| Литературное общество Ingenia: Александр Коврижных - Моя жизнь (рассказ Ивана Митина) | | Моя жизнь (рассказ Ивана Митина) | | «МОЯ ЖИЗНЬ. РАССКАЗ ИВАНА МИТИНА.»
( по мотивам рассказа В.М.Шукшина «Хозяин бани и огорода» )
1.
Родился я 21 июня 1935 года в деревне Харитоново Алтайского края, в семье сельских учителей. Отец мой – Александр Васильевич Митин – директор школы и учитель по истории. Матушка моя – Валентина Александровна Митина ( урожденная Белых ) – учитель по русскому языку и литературе. В семье было ещё три старших сестры: Таня, Оля и Наташа. Все три уехали в город учиться: две первые – на библиотекарей, а Наташа – на мед. сестру. В городе все три вышли замуж и остались там. Мама умерла, едва мне исполнилось семь лет. Умерла от водянки. Я помню её очень старой, высушенной и измученной, еле передвигающейся по комнате. Помню шприц, которым откачивали из неё воду. Помню старые кубики с буквами, по которым мама учила меня азбуке. Помню – в пять лет я уже умел писать, считать и мало-мальски писать. Дома до сих пор лежат мои блокнотики с каракулями. Помню, как я в этих блокнотиках подражал маминому и папиному быстрописанию, но на деле получалось нечто похожее на кардиограмму. Помню мамину весёлую улыбку на ссохшемся лице и грустные глаза в окружении весёлых морщинок. С детства я был центром внимания нашей семьи. Между сёстрами даже шла негласная война: кого я больше люблю. Каждая из сестёр старалась добиться этой любви своим способом. Старшая Таня дарила мне самые лучшие детские книги и раскраски, которые с трудом можно было достать в городе. Таня мне их читала по вечерам, даже когда я уже умел сам читать. Особенно я любил одну книжку, в ней были два рассказа Толстого про двух мальчиков. У одного мальчика была собака Тишка, которая провалилась в колодец и которую он геройски спас, спустившись в колодец. Другой мальчик плавал с отцом на корабле. На корабле была одна обезьянка. Однажды она украла у мальчика бескозырку и забралась на рею. Мальчик бесстрашно полез за ней. Когда обезьянка забралась на самую высокую рею самой высокой мачты и повесила бескозырку на кончик этой реи, то мальчик не испугался и достал всё-таки бескозырку, хотя после этого ему пришлось прыгать в море, так как обратно спуститься он не мог. Может быть поэтому я много мечтал о море, рисовал бесконечно одно только море карандашами, подаренными мамой на день рождения. Может быть поэтому, когда я пошёл в армию, то попросился в Морфлот. И меня взяли. Меня не могли не взять.
2.
Особенно я любил в детстве зиму. Зимой меня Оля постоянно на санках катала. Когда мама и папа вечером садились за тетрадки, Оля и Наташа делали что-нибудь по дому или вышивали крестиком и гладью. Таня читала мне книжки. Зимой я особенно любил слушать сказки Андерсена. Было страшно и хорошо.
Но больше всех из сестёр я любил Наташу. Не оттого, что она была ко мне всех ближе по возрасту, а оттого, что с ней было как-то особенно хорошо. Хоть и была у меня мама, но маму я больше помню склонившейся над тетрадками и книжками. Она даже когда ела, всё равно читала. Как мне объяснила потом Наташа: «Она на этом язву-то и заработала.» Ту материнскую ласку, которой мне не доставало, я получал от Наташи. Стоило мне чуть поцарапаться, она моментально обрабатывала мне ранку йодом и бинтовала по всем правилам медицины. А когда я однажды заболел воспалением лёгких, она неотлучно была возле моей кроватки. Я помню только, что как я не открою глаза, то вижу её лицо доброе и печальное (она очень была похожа на маму, из всех сестёр больше всех, особенно глазами) и чувствую её руки на моём лбу или груди. Когда она сказала маме с папой, что пойдёт в мед. училище ( а я не сомневался, что она пойдёт именно туда ) я знал, что она будет очень хорошим и добрым врачом. На каком другом месте её и представить было нельзя.
3.
В восемнадцать лет я пошёл на флот. Плавал на подлодке в Восточном море. Когда оставалось три месяца до демобилизации, пришла телеграмма от сестёр, что отец умер при операции на глаза. Катаракта у него была.
Отца я всегда немножко недолюбливал и побаивался. Старался, короче, держаться от него в стороне. Когда ч стал немножко подрастать и умнеть, сёстры очень много про него нехорошего рассказывали.
Был он сталинистом прочной закалки. Бил маму часто, даже когда я уже был у неё внутри. Сестрёнки очень боялись за меня, но мама старалась меньше плакать, потому что понимала, как это всё влияет на формирующийся организм. После смерти мамы он ещё больше ожесточел и замкнулся в себе. Запустил однажды в Олю поленом и так ударил, что у неё остался большой шрам на боку. Хорошо, что хоть ребро не сломал.
В школе его все боялись, но и уважали. Директор и пропагандист он был хороший. Во время войны был политруком в капитанском звании. Повсюду освещал ход военных действий, вселял в людей веру в победу, проводил политику партии в рядах солдат и офицеров. После войны вернулся в родную школу, развалившуюся уже наполовину. В первую очередь отремонтировал её, хотя рядом стоял свой развалившийся дом и бегали мы, пухлые от голода.
Когда в пятнадцать лет я написал маслом свою первую большую картину и её хотели отправить на выставку в областной центр, а сёстры мои нарадоваться на меня не могли, он картину разбил вдребезги и обломки сжег в печи, потому что я нарисовал не Ленина со Сталиным, а обнажённую прекрасную девушку, купающуюся в чистой прозрачной реке, в которой отражалась прибрежная зелёная трава и ослепительно-жёлтое солнце.
А когда в семнадцать лет я собрал по схеме из журнала свой первый и последний ( потом всякая охота отпала ) радио приёмник, который мог ловить музыку, и вывел через громкоговоритель на деревенскую улицу, то отец прибежал, даже сорвав свои занятия, и в дикой ярости растоптал мой приёмник своими тяжёлыми кирзовыми сапогами.
Даже когда маму хоронили, сёстры рассказывали, что он всё больше на фотографа позировал, чем горевал. Я потом обратил внимание: и правда – все на маму смотрят, а он один - на фотокамеру.
4.
После того как отца похоронили, сёстры уехали опять в город. Старшая Таня была уже за мужем и работала в центральной библиотеке, была там на хорошем счету и её все работники уважали. Ей уже было 32 года. Ольге было 28 и она тоже была уже замужем, имела дочку и работала в библиотеке для слепых. Наташа, моя любимая Наташа, которой уже исполнилось 26 лет, после окончания мед.училища работала врачом в детском саду и замуж ещё не вышла. Через месяц мне исполнялось 22 года и пора было задуматься о своей дальнейшей судьбе. Я решил остаться тогда в деревне, хотя о городе даже и мысли не было, в нашем большом, старом и уже подразвалившемся доме. Ввести в этот дом хозяйку, обзавестись семьёй и начать свою самостоятельную жизнь.
За год до смерти отца пришла работать в нашу школу по распределению молоденькая учительница, почти моя одногодка. Жила она во второй половине нашего дома, в бывшей Наташиной комнате. Помогала отцу по хозяйству, возила его в город на лечение. Сёстры все разъехались, отец один остался. Вот и стала она в дому за хозяйку. Когда отец умер, она всем телеграммы дала, с похоронами похлопотала и взяла и директорство и всю школу на себя. В те три дня похорон я за суматохой и всеми слезами её и не заметил, да она и не лезла особо на глаза, а всё больше сидела одиноко в комнате и плакала. Тогда , я помню, ещё удивился: почему-то она плачет, а у меня ни одной слезинки в глазу и в горле комок сухой застыл только. Только тогда, когда все разъехались и мы с нею сели вечерком за чай, только тогда и познакомились как следует и разговорились. Она мне рассказала о себе немного.
5.
Звали её очень просто – Маша Андреева. Машенька, Маня… Рассказала о том, что попала сюда по распределению, что нисколько не жалеет, а даже очень рада, что отец мой очень хорошим и замечательным был человеком (я уж не стал ей ничего про него особо рассказывать), что она живёт в деревне уже год, работа ей очень нравится и ещё добавила, что при первом же моём требовании она съедет с комнаты и найдёт себе в деревне другую.
Я ей, в свою очередь, начал рассказывать о себе, о своих сёстрах. Она слушала и мягко улыбалась. А я смущался, пытаясь найти какие-то слова, и она, видя мои мучения, вдруг улыбнулась и сказала: «Не надо, Иван Александрович, я знаю про Вас гораздо больше, чем вы можете мне рассказать о себе. Отец Ваш каждый вечер рассказывал про Вас, показывал Ваши фотографии, Ваши рисунки. Вы очень красиво рисуете. Он очень любил Вас и всегда Вами гордился. Он всегда читал мне Ваши письма вслух. Но Вы так редко писали, что ему приходилось перечитывать Ваши прежние письма заново. Хотя читать он уже практически не мог, даже в очках. Тогда он брал большую лупу и читал через неё, разбирая каждое слово по букве. Некоторые письма он знал даже наизусть. А сёстры Ваши присылали только открытки к праздникам.»
Мы ещё поговорили, и я предложил ложиться спать, а завтра я ей скажу, что думаю делать дальше и как ей быть с комнатой. Она ушла, а я лёг на кровать и понял, что в эту ночь я не усну, так билось сердце. Тут-то до меня дошло, я себе признался до конца, что я люблю эту Машу, Машеньку, Маню… Люблю её мягкие черты лица, её кроткий вид и тихую, светлую улыбку. Для меня это вдруг так ясно открылось, что хотелось сейчас же пойти и сказать ей: «Маша, милая моя Машенька, проснитесь и будьте моей женой!» Я думал, что я не доживу до утра.
Когда наступило утро и надо было вставать, я подумал: сегодня или никогда. Поставил самовар, растопил печь, умылся, побрился, надел новую рубашку и сел ждать, когда она выйдет к завтраку. За дверью было слышно, что она уже проснулась, но почему-то всё никак не выходила. Вдруг в окно я заметил, как она с толстым портфелем идёт в школу. Я сорвался, побежал её догонять. Догнал, остановил. Она не много даже испугалась. Я выпалил ей как заученный урок все те слова, что я заготовил за ночь. Повисла пауза. Она улыбнулась своей мягкой улыбкой и сказала, что подумает. Я вернулся в дом и упал на кровать от усталости. Проспал я, видимо, очень долго. Открыл глаза и увидел над собой её. Она, наверное, уже долго так сидела и смотрела на меня. Она сказала, что согласна, наклонилась ко мне и мы поцеловались. Я крепко обнял её и только тогда до конца проснулся и понял – что произошло. Потом мы поужинали и начали нашу семейную жизнь.
6.
Первым делом надо было устроиться на хорошо оплачиваемую работу. Её мне предложил друг детства Колька Супонин. Он на четыре года старше меня, но встретились мы с ним за одной партой. Колька тогда только приехал со своим отцом в нашу деревню и отставал по обучению на четыре года. Тогда-то я с ним не особо дружил, так как разница между 10-летним и 14-летним пацанами чувствовалась большая. Потом его взяли в армию на три года. Когда он вернулся, то я уже поступил в городе в ремесленное училище на чертёжника графических работ. Отучился два года и меня призвали. Домой приехал и гляжу: рядом с нашим участком стоит другой, огороженный большим забором, с новым большим домом и постройками. Оказалось – это Колька построился.
Колька вызывал у меня по первости только уважение. И в деревне его все уважали. Умеет Колька дела вести и деньгу имеет постоянную. Всегда у него всё есть. Он ещё в детстве постоянно отцу помогал, без дела не сидел. Но отец у него был, прямо сказать, не сахар. Редко от него слово какое услышишь. А чтоб он улыбался – я такого и не видел даже. Ругался по-чёрному и громко. Самое любимое слово у него было - «бляди-и-и!» . Это «и» по всей деревне слыхать было. И вся деревня знала, что Супонин опять чем-то недоволен: то ли на жену, то ли на Кольку орёт, то ли на обоих. Как мне было жалко Кольку в такие моменты! Он, когда в школе учился, постоянно прогуливал. Да с таким отцом – до уроков ли вообще. Мой отец однажды приходил к его отцу с разговором по поводу Кольки. Не знаю, о чём они разговаривали, но поругались, видно, сильно.
Отец домой тогда поздно вернулся. Мы его ждали, спать не ложились. Он, когда в горницу зашёл, то глаза всё ещё на выкате стояли и подбородок был вздёрнут. Он, когда ругался, на орла бывал похож, а тут, видать, так поругались, что он до самого дома в себя прийти не мог. До сих пор помню, как он, когда вошёл, сразу ко мне подошёл, ласково так руку на плечо положил (а я за столом сидел, книжку читал) и сказал: «Читай, сынок, читай. И детей своих учи тому, чему сам научишься. Не для того Ленин с большевиками революцию делали, чтобы всякое кулацкое отродье только о себе, да о гнезде своём думало. Плевать им на страну. Читай и учись. Эту нас Ленин учил и Сталин учит.» С тем и отошёл. Хоть и был я ребёнком, но многое тогда понял и до сих пор только в этом и убеждаюсь.
7.
Отец Кольку бил постоянно. Как в школу не придёт – так синяк или ссадина какая. Но зато вмд у него всегда был чистый, ухоженный, портфелю Колькиному все завидовали. Даже у отца моего такого не было. Кожаный, с блестящим замочком металлическим. Все в школе просили у Кольки подержать его, пройтись с ним по коридору.
Колька с детства парень был работящий, молчаливый, попусту слов не тратил. Весь в отца.
Дружить я с ним особо не дружил. Я с ним как и со всеми зимой в хоккей играл, с горок катался, летом «попа» гоняли и «битую» банку. В футбол играли. Я обычно любил на воротах стоять. Но Колька редко с нами с пацанами играл. Помню, только разыграется в футбол или ещё во что, слышишь из деревни голос: «Колька, сучий зверь, где ты есть!!! Ну-ка, марш домой!!!» И бежит Колька, сломя голову домой. Лицо сразу испуганное делалось, словно в чём-то виноват.
Детство я всегда вспоминаю с особой теплотой. Недостатка в друзьях не было, сёстры тряслись надо мной, каждую болячку превращали во всемирную катастрофу. Всех, с кем доводилось в детстве играть, делиться радостями и горестями, вспоминаю добрым словом, всех своих одногодок и пацанов постарше. Но к одному человеку душа моя прикипела сильно. Он был далеко мне не ровесник. Старше меня на 34 года. Звали его Ефим. Фамилия его была – Стародубов.
8.
Семья у Ефима была обычная по нашим деревенским меркам: отец, мать, две старшие сестры. Сестёр я его не видел и мало что о них знаю. Ефим о них рассказывать не любил и вспоминал их редко, а если и вспоминал, особливо когда выпьет, то всё нехорошими словами. Они чуть школу закончили, сразу в город подались: сначала одна, а за ней и другая. Одна на бухгалтера выучилась, а другая на товароведа.
Отец у Ефима умер через месяц после смерти моего. Отца Ефима я видал хоть и редко, но помню хорошо. Высокий, сухой, всегда гладко-выбритый и с большой пепельно-седой шевелюрой на большой голове. Между пацанами мы называли его «Кувалдой», к старости он ещё больше стал напоминать этот инструмент своей квадратной головой. Ефим был во многом похож на отца: такой же сухой и скуластый, смуглый, с чёрной смоляной шевелюрой, в которой с годами всё больше и больше стало появляться белых пробелов, как на иконах Феофана Грека. Про руки надо особо рассказать: что у Ефима, что у отца – руки были длинные тонкие и жилистые, с сильно выступающими костяшками на запястьях. Ладони как лопаты – большие и широкие. Хватка у обоих была мёртвая.
Матери Ефима я всегда удивлялся: маленькая, с узкими плечами старушка, с белыми как снег зачесанными назад волосами, в которые на затылке была заколота небольшая расческа вишнёвого цвета. Черты лица её были мелкие и морщинистые. Сколько я её помню – она всегда была такой и только, может быть, плечи становились всё уже и уже, а черты лица ещё мельче и суше. Я всегда глядел на неё и думал: вот дожил человек до своей старости, до того предела, когда телу и стареть-то дальше некуда, и как, наверное, скучно и страшно жить в вечной старости, вечно страдать от своих болячек (суставы у неё болели очень) и жить в какой-то застывшей безысходности…
Теперь расскажу об их отношениях между собой. Это тема долгая и больная для меня. Начну издалека – с моего знакомства с Ефимом.
9.
Помню, летом, когда с пацанами «попа» гоняли допоздна, у кого была возможность – отпрашивались у родителей на сухой остров, чтобы посидеть до рассвета возле костра с пастухом Ефимом и послушать его рассказы. Он пас колхозных коров. Летом у меня отец уезжал в город на специализацию, за учебниками, за материалами для школы. Со мной рядом всегда была Ольга и Таня с Наташей за меня не волновались. Оля тоже с охотой слушала рассказы Ефима. Ефим с нами разговаривал как со взрослыми и проблемы обсуждал совсем не детские. У него была своя очень странная, непонятная, накрученная, но поразительная философия. Он много читал. Отец мой, я помню, всегда любил с ним поговорить, хотя недолюбливал за «ветер в голове и вольномыслие». Ефим говорил с нами о любви, о добре, о космосе, ничему нас не поучая, отчего слова его западали глубоко в душу. Читал нам Библию. Когда я теперь перечитываю Новый завет и дохожу до того места, когда Иисус собирался со своими учениками на Елеонской горе, я невольно вспоминаю Ефима, глядящего на звёзды, всполохи костра, обжигающую нёбо печёную картошку с луком и солью и удивительные, просветлённые глаза своих друзей, таких же как я пацанов-непосед, сидевших в эту минуту тихо и заворожено. Мы все в эти минуты были объяты какой-то необъяснимой, только нам ведомой тайной.
Ещё раз вспомнил эту картину, когда читал «Идиота» Достоевского и дошёл до того места, где князь Мышкин рассказывал о своей жизни в деревне, о своём общении с детьми. Эх, Ефим, Ефим…
Я был у него постоянным слушателем. Мне казалось, что меня он любил больше остальных. Как Иисус Иоанна. Все это чувствовали и втайне завидовали мне. Я частенько у него дома бывал. Сам-то он дома сидеть не любил, но не оттого, что недомоседом был, а оттого, что климат в семье был нехороший, недобрый, вот и брал меня с собой в гости.
10.
Жил Ефим с женой и сыном в доме отца. Жена у него была сварливая. Выговор у неё был быстрый и отрывистый. Вечно она «пилила» Ефима за что не придётся. Никогда доброго слова не скажет. Да и сына ласкала, как одолжение делала. Да и сын у Ефима был как не сын, а словно чужой человек со стороны. Он родился, когда Ефим в армию ушёл. До сих пор Ефим жалеет, что упустил первые годы, очень важные годы, когда в человеке маленьком и в душе его - чистой и незащищённой от злости и всякой недобрости – всё ещё только формируется и закладывается.
Сына я его помню мало. Он, чуть школу закончил, в деревне оставаться не пожелал, а скорее рванул в город – сёстры Ефимины его переманили, местечко «тёплое» в училище нашли, вот он и поддался на соблазн. Хотя Ефим его оправдывал: пускай там себе живёт, может человеком там себя почувствует, в люди выбьется, а тут что – тут простору для таланта мало, развернуться негде.
Сын его Павел хоть и редко, но письма домой писал. По рассказам Ефима я понимал, что дела его там шли неплохо: закончил училище, устроился инженером на большой завод, а на все приглашения приехать отнекивался занятостью.
Не любил Ефим дома находиться, всё больше отшельничал, потому и в пастухи пошёл. Я рядом с ним держался, помогал ему чем мог. А когда я своей семьёй обзавёлся, он всё у меня дома сидел, помогал по хозяйству и с детишками, когда мне с женой было некогда.
А месяц назад не стало больше Ефима Стародубова.
11.
День он у нас не появлялся. На второй день я Петьку своего послал за Ефимом в гости позвать, да и чтоб помог Оленьку вылечить. Глазки у неё что-то болеть стали, а Ефим как-то заговаривать умел.
Петька прибежал и сказал что дядя Ефим за столом спит, что он его будил-будил, а тот не просыпается. Так и заныло в груди меня. Прибежал скорей к нему, в избу зашёл, перегарищем так и обдало. На столе бутылка недопитая, под столом ещё две пустые… Пил. А сердечко-то у него слабое. Лежит за столом, будто задремал…
Потом старуха его из города приехала. Она частенько уезжалам к дочкам, да к внуку в город. Убивалась она страшно. Я сначала, грешным делом, подумал, что она перед людьми выставляется, а она и вправду – искренне. Что ж ты, думаю, при жизни-то его так не жалела, как сейчас.
Потом родственники из города понаехали: сын со своей дочерью, сёстры старые и тоже с сыновьями и дочерьми. Но эти убивались и плакали не особо. Тесным кружком собрались, никого из деревни звать не стали, а я напрашиваться не стал.
Я утречком рано встал, лопату наточил и пошёл на наш погост. Вырыл могилку для Ефима и пришёл к ним сказать, что могилка готова. На дворе племянницу его встретил. Она меня в дом пускать не захотела. Я ей сказал про могилку, а она в карман полезла, рубль достала и суёт мне. А я сказать ничего не могу, так меня это убило. Я же не за деньгами пришёл! Она глазами своими приклеенными моргает и тоже понять ничего не может, потом достаёт ещё один рубль и суёт мне уже два. Я только плюнул и ушёл.
Не стал я с ними ругаться и без меня им дрязг хватало. Хозяйство Ефима делили – только дым коромыслом стоял, орали – на всю деревню слыхать было: кто кому чего должен, кто кому кем приходится. Тошно от этого мне было.
12.
Похоронили они его на скорую руку. Жалкий веночек положили на могилку и разъехались. Старухи его на похоронах не было. У неё через три дня после смерти Ефима ноги отнялись. Через две недели умерла и она. Я и для неё могилку выкопал. Старухи над ней поплакали и мы её с мужиками похоронили. Так и лежат теперь рядышком. А всю жизнь порознь жили. Оленька моя с Петькой цветочков насобирали потом и на могилки положили.
КОНЕЦ
| | | | Обсудить на форуме |
| |
