| Литературное общество Ingenia: рыбка-бананка - Имя им - Легион | | Имя им - Легион | | Никита Резников сидел в канцелярии. Нет. В ментовке. Людей, в основном мужчины, метало со стопками и кипами бумажных листов и бланков, и отчетов броуновскими силами из ниоткуда в кабинет, в никуда затем. Всё не замечало, даже, не хотело и совершенно не стремилось присутствие Никиты регистрировать зрительно. Он думал, вот сейчас встану, развернусь и выйду, как будто и не было.
Комната была черная вся, и уже одним своим видом вызывала тоску жизнерадостной почти неокрепшей молодой психики, желание вырваться в наружу, здесь давило и тисло, и просто наводило страх, в то время, как все сотрудники правоохранительные не замечали и, даже, привыкли к густой черноте отовсюду чугунно прессующей. Никита Резников перепуган был, сбит своим страхом с толку, мысль ненадежно дребезжала, вибрировала предательски скользкой не пойманной рыбой. Не будь он так труслив, будьте уверены на сей счет, что Никита бы подумал о том, что нынче преступников есть два вида: невиновный, и никогда не судимый – два этих деления столь абсурдны, что, впрочем, нельзя не заплакать, ибо страшно.
Нечто бесформенное, грязно-кровавое было тут же, прямо при Никите, неслыханно избиваемо… Собаку, что ли? Да, псина. Ползает на четвереньках, слюнокровь пускает и как-то задавлено снизу вверх смотрит на хозяев, что были хозяевами ее жизни, а главное будущего, без которого, увы, так тяжело и невмоготу бороздить чернозем жизни.
С лева в углу сидел сосед квартирный Никиты, хотя, нет просто сходство. Такой же крупный-плечитсый, нет, не толстый, багровый, с залысиной, с мудрой сединой коротких игольчатых волос, с глазами кнопками, карего. С лева в углу сидел человек всем живым именуемый А. Сергеевич Карытенко, читая «Детство. Отрочество. Юность», он поминутно улыбался, грустнел потом, потому что задумывался, а потом опять мысль багровела и тяжелела в его голове. Холодная котлетка мясная лежала, полна ожидания, когда же ее. А. Сергеевич Карытенко был важным звеном, звание свинцово весило и брутально заставляло прогибать подхалимские спины, злобные. Одно завистливое тело мухой вилось, поглядывало то на котлетку то на ушедшего в чтение А. Сергеевича Карытенко. Человечек не любил А. Сергеевича Карытенко по своим низким причинкам и неудовольствиям пустым. Липкий Саломин был ментовским адвокатиком, одним из тех, кто запросто сдаст и кума, и брата, за чечевиную похлебку, за понюшку табаку, что неудивительно. А. Сергеевич Карытенко тянул по служебной лестнице вместе с собой и Саломина по доброте человеческой вечной к гадам, гнили.
Вбежал свежий осанистый сатана молодчик Игнат, взял крепкую граненую палицу сиганул люто Никиту ниже нежного колена.
Мухи конторские перестали жужжать, про дела пыльные свои, опрометчиво сбившись, забыли, их внимание повисло, остекленело не надолго, взгляды струились по бабьи вскрикнувшему Никите. Игнат покраснел, почесал прыщ, хлопнув дверью обижено, вышел стремительно. Но тут же вернулся.
Игнат был молодым и новехоньким с заметным глянцем молодчик, отличен был свирепостью не сравнимой с инерционностью мелкокалиберной его мысли. Игнат - эсбэушник обладал гнусной свирепостью характера, низменного и постоянного, и врожденного. Смутно, глядя на его острых черт вечно настороженное лицо, фантазия проникала через пустые стекла глаз, в кремневую душу, туда к живому бьющемуся тугому сердцу, где ютился бес. Всех потянул бы за собой Игнат в бездну, каждому надломил бы ветку.
Игнат А. Сергеевичу Карытенко:
- Вы не могли бы меня завтра отпустить?
- Ты знаешь, что работы невпроворот, непочатый край…
- Да.
- Но иди. Ты свое отработаешь.
- …
- Ах. Да, постой. Ты не мог бы помочь мне картошку садить, т.е. не мне, а матери моей? Она старая, ей невмоготу.
- Как и прошлый год, я приеду к вам опять.
- Приезжай на машине. Заберешь парочку мешков картошечки. Да мамка тебе варенья нагрузит. Самогончика абрикосового попробуем.
Никиту уродовали угрюмо без слов какие-то хохлы в форме СС. Боль визжала по конечностям и суставам; встать уже не под силу. Он слышал, как вошли какие-то люди; теперь они сидели перед А. Сергеевичем Карытенко и стоявшим за его спиной вечно с обнаженной улыбкой Саломиным; просили.
- Нам бы сыночка нашего увидеть.
- Адвокатика наймите.
Саломин в этот момент лил пуды медовой харизмы елейной, своим жилистым конским, но не по мужски красивом лице нелепом.
- Да у нас есть.
- Ну, у вас может и есть. Но вот Саломин, человек проверенный.
Они как-то досадно сутуло встали и молча умиротворенные отцовским горем, с плевком в груди, ушли, даже, всхлипнули тухло, крякнули вяло. Да, они трезво понимали и страшно становилось им беспечно-серым осознавать, мирится, с незатейливой жизнеаксиомой, что человек, которому положено держать закон своими огромными и масивными плечами, его анально насилует, что человек этот еще больший враг нежели кто-либо другой; мерзко становилось на душе им.
Хохлы перестали бить Никиту, обедать пошли, работа не волк. Игнат перестал с усердием избивать Никиту, нежно в торопях с румянцем на щеках бритых оправил и привел в приглядный вид немного скукоженную – само собой от усердия, - форму СС.
- А. Сергеевич Карытенко. А Никита ваш бумажку бюрократа подписать не желает! Он от побоев почти без сознания. Делать что?
- Ты испужай его. Тех двоих, что тоже не подписали, с ними, что стало покажи. Человек боль вытерпит любую физическую, это по силу ему. Но страх… страх, даже преодолимый, человек не изничтожит в душе своей. Вы молодые бьете как-то отчаянно, с ненужной силой и всевозможною грубостью надчеловеческою, от души свирепо прессуете таких же пацанят, каковыми и сами являетесь, вам не прискорбно? Вам?
В черного тумана темень бросили; пудовая дверь непременно заросла, раной зажила, за спиной скорчившегося запуганного Никиты. Без лишних слов вошли два эсэсовца, взяли мешок с двумя ногами и вынесли. Темно. Второго вынесли. Вынесли, когда пришла мать Никиты:
- Ну, подпиши, сына, цел зато будешь. Ну, я тебя прошу, ну, ради меня. Мать тебя просит - подпиши. А то ведь и тебя, как этих двух на смерть. Пожалей меня. Сынок? Подпиши. Подпиши.
Никиту затрясло, зазнобило от страха тупика бесконечности, компромисса отсутствия.
- Нет, не подпишешь? – спросил Игнат.
Грубо били, терзали по ступням, жарили, что есть духу, силы на сколько хватит. А потом кто-то начал шептать. Это А. Сергеевич Карытенко, он мулял своим дыханием ухо Никиты:
- Не подпишешь? Не подпишешь… Не возьмешь? Не возьмешь… на себя чужой грех. Без руки уйдешь, вишь молоток. Видишь. Так вот, все пальцы, каждую косточку, хрящик, все тебе, сам лично перемолочу. Держите его. Да, так. Игнат, руку ему вытяни.
«Господи прости меня, я ничего и никогда не сделал. Я был «холодным». Ну, прости меня (синие губы смыкаются мысленными словопросьбами), за что они Господи? Почему они не звери, а люди? Чудовища, зачем Ты их вскормил своим молоком? Пожалей, хоть раззззааааааааааа…»
……………………………………………………………………………………
Никита всепродрогший, мокрый от пота соленого, и тряпичный, очнулся; папа нес сына домой своими грубыми сильными пролетарским руками жилистыми, как-то каменно всматриваясь вперед, без дум но с унынием в лице. Никита спросил:
- Бать, почему чудовища жизни так сильно людей не любят?
| | | | Обсудить на форуме |
|
Обсуждение
| Александр Рогулин
 | Жёстко. Стиль своеобразный, словно прикрывает ужасы нечеловеческие. Как мой друг, вспоминаю, рассказывал о трёх днях незабываемых в УВД Рыбинском проведённых. Взять иногда хочется огнемёт, жидким топливом мечущий, и спалить парочку таких вот...
Душу терзает, а потому вывод делаю, что написано хорошо, пусть и оляповато местами. Слишком уж вычурные образы, слишком уж на жалость давите - упражняться с этим надо. И ещё: здесь реверсивное построение фраз смотрится, а вот если что-то большее решите написать, то читать уже будет неудобно.
27.06.2006
|
|
|
