красными пятнами. Через несколько дней на их месте образовались язвы. "Вот так прогулялся... Чтоб мне пусто было!" — клял себя старик.
Вспомнили с женой о Знахарке.
— В лесу был? — с ходу спросила Тина.
— А то где ж,— кающимся голосом произнес Сивец.
— Слышал о ядовитом аконите? — допытывалась Знахарка.
— Кто его знает, что там ядовитое, а что нет,— промямлил он, морщась от боли.
Тина велела зайти на неделе. Спасла деда Сивца настойка, приготовленная Знахаркой. Живительное растение сделало чудо: спала опухоль, подсохли язвы. Поправился Сивец.
— А что сама себе на уме, так на то она и знахарка,— оправдывали ее замкнутость и скрытность люди.
— И никому подсобить не откажет.
— Говорят, на судьбу свою бабью не сетует и до мужиков не охоча.
— Копейки не возьмет. Во натура!
Каждый старался найти у Тины достоинства. Не замечали их только те, кто не нуждался в Знахарке и ее советах...
ТАНЯ С НАШЕЙ УЛИЦЫ
Оскудела кутаисская земля. Десятилетиями в окрестностях рабочего поселка нещадно вырубался лес, выкачивалась нефть. Вот и остались не у дел лесорубы и нефтяники. Лет сорок, а то и больше, запрещено вести в Кутаисе дальнейшее строительство из-за оползней и обвалов. Начиная с 70-х годов нынешнего века, мой поселок медленно умирает, всеми позабытый и заброшенный.
Сегодня в поселке с населением в две с половиной тысячи человек живут и трудятся врачи и учителя, пекари и продавцы, повара и рабочие, но большинство составляют пенсионеры. А потому при местном Совете появилась новая должность — патронажная сестра.
Нагрузившись авоськами, обходит Татьяна Иванова своих подопечных. Ей нравится скромная работа патронажной сестры. Сестры милосердия... С утра до вечера она на ногах: бегает по магазинам, выполняет заказы и просьбы, старается вовремя принести старикам лекарства и еду. Таня идет по родному поселку, озабоченная и немного встревоженная. День давно уже кончился, а навестила еще не всех. Ее старички, небось, заждались уже.
— Душечка наша пришла! — радуется Николай. Иванович.— Проходи, проходи, милая. А я-то уж загрустил, думаю, забыла про меня Танюша. Или, может, случилось что... Всякое ведь бывает.
Он старается разговорить ее, приглашая в собеседники. И она охотно принимает его предложение поговорить.
А бывшая работница ОРСа нефтепромысла Мария Андреевна однажды так и сказала ей:
— Ты мне ничего не неси. Переживу. Я даже поголодать согласна, только поговори немножечко со мной, дай душе разгрузиться...
Насмотрелась Таня на одиночество. Еще в пору юности пережила она эту холодную душевную болезнь. После десятилетки подалась в большой шумный город в поисках счастья. Город принял ее, но только счастливее она не стала здесь. Работу свою не любила. Что за радость — сидеть целый день за машинкой и пришивать к сорочкам воротнички? Семейная жизнь тоже не сложилась. Муж пил, обижал ее. Вернулась в отчий дом. Выдавала книжки в библиотеке. Потом предложили поработать в отделе соцобеспечения. Согласилась. Когда столкнулась с многочисленными проблемами старых людей, стала по-настоящему задумываться об этих больных и беспомощных земляках своих. Сколько их — соотечественников — нуждаются во внимании и милосердии. Только в Кутаисе — сотни...
Живет Таня в Кутаисе на улице Советской, когда-то многолюдной и шумной. Начинается она в центре, спускаясь к лесу, и заканчивается большим выгоном для домашней живности.
С этой улицей связана вся ее жизнь. В детстве Танька, по прозвищу Рыжая, была некрасивой и грубой, как мальчишка. Наверное, поэтому никто из сверстников не хотел с ней дружить. Ее дразнили, изводили обидными прозвищами. Она страшно злилась и задиралась.
Родной дед, и тот недолюбливал ее за дерзость и острый язык. Танька пряталась от него под кровать, а он сердился, что не может ухватить ее за волосы или надрать уши.
Смерть деда потрясла Таньку. Всю дорогу, до самого кладбища, она крепилась и шмыгала носом. Но как только похоронная процессия вошла в кладбищенские ворота, разрыдалась. Обливаясь слезами, Танька боялась подходить к гробу для прощания. Какая-то женщина стала жалеть ее и совать в руки конфеты.
— Что случилось, девочка? Кто тебя обидел?
— Никто. Дедушку жалко,— всхлипывая, проговорила Танька.
Отец ее работал в больнице конюхом, страдал язвой, был худым и неразговорчивым. Мать заведовала больничным складом.
От сверстников Таньку отличало обостренное чувство справедливости и нетерпимости ко лжи и лицемерию. Истину она защищала в основном силой. Такая уж уродилась — драчливая. Если и грозил ей отпор со стороны старших пацанов, последнее слово все равно оставалось за ней. Постоять за себя она умела.
Раньше Советская была не просто улицей не похожей на другие, это был целый мир, веселый, неугомонный. На ней дружно жили нефтяники, лесоразработчики, шоферы, пенсионеры.
Утром, бывало, спешат люди на работу, днем гоняет по ней на велосипедах непоседливая детвора, вечером собирает улица всех домой. На лавочках сидели старики, у заборов, объедая молодые побеги деревьев, паслись козы и телята, беззаботно гуляли кошки, носились собаки, разгребали мусор куры.
В проливной дождь по улице устремлялись потоки воды и грязи. Танька, босоногая, вслед за ватагой детворы, стремглав бежала вниз смотреть, как затопило выгон. Разлившаяся речушка Апчас напоминала в такие дни настоящую реку.
Улицу настолько размывало, что потом приходилось ее выравнивать и обновлять. Несколько тракторов срезали землю, "гнали" ее на окраину и заворачивали к лесу, образуя как бы рукав улицы. Так появлялись огромные насыпи, или обсовы, как их называли, любимое место игр уличной ребятни, на корточках съезжавшей к ручью.
Рядом с обсовом подрастал дубовый лесок — незаменимое место для пряток. В тени молодого дубняка спасались от жары куры и собаки, выискивали сладкие коренья поросята.
А сколько интересных людей проживало на этой улице! Таня Иванова помнит всех до сих пор. Многих давно уже нет, а к некоторым она сейчас приходит по долгу службы.
Благодаря своей улице и ее жителям постигала она житейские мудрости, узнавала немало интересного и полезного — без чего невозможно обойтись на белом свете. А теперь вот и посельчанам пригодились ее помощь и сострадание.
Менялось в поселке начальство, разъезжалась молодежь, но неизменными оставались своеобразная красота Кутаиса, любовь и преданность тех, кто корнями прирос к отчему дому, связал судьбу со своей малой родиной, родинкой, можно сказать.
Нового человека поселок трогает теплым домашним укладом жизни и своей природой. Посельчане свыклись с этой дивной красотой. Пресытились и не замечают ее. А приезжие налюбоваться не могут. Давно уже проворные и вездесущие пенсионеры, москвичи и петербуржцы, открыли для себя этот райский уголок Краснодарского края и смекнули, что к чему. Быстро распрощавшись с душными квартирами, они перебрались сюда, поближе к земле-матушке. Купили уютные домики с подворьем, укрытым густым виноградником, туг же садовый участок и огород... Что еще нужно человеку на склоне лет?
Здесь особенно заметно, что наша жизнь напоминает эстафету, которую одни передают другим. Молодежь стремится в город, а старики — в деревню.
Не без проблем, конечно, и в Кутаисе. Где их нет? Необходимыми в быту товарами не балуют местные власти, то баллонного газа не дождешься, то еще чего-то. Забывают о посельчанах частенько. Выручает земля-кормилица. Она успокаивает, помогает жить размеренно и осмысленно. Все, что необходимо для пропитания, растет и зреет дома. Жалеют ее люди. Что ни говори, а устала она, бедняжка, от всякого рода добыч и разработок. Но все еще старается, хранит в недрах своих нефть, небольшую, правда, растит лес.
Мчатся годы. Я уже не тот паренек, что бегал босиком в лес и на речку. Многое ушло в прошлое, но не забылось. И в самом сердце поселок моего детства, хотя нет здесь достопримечательностей. Я и сейчас по-прежнему люблю Кутаис с его тихими длинными улицами и переулками, с холмами и пригорками, прудами и нефтяными вышками.
Я испытываю нежность ко, всему: к скромной, но вечной красоте, к мирно пасущемуся стаду, к труженице-дороге, соединяющей поселок с внешним миром, к рассветам и закатам. Я люблю его людей — до наивности простых и доверчивых, открытых и удивительно терпеливых.
Приезжая после долгой разлуки в поселок, я говорю ему:
— Здравствуй!
И он встречает меня улыбкой, виноватой и немного печальной. И в этой его улыбке видится мне сквозь толщу лет приветливый взгляд цветочницы бабушки Лели и патронажной сестры Тани, деревянное царство мастера Матвея, колдующий над пчелами пасечник Яркин, обветренное лицо знахарки Тины, родная школа, учителя и одноклассники, с которыми делил я радости свои и печали, маленькие достижения и неудачи.
Слышится мне грустная мелодия слепого аккордеониста Сергея Петровича, моя многоголосая улица, соседи и просто знакомые, земляки... Спасибо вам за то, что вы были, что вы есть и навсегда останетесь в моем сердце, потому что вы — мои глубокие корни, скрепляющие меня с этой прекрасной, бесконечной жизнью...
| | | | Обсудить на форуме |
| |
