| Литературное общество Ingenia: Александр Коврижных - Дневник Марата | | Дневник Марата | | «ДНЕВНИК МАРАТА»
(фантазия по пьесе А.Арбузова «Мой бедный Марат»)
2 мая.
Сегодня всё выяснилось для меня окончательно.
Я не знал точно, хотя и догадывался наверняка о всей серьёзности отношений Леонидика и Лики. Всё гораздо более серьёзней, чем я думал. Хоть Леон был и пьян, но не настолько, чтобы не соображать – что он говорит и делает. Что за комок комплексов! Все мы с комплексами. У каждого – свои. Хмель в голову ударил, вот и полезло наружу! Любит. Драться за любовь решил. Ну-ну… Герой. Дурак!
Я уверен на все сто в том, что Лика любит меня, как только может женщина любить мужчину. Но я знаю, что и без Леонидика ей тоже будет плохо, потому что она привязалась к нему, как мать к сыну, как сестра к младшему брату. У него 33 болезни, слабое сердце, он без руки. У него кроме нас нет ни-ко-го! И потому мы жалеем его и любим. А то, что делает он по отношению к Лике, ко мне – это несправедливо. Это поступок избалованного ребёнка, которому в довершении ко всем прочим «игрушкам» и «кубикам», захотелось ещё и это.
В конце концов – это не по-мужски. Но как он безжалостно-беспомощен! Такое большое, здоровое и красивое тело и - такое беззащитное!.. Если б я не любил его как брата родного, то всё бы разрешилось давно, в самый мой первый приход. Всё бы стало на свои места.
Взять и поговорить с Ликой один раз и навсегда. Но ведь она всё понимает и так. Без того мучается. Зачем же ей делать больно вдвойне? Кому-то из нас должно быть больно вдвойне. Что же это получается: остаюсь только я? Нет, уж, позвольте. Так дело не пойдет. А на каких основаниях. Я люблю Лику, она любит меня. А кем будет Леон? Другом семьи? Теперь уже нет. Да и я этого не допущу. Мне это в один прекрасный момент надоест – и всё. Но без нас он пропадёт. Без Лики пропадёт.
Если у меня не получится развязать этот «гордиев узел», то пусть его разрубит Лика. В конце концов, за ней право выбора.
3 мая.
Весь день как на ножах.
Вроде бы весна, первая послевоенная весна, собачки бегают, голуби летают, листья распрямляются и зеленеют, и никто их на лепёшки не обрывает.
Хотя, видел сегодня, когда шёл за «геройским» доп.пайком в военкомат, как одна старушка поймала сачком воробья, отвернула ему голову и скорей спрятала в сумку. Мы ещё долго не излечимся от этого страшного чувства голода.
Вроде бы петь и радоваться, но не поётся – весь день болел живот. Уже за полночь, но всё равно ещё ноет. Не пойму отчего. Скорей всего от огурца из доп.пайка. Дали ещё две банки тушёнки и килограмм халвы. Халву я, наверное, завтра Лике отнесу.
Сегодня к ней не пошёл. Во-первых, рожа у меня больно кислая, а, во-вторых, после вчерашнего позора и падения не очень-то хочется появляться перед Ликой и особенно – перед Леонидиком. Он вчера наверняка опять весь вечер с Ликой просидел.
Представляю себе, о чём они говорили!
Леон болтает всякую чушь, а Лика занимается по дому или пишет что-нибудь, слегка наклонив голову вправо и время от времени поправляя тонкими длинными пальцами слегка вьющиеся воловы. Так-то они у неё прямые как струнки, но второго, видимо, она их в косички заплела, потом распустила, распушила и была похожа на… нет, моя Лика ни на кого не похожа. Я всё смотрел вчера на её волосы и не мог никак понять - почему я не могу ей прямо сказать: «Лика, я люблю тебя. Сильно-сильно.» Она бы поглядела на меня нежным карим взглядом и тихо бы сказала: «Я знаю.»
Она знает, что я люблю её. Всегда знает. Может быть, поэтому и не сказал…
И сегодня, наверняка, Лика слушала бредни Леонидика, а думала обо мне, время от времени подходя к окну. И в этот момент Леон всё понимал. И злился ещё больше. Наверняка разговор ( а вернее – монолог ) Леонидика сводился к обсужению моей персоны. Он любит порассуждать о людях, об их поступках. Всегда он старается быть объективным. Только со мной у него это не выходит и я обязательно выгляжу «глупцом, юнцом и прожигателем жизни».
Хотя мы давно с ним откровенно не говорили (с 1942-го) и поэтому не могу точно сказать, что у него на уме сейчас. Война его здорово изменила. Во-первых, он подрос, возмужал и кажется теперь года на три старше меня. Во-вторых, он ещё больше привязался к нам. В-третьих, он ещё больше любит Лику, что уже не боится в этом признаться.
Ладно, надо спать ложиться. Завтра проверим, что у них там было.
4 мая.
Так и не заснул. Всю ночь крутило живот. Отравление самое натуральное. В общежитии одна уборная на весь этаж и – как назло! – в конце коридора. Пришлось в комнате, в таз. С грехом пополам заснул часов в семь, и то больше от усталости. Проснулся пол-второго: башка тяжёлая, живот, по-прежнему, тянет нестерпимо. Что делать – долго думать не пришлось – единственное спасение в Лике.
Побрился, китель подчистил, звезду свою «налимонил» - как-никак, иду к Лике в институт, пусть даже с больной головой, а там, наверняка, будет целая толпа её сокурсниц и подружек. Девчонки просто лопнут от зависти, что у Лики такой жених, почти муж. Почти…если бы не одно обстоятельство. Это обстоятельство и сегодня вечером пришло и весь вечер промозолило глаза.
Всё случилось, как я и ожидал. Подошёл к институту. Все окна на всех этажах распахнуты. Весна на улице, теплынь! Подоконники облепили девушки – боже мой, сколько красивых и молодых девушек сразу! – с косичками, с косами, с завитушками, с чёлками, в пёстреньких лёгких платьях, в платьях в горошек, в белых блузках. Я вышел на центр крыльца и всё никак не мог найти Лику глазами. Девушки одна за другой стали меня разглядывать. Тогда я громко, как можно более басовитей, крикнул: «Лика!» Девушки на втором этаже с краю сразу повернули головы и позвали, видимо, Лику из аудитории. Через мгновение я увидел её. Лика крикнула, что сейчас спустится.
Она вышла и на улице стало ещё светлее.
Свои воздушные волосы она завила и распушила ещё больше, чем позавчера. Я прочёл на её лице и в её глазах всё: и то, что она рада меня видеть, и то, что подружки смотрят из окна и завидуют, и то, что она ревнует меня к ним и мы отошли от любопытных глаз в тень сквера.
Я состроил как мог трагически-истерзанную мину и пожаловался на свои боли и перенесённые страдания. Она сразу приняла деловой вид и как мама сына наставляла: «Ничего не есть, во-первых. Во-вторых, сладкий и крепкий-крепкий чай. В-третьих, таблетку угольную выпить…и, в-последних, если ты в состоянии 45 минут подождать меня здесь в скверике, то мы пойдём домой вместе и я сама возьмусь за твоё лечение». Поцеловала и побежала скорей на лекцию. А я глядел ей вслед и уже был практически здоров.
Я быстренько сбегал домой и взял халву. Дома Лика отпаивала меня таким крепким и сладким чаем, что аж язык сводило и обкладывало. Половину халвы с моего разрешения отдала своей соседке старушке. Та пришла и поблагодарила меня лично. Долго не могла уйти и всё смотрела на меня, видимо, кого-то вспоминала, того, кого уже, наверное, никогда не увидит.
Наконец мы остались вдвоём. Я предался тихой меланхолии, стал вспоминать боевых друзей, рассказывать смешные и страшные случаи. Лика сидела рядом и внимательно слушала. Переживая чуть не до слёз и, как всегда, всему верила, а я, как всегда, завирал и придумывал, фантазировал.
Начинало темнеть. Мы не зажигали свет. Всё больше становилось молчаливых пауз. Одну такую паузу нарушил Леон.
Вошёл, сухо поздоровался, налил себе чаю, взял здоровый кусок халвы, сел в свой угол и стал оттуда нас рассматривать. Мы с Ликой вдруг, ни с того ни с сего, спели «В землянке». Он похвалил нас за пение, рассказал историю создания этой песни и начал курс лекций на тему «Фронтовая поэзия». Лике ничего не оставалось, как внимательно его слушать. А я, чуть погодя, заснул.
Когда я проснулся, Лика и Леон уже спали: Лика в углу дивана, Леон в кресле запрокинув неловко голову. Я тихо встал, растолкал Леона, укрыл Лику одеялом и мы ушли.
Шли по пустынному городу. За Васильевским уже занимался рассвет. Болтали о делах и ни о чём. Спросили друг друга о планах на будущее. Обнялись и разошлись.
5 мая.
Поздний вечер за окном. В голове ещё шумит хорошо выдержанный «Агдам» напополам с шампанским. Кругом тишина, к которой не могу никак привыкнуть. Нарушают этот мировой покой только старенькие ходики, забытые бывшим до меня жильцом и маленький жалобно попискивающий котёнок под столом. Вчера, когда вернулся домой, нашёл его на своём половичке, маленький жалкий комочек. Наверное, пацанята со второго этажа подбросили. А мне только в радость.
Сегодня утром разбудил меня стук в дверь. Открываю, спросоня злой, а на пороге – мой взводный! Усатый. Живой.
Уже в Берлине я посылал его взвод на верную гибель. Все об этом знали. Знали и они. И всё-таки пошли. Три дня от них не было вестей. Потом пришли сержант с рядовым (двое из двадцати трёх) и доложили о выполнении задания. Принесли документы пятнадцати человек. Его документов там не было. Я остался жить надеждой, что любимый мой взводный Чёрный (Серёга Чернов) – не погиб. И вот он улыбается – чёрт белгородский!
Подкатили слёзы.
Чёрный был как всегда в своём репертуаре. Я за следующие 14 часов ни разу не раскрыл рта. Ох, балабол! Обо всём ему надо рассказать в мельчайших подробностях.
Вечером пошли в ресторан. Надели мундиры боевые, осеребрили их орденами, а я ещё озолотил с одного боку. В ресторане народу – жуть! Всё больше нас военных, штатских мало, они все в чёрных костюмах с бабочками. Дамы, девушки, девицы. Ансамбль играет попурри на темы военных песен, звучит приятный глубокий женский голос. Совсем не пошлый, как в большинстве ресторанов. Несколько раз за вечер играли мои любимые «Компарситу» и «Аргентинское» Виллолдо. Я, когда уже достаточно нагрузился (а вернее, меня Чёрный нагрузил, всё говорит, да подливает), даже решился пригласить какую-то девушку приятной внешности в белом костюмчике на танец. Правду сказать, Чёрный меня подбил, а так ни за что бы не пошёл.
Весь вечер шиковали, деликатесничали, из стола устроили энотеку. О многом переговорили, многое вспомнили, за многих выпили, о многих просто помолчали, о многом друг перед другом исповедались. Я ему рассказал про любовь свою, про Леонидика, про то, как я не знаю, что мне делать. Чёрный, как всегда, не понял всё до конца и лепил по-горячему:
- Ты чего?! Дурак, совсем что ли – того!.. А эта докторша куда тоже смотрит?.. Что ты вечно деликатности разводишь?! Ты – герой страны, с руками и ногами. Да за таким как ты любая побежит, только свисни! – и он вилкой показал на танцующих и сидящих женщин, а я мысленно сравнил их с Ликой и понял, что не свисну никогда, - А ты ещё возишься с этим одноруким стихоплётом, крысой газетной!.
Чёрный явно уже перебрал. Я попробовал сменить тему, но Чёрный приставал со своими советами до самого дома. Я предложил переночевать у меня, но он сказал, что оставил одну девушку в ресторане и ей что-то обещал.
За сим и расстались, ещё раз крепко обнявшись. Чёрный обещал зайти завтра же и взяться за мою жизнь серьёзно.
Сегодня ещё долго не усну. Лягу и буду думать о Лике, о Леонидике. Чёрному не объяснишь, что всё в наших отношениях не так-то просто и однозначно. Мы все всё понимаем. Все – всё. Заколдованный страшный круг, из которого нет выхода. Нет и быть не может. Так что же – мы обречены?
Если так дальше будет продолжаться, то мы все втроём возненавидим друг друга и расстанемся навсегда.
7 мая.
Вчера опять Чёрный разбудил.
Напоил меня чаем в моём собственном доме, накормил колбасой. Велел взять все имеющиеся у меня капиталы и повёл на рынок – покупать мне приличный костюм.
- Пора пришвартовываться к жизни!
Он уже «пришвартовался»: устроился водителем у какого-то начальника, который всю войну в тылу отсидел, карьеру себе сделал, и теперь фронтовик и орденоносец должен его на машине развозить, да ещё жену за продуктами возить на рынок и в магазин. Как Чёрному не противно?
Сам он уже приоделся: костюмчик, ботиночки трофейные, галстук, плащ с поясом, шляпа фетровая. А у меня ничего особого нет. Купил пальтишко, брюки, ботинки зимние, так зиму и проходил. Рубаха одна и ту Лика купила и подарила. Да и денег не ахти сколько у меня. Но мой Чёрный не растерялся – высмотрел у меня на тумбочке трофейные наручные часы, которые я собирался Леону на день рожденья подарить. Я про это не стал Чёрному говорить, а то бы он меня ещё пуще прежнего разругал и опять принялся бы давать советы, а я так устал от его болтовни (хоть и люблю его за это). Он часы положил в карман и пообещал мне сдать их за полторы тысячи. И мы пошли.
Рынок, конечно, зрелище занимательное. Кого и чего там только не встретишь: от бедного поношенного интеллигента до пьяного нищего в опорках на босу ногу, в рваном холщовом летнем пиджаке, с пухлым испитым лицом. Продают там всё: от сверхмодных платьев и шляпок до ржавых пуговиц и треснутых стаканов. Деньги сейчас нужны всем. Вот и тащат все своё барахло на рынок, у кого что есть, и кому чего не жалко.
Чёрный, к моему удивлению и своей гордости, продал часы мои за две тысячи. Купили мне чёрный костюм, галстуков пару, голландскую белую рубашку и чёрные лайковые ботинки. Я их сразу же надел и в них пошёл домой. Как приятно поскрипывала кожа и весеннее солнце ярко бликовало на их поверхности!
Дома надел ещё костюм с рубашкой и галстуком – Чёрный так и ахнул: ну, жених! Хоть сейчас в ЗАГС!
Чёрный тут же потребовал похода со мной в ресторан. Я, естественно, отказался. Но он, зная мою слабость и безденежье, сказал, что угощает и слушать ничего не желает.
Вернулись заполночь. Я не помню, как я дома-то оказался, в своей постели. Чёрный, наверное, довёл и спать уложил.
А сегодня утром проснулся и решил первым делом пойти к Лике и похвастаться покупками, а если увижу вечером Леона – то и перед ним.
Лике всё очень понравилось, а Леон сказал, что у него таких денег нет.
Лика говорит:
- Ты такой нарядный! Просто, вылитый жених, - а сама глаза прячет, - Ты молодец. Стал следить за собой наконец-то, опрятно одеваться. Бриться тоже не забывай и старайся чаще мыть руки. Все болезни на земле от немытых рук, - а тут глаза не прячет, - Сколько в больницу инфекционных сейчас поступает: на всех больных – добрая половина. А сколько высевается микробов с мазков, если б вы только знали, - это она уже Леонидику, накрывая на стол, - И коклюш, и стафиллококк, и всякого такого, чего вы не знаете. А я вот знаю! И добьюсь, чтобы знать ещё больше. Я вот такую себе задачу поставила: выучивать в день по десять едениц латинского языка и по одной болезни. Представляете, какой я буду умной к окончанию института!
Я вдруг понял, что Лика чего-то боится, а вернее – кого-то. И этот кто-то – я. Но почему меня надо бояться и занимать себя какими-то глупыми и нелепыми разговорами, от которых у меня идёт мелкая дрожь по телу – такие они холодные и колючие.
- А по-моему, лучше не знать ни про какие болезни, правда, Марат! Легче умирать, когда не знаешь от чего.
Тут Лика не на шутку набрасывается на Леона:
- Ты что мелешь?! Ты что говоришь всякую чепуху, идиот? Типун тебе на язык! Ты, вообще, соображаешь, что ты говоришь? Умирать ему, видите ли, легче!..
Тут я на стороне Лики:
- Ты, давай, брось, Леон, свои упадонические мысли. И книжку свою брось. Это в ней что ли ты это прочитал? А, ну-ка, отдай мне эту книгу, я её выброшу.
Шучу, конечно, но, если честно, то достал он меня своим молчаливым верноподданным сидением в углу. Придёт, уткнётся в книгу и сидит - читает, читатель!
Подхожу к нему, вырываю книгу, он начинает за мной гоняться по комнате. Я под стол – он за мной. Он такой длинный и неповоротливый, и, тем более, с одной рукой. Поначалу рассердился, потом вошёл в азарт – засмеялся. Лика тоже включилась – оба бегают за мной. Дерёмся, смеёмся, дурачимся. А книгу отнять не могут. Потом Леон как-то отошёл и сник. Обиделся. Лика посерьёзнела:
- Отдай книгу, Марат. Хватит шутить. Всякая шутка хороша, если она в меру и к месту.
- Да я что? Я же хотел просто повеселиться. Не обижайся, Леон. Вот, возьми. Прости меня, пожалуйста. Хочешь, я тебе кресло к окну пододвину?
Потом садимся, пьём чай. Настроение паршивое, хоть Лика и пытается как-то заполнить паузы мечтами о будущем и светлыми воспоминаньями о прошлом. Но во всём виноват, конечно же, я.
Леон весь вечер просидел надувшись, свесив свои волосы над чашкой, и лишь изредка приподнимал свои глаза и что-то бурчал о жизни и смысле существования.
Какими же они мне казались в этот вечер скучными и жалкими, высушенными своими же собственными словами. Я пытался разогнать это гнетущее и мрачное настроение еврейскими анекдотами, но на второй истории про Сару и Абрама холодным Ликиным взглядом тема была снята.
9 мая.
Сегодня проснулся с одним желанием – напиться и забыться. Скукота. Чёрный увёз куда-то своего шефа. В Саратов, по-моему. Записку его куда-то выбросил. А он там телефон написал. Кажется, он там намерен обосноваться. Что-то у него там наклёвывается по части «солидного» дела. Ох, делатель! Взял и бросил меня…
Сегодня проснулся оттого, что замёрз. Погода что-то совсем испортилась. Дожди пошли. Черёмуховые холода. Отопление в общежитии давно отключили. Колотун в комнате страшный. Хорошо, что у коменданта нашлось ещё одно одеяло. А я ночью, видать, одеяла скинул и замёрз. Проснулся – 5 часов утра. Одеяла на полу валяются, а я у стены в комочек сжался, кожа уже синяя, гусиная. Одеяла скорей натянул на себя, а согреться не могу. Холод собачий. Под кроватью котейка мой замяучил. Взял его к себе в гнёздышко, думал – согреюсь с ним. А он как ледышка. И тут, сам не знаю как вышло, вдруг ни с того ни с сего я завыл, тихо-тихо, жалобно и так себя жалко стало, так жалко. Нет, подумал, напьюсь, точно напьюсь.
Одеяла скинул. Чаем горячим с остатками белой булки заправился и побежал в магазин: себе – за вином, котейке – за молоком.
Сейчас пришёл из магазина. Муську напоил, себя накормил, форму-одежду почистил, бляху, сапоги надраил. Ещё час до условленной встречи с Ликой и Леоном. Ладно, пойду пройдусь, тоску разгоню. Вроде - праздник, по радио и на площадях оркестры играют марши. Все радуются и плачут, вспоминая. А мне не весело и не грустно, а пусто как-то… пусто…
10 мая.
Лучше бы не ходил вчера к Лике.
Из самого лучшего праздника устроили поминки-посиделки. Леону, видите ли, нельзя пить! Он у нас слабый, больной и восприимчивый. Сидит перед Ликой, гад, и играет роль послушного мальчика! А сам, наверняка, когда мы разошлись, пошёл к двоюродному брату и натрескался как ишак. Нравится, небось, когда за ним ухаживают, заботятся, всё внимание ему отдают. Нарцисс несчастный.
Вчера за чаем вдруг поймал себя на мысли, что мне нравится раздражать Лику. Специально весь вечер говорил о вине, о спирте армейском, вспоминал украинскую горилку, которой меня потчивали в Дрогобыче, перечислил все известные мне марки немецкого пива. Леон и Лика поначалу подхватили эту тему, так как разговор до этого не вязался и надо было о чём-то говорить, но вскоре Лика поняла – куда я гну и потребовала прекратить этот «дурацкий» разговор. Сначала легонько намекнула, а я словно не понимаю и новое вино какое-нибудь вспоминаю, вдруг она как закричит… Леон всё понял. Лика вышла тут же «на минутку». Плакать пошла. Теперь уже и слёзы скрывать стала. Вся в себя ушла, как улитка. Боится показаться слабой. Всё сильную натуру из себя разыгрывает. Ну-ну…
Леон, пока она ходила, видимо решил поговорить со мной серьёзно:
- Я бы на твоём месте, Марат, немного подержал бы при себе своё дурное настроение. Я же понимаю…
- А если понимаешь, то и молчи!
Сам удивился себе – как это у меня вышло холодно и резко. «Что-то новенькое…» - подумал я про себя. Леон, видимо, так же подумал, потому что ничего не ответил и даже изменился в лице, осунулся и большие глаза ещё больше округлил.
Гадко стало на душе.
Вернулась Лика. Как я и предполагал – глаза красные от слёз. Пытается сделать вид, что ничего особенного не произошло и она спокойна. От этого на душе ещё гаже стало. Какая же я всё-таки свинья. Внутри что-то оборвалось. Плохо как-то всё на свете, плохо. Если мне плохо, то это не значит, что и я должен кому-то плохо делать, а тем более – самым близким мне людям. Этих близких людей я уже ненавидеть стал. Почему?! За что?! Ведь не хочу так, ведь люблю их, ведь жить без них не могу. А приду к Лике и словно по оголённому нерву все слова её о пропедевтике внутренних заболеваний, о стремительном взлёте советской медицины за последние пять лет. Не могу больше. Не могу-у-у…
Сижу сейчас на стуле и плачу. От холода ёжусь. Отопление отключили. На улице не по-весеннему холодно. Изнутри тоже ничего меня не греет.
Посижу лучше - Пушкина почитаю. Решил недавно библиотеку собрать, а вернее – восстановить. Купил на рынке трёхтомник Александра Сергеевича и очень обрадовался, что купил не новенькие книжки, а потрёпанные и не один раз листанные. Бумага пожелтела. Не люблю читать Пушкина на белой бумаге, люблю – на пожелтевшей. Так душа его лучше и яснее чувствуется. Словно через время он со мной разговаривает. Слова его не отбеленные, а живые и настоящие, потрепанные как и душа.
Только в последнее время мы с ним всё больше о грустном говорим.
«Пора, мой друг, пора…»
13 мая.
День сегодня на редкость тёплый, солнечный и хороший. У меня, как проснулся, настроение приподнятое и бодрое. Гимнастику сделал, побрился, помылся, поел, котейку накормил-напоил и решил погулять по улицам, посверкать своими начищенными сапогами.
Люблю такую погоду: теплое солнце и ласковый прохладный ветерок – и не холодно, и не жарко, а тепло и приятно. Идешь, смотришь на деревья, на людей, на детей, весело скачущих, или на бегающих за голубями карапузов и столько хороших и радостных мыслей проносится в голове.
В пять вечера собрались у Лики. Я весь вечер делился своим прекрасным настроением с Ликой и Леоном. Лика очень радовалась за меня, Леон развивал мои темы и поднимал их на более возвышенный поэтический уровень. Читали Пушкина. Давно мы его не читали. Друг на друга смотрели светло и радостно, словно после долгой разлуки. Было нам втроём хорошо и радостно. Но мы об этом не говорили, а предавались воспоминаниям и мечтам. Мне казалось, что в этот вечер мы не в ленинградской коммунальной квартире, а на какой-то далёкой розовой планете. А вокруг нас нет никого, только мы и разноцветные большие шары наших светлых воспоминаний.
- Как мне хорошо с вами! – сказала Лика и весь наш прекрасный вечер лопнул как радужный мыльный пузырь. Снова мы оказались на Земле, в Ленинграде, на втором этаже по улице Пестеля.
Я тут же вспомнил о том, что мне завтра рано вставать, так как предстоит одно важное дело. Лика стала меня удерживать, выспрашивая про это «важное» дело.
- Секрет. Военная тайна. – пытался отшутиться я.
- Ты посмотри, Лёнечка, у нашего Марата уже появились от нас тайны и секреты. Это что-то новенькое.
С тем я поскорее и ушёл, чтобы сохранить в душе этот удивительный день, вечер и Пушкина.
16 мая.
Вчера получил от Чёрного письмо. Наконец-то объявился, чёрт усатый!
«Привет, старый Маразм!
Не закис ещё от безделья? Не иссох ещё от своей неподелённой любви? Ты знаешь, Саратов не такая уж и большая глушь, как я думал, а вполне большой и цивилизованный город. И институты здесь есть, и училища, и всё что положено для цивилизации. Я решил всё-таки пробить себе дорогу в большие люди, к своей давней мечте. Короче, ты меня понял. Собираюсь подавать документы в мостостроительный! Что? Засосало под ложечкой? Не лопай от зависти, погоди. Я тут долго думал относительно тебя и вот, что мне пришло в голову: вот что, друг мой старый, в боях проверенный, бросай-ка ты свою жизнь неприкаянную и двигай свои кости ко мне. Пора и тебе и мне за дело браться. У мужика должны быть в жизни две главные штуки: женщина, которую он любит, и дело, которому он отдаёт свои жизнь, силы, талант и мастерство. Я так понимаю. Правильно? С первым, как я чувствую и помню, у тебя не всё обстоит благополучно. Так что послушай меня: бросай всё и не упусти в своей жизни вторую штуку, иначе всех зайцев упустишь.
А в Ленинграде ты не пристроишься. Я наводил справки. Там распределение дают в среднюю зону и на Запад, а в Саратове распределяют в Сибирь и на Дальний Восток. А это, брат, такая романтика! Всю жизнь свою отдам за Дальний Восток!
Так что долго не думай, а приезжай. Буду ждать тебя в конце двадцатых чисел, так как до 26-го у меня дела и меня в Саратове не будет. Телеграфируй после 26-го. Адрес на конверте. Всё. Покеда. Чернов. 10.05.46.»
Вот такое письмо. Шустёр, старый проныра. Хват. Эх, Чёрный, Чёрный, плохо ты меня, видать, знаешь, если так пишешь. Прошёлся по всем болевым точкам и думает - я к нему кинусь. Конечно - мечта. Вместе же мечтали. На этом, помню, и сошлись. Ах, ты, змей-искуситель!
Только насчёт Лики ты не то что-то помнишь и чувствуешь, что я тебе рассказывал. Я не про то тебе жаловался и душу выворачивал. Значит, ты не понял меня. Привык ты всё упрощать, Чёрный, и живешь так же. А жизнь – она посложнее и берёт за горло, когда ты с ней не считаешься и низводишь до детского уровня. Ведь Лика всё понимает, всё чувствует. Она знает, что я жду от неё окончательного ответа, окончательного выбора. Неужели с ней надо напрямую об этом говорить? В конце концов, я думаю, она сама понимает, что наши милые разговоры за чашкой чая с моей пайковой халвой долго продолжаться не могут…
20 мая.
Устал жить в этом пустом, созданном нами мире, в котором ничего не происходит!
Ну, ничего же!
Сидим, как обычно, пьём чай – из обычных чашек обычный чай с обычным сахарным песком, размешиваем его обычными ложечками, намазываем на обычный хлеб обычное масло… Ненавижу этот хлеб! Он сырой и пахнет плесенью! Ненавижу это масло! Оно какое-то горькое! И эти чашки ненавижу! А больше всего меня раздражает звон блюдец и чашек, позвякивание ложки. Эти звуки делают нашу комнату ещё более пустой. Вроде, сидим в ней, о чём-то говорим, а она всё равно пустая. Жизни в ней не осталось. Ушла из неё куда-то вся жизнь. Мёртвый дом!
Да и разговоры у нас какие-то пустые и никчемные. Мы уже не спорим. Мы просто делимся впечатлениями и мнениями. Ненавижу себя, рассуждающего впустую о пустом и в пустоту!
Ненавижу!!!
23 мая.
Сегодня у меня был какой-то чудно-печальный день светло-сиреневого цвета!
То ли оттого, что я сегодня нарвал для Лики целую охапку сирени в Александровском саду, то ли оттого, что утром Пушкина начитался и весь день ходил и твердил: «На холмах Грузии… Моя душа полна тобой… Тобой, одной тобой…», то ли оттого, что Леон пришёл намного позже обычного и я был с Ликой аж целых три часа.
Я был с ней один на один! Я говорил с ней целых три часа! Если замолкал я – говорила она, если замолкала она – говорил я. Мы не говорили, нет, мы вспоминали. Мне нравилось, что воспоминания эти касались только нас двоих.
Мы вспоминали первую встречу, Ликин страх ( мы смеялись долго и всё не могли остановиться – как смешно то, что Лика поначалу испугалась меня, это же смешно! ), нашу жизнь до встречи и после. До поцелуя мы не дошли…
Лика стала вспоминать маму, стала плакать и мне нужно было её утешить и успокоить.
Потом она заговорила о своих текущих делах, о трудностях на практике, о проблемах на кафедре… Стала при этом совсем другой Ликой, какой-то взрослой и чужой, лицо её сразу округлилось и шея вытянулась и вся она подтянулась. Сходила умылась, вспомнила о Леонидике. А тут как раз и он подвалил и тоже с охапкой сирени…
25 мая.
Боже мой, какое великое и страшное событие сегодня случилось!
Я уронил случайно чашку на сахарницу и отбил у чашки ручку, а у сахарницы кусочек с краю. Теперь я наказан – по гроб жизни я буду пить из разбитой чашки. Я ущимлён и Лика этому очень рада, но радость её какая-то злая и наигранная. Леон тоже смеялся. Они оба смеялись. Я вдруг так остро почувствовал боль в сердце, но виду не подал.
Я ущимлён не только чашкой, милая Ликочка. Я ущимлён твоим вниманием, твоей заботой, твоей любовью, твоими тонкими длинными пальцами в моих волосах, на моих плечах, на моей спине. Я ущимлён твоими нежными губами. Они податливы как белок, я помню их, я через всю войну пронёс твой поцелуй. Я люблю тебя, Лика, люблю! Да, ну! Даже смешно об этом говорить. Я устал твердить это мысленно, устал, понимаешь ли ты меня, Лика, устал… Нет, не понимаешь ты меня. Если бы понимала, то всё бы давно встало на свои места. А у нас всё с тобой шиворот-навыворот. Ну и спи со своей диссертацией! Целуй её по ночам!
Разорвать этот круг! Разорвать! Надо что-то делать, иначе закиснем и умрёт в нас окончательно всё живое, умрёт и ничем не воскресишь, никакими чаепитиями и милыми тошнотворными разговорами, в которые я включаюсь уже с трудом.
А им, как видно, нравится. Или делают вид, что нравится. Врут. Сами себе врут. Мы все друг другу врём. Надоело!
Сегодня, когда домой возвращался, всю дорогу только об этом и думал. Ещё интересно – шёл против ветра, а ветер такой сильный был, пронизывающий до костей. Шёл в наклон, как герой на врага. Мысли геройские в голову лезли. Да, герой! И останусь им до конца! Уеду в Саратов и точка! И конец этой лживой комедии. Пусть они вдвоём поплачут и посмеются, раз им это нравится. А с меня хватит!
Пришёл домой, перечитал письмо Чёрного. Завтра телеграфирую ему. Всё… Завтра торжественно объявлю о своём решении и с плеч долой эти унижения и муки. Ох, Ликочка, попляшешь ты у меня завтра! Растеряешься, глаза забегают, руки потянуться сразу делать что-нибудь, чтоб только меня не задушить. Начнёшь упрашивать, будешь прыгать с темы на тему, говорить о чём-то, о чём сама не знаешь, что первое на ум придёт. Потом затеешь откровенный разговор. Вот тут-то мы с тобой и поговорим. Начистоту. Обо всём поговорим, что накопилось. И хватит. Развяжем этот узел. Ты будешь ругать меня, стыдить. А я возьму и поцелую тебя… и ты всё поймешь…
Лика, милая…
26 мая ( последняя запись ).
…Проснулся от ослепительного солнца. В окошко глянул: боже, какой денёк! Даже сквозь стекло чувствуется жар полдня. Что-то я в последнее время поздно стал вставать. Прав Чёрный, тысячу раз прав: закисну я скоро от безделья. Пора за дело какое-то браться. Дело - спасает.
…Руки мою и смотрю как вода из крана бежит: вот так и жизнь – бежит из ниоткуда в никуда, без всякой пользы, разве что руки кто-нибудь в ней сполоснёт и смоет свою грязь.
…Поел с большой охотой. Вместо двух яиц пожарил четыре. Надо переходить на здоровый образ жизни. Зарядку уже недели две не делал. Решил даже с какой-то стати сковородку от нагара оттереть. Полчаса драил, но своего добился. Какой-то азарт во мне проснулся нездоровый до всего. Сапоги до блеска начистил, китель со штанами отгладил.
…Пообедал в диетической столовой у Зой Васильевны. Сказал, что уезжаю, наверное, скоро, так собрала целую сумку продуктов. «В дорогу, голубчик, в дорогу. В дороге-то оно знаешь как естся.» Как матушка обо мне заботится. Я пошёл, обернулся последний взгляд на неё бросить, а она меня крестит. Милая, добрая моя Зоя Васильевна! Всех в войну потеряла… Как она тут без меня? Ну, Бог даст, может ещё увидимся. Может и не уеду никуда. Всё может быть…
…Пришёл домой, продукты поставил в ведро с холодной водой и целый час, наверное, думал: собирать вещи или не собирать? Вот ведь проблема-то!.. Достал чемодан свой трофейный потрепанный. Начал ручку чинить, заклёпки слетели. Хуже не придумаешь. С час провозился. Потом ткань внутри подклеивал, стёртости все закрашивал под тон, замочки смазывал и от ржавчины очищал. Короче, так вещи и не собрал. Руки вымыл, побрился, надушился и пошёл к Лике в гости, может быть – в последний раз…
…Дело к вечеру, а на улице ещё светло. Стены домов накалились от дневного солнца. Идёшь, как будто в тёплом мареве купаешься.
…В ящике газет нет. В подъезде как всегда темно. Но я наизусть до каждой выбоины в ступеньках знаю эту лестницу на второй этаж. Лике надо звонить два раза. Раз, два… Ботинки Леона? Точно – он. На вытянутом лице улыбка кинозвезды. Думал, что это Лика. А это – я. Улыбка с открытой меняется на дежурную. Что-то пробурчал своими большими и вялыми губами. Губы как сосиски, когда что-то говорит – ничего не поймёшь с первого раза. Переспрашиваю. «Привет, говорю!» Ишь ты, недоволен ещё чем-то. Захламлённый коридор. Направо и налево – комнаты. Большая белая дверь. На косяке двери отец отмечал мой рост. Но сейчас все отметки уже закрасили. Лики ещё нет. Странно. В семь часов она уже обычно дома. Ну, что ж, подождём. Нам спешить некуда.
Леон садиться в свой угол и утыкается в свою газету. Философ несчастный! Весь день может так просидеть, свесив свои «шикарные» волосы ( и чего Лика в них нашла ) и уткнувшись носом в газету. В гроб сойдёт, а газету с собой заберёт. И на поминках у него люди будут читать газеты.
Я сажусь на стул – сижу. Подхожу к окну – гляжу. За окном жизнь – машины, люди, голуби, облака…а здесь – мёртвый дом! Ну, ничего, сегодня они у меня оживут. А не оживут, так я им не дам меня умертвить. Я ещё жить хочу. «Я жить хочу, хочу печали…» Что бы почитать? Взял первое попавшееся: «Пропедевтика внутренних заболеваний» М-м… с картинками… Грыжи, опухоли, бактерии в микроскопе, уроды, старуха с сосками на ляжках, бр-р-р… С меня хватит. Ничего не хочу. Чаю хочу. Где Лика, етишкина жизнь?! Уже час прошёл! Руки на стол положил, потом голову. Дай, думаю, вздремну, но нет – всякие мысли о будущем в голову лезут. Как-то там в Саратове жизнь у меня устроится?.. Положиться во всём на Чёрного – этот трактор вывезет. За час мысленно уже мостов восемь построил. А Лики всё нет. Уже запал пропадает. Уж не случилось ли чего? Может на работе что?.. А этот истукан как сел так и сидит! Уже предметом мебели стал. Гипсовый Леон. А полруки и правда деревянные… Ждёт… Ну-ну, жди-жди… Выжидун. Я тоже подожду. У меня тоже терпения хватит. Правда, оно уже на исходе. Решил все цветы и полоски на обоях пересчитать. Цветов получилось 630, а полосок… сбился. Уже в глазах зарябило. Половицы пересчитал – получилось 54. Начал Леона пристально изучать. Хорошо бы он сейчас ушёл, а потом бы пришла Лика… Нет, он не уйдёт. Ещё чего-то спрашивает. Который час? Да, уже четверть одиннадцатого…
На этом дневник заканчивается.
На следующий день рано утром Марат уехал в Саратов.
| | | | Обсудить на форуме |
| |
