| Литературное общество Ingenia: Олег Комков - Злата Коцич. Из книги "Белый ослик" (2014). Терезá. Цветочная площадь. Пучина (1) | | Злата Коцич. Из книги "Белый ослик" (2014). Терезá. Цветочная площадь. Пучина (1) | | ПЛОЩАДЬ. ВСТРЕЧИ, В ЗЕРКАЛЕ
НЕ ТА ЛИ ПЛОЩАДЬ ?
Не кривое ли то зеркало? Где Гармон –
либретто ища? Гармону? – нашел осла:
нюхает: Не та ли площадь?
Ноздри – чаши весов. На одной – веточки, одежды
подостланные, на другой: завесы раздранные, Via Dolorosa?
Терезá, зеркала в слезах: в который раз уже взвешен
страшный грохот? Потоп, как будто слились
лужи крови. Что если однажды утром – этим? –
не рассветет, не высушит? Что площади тяжелее: беженцы
или их немота? Оргии? Зажмурила глаз.
Хоровод, барабаны? Что же, в подпляс.
А резня? Шланги, танки, дымовые грибы?
Если и впрямь та самая – на заре скамья уже будет
не древесной, но златой, словно Крона
воскрыленная, с плодами
на двенадцать урожаев вперед?
Ж
Днесь на площади – трам-та-рам. Завтра – ай-вай.
Трам-вай. Что зовется Ж. Он и рад бы скользить по
рельсам радуги. Но лишь пыхтит, здесь. Битком.
Да еще и эта, толстая семипудовая купчиха.
Злобный гость И. Карамаза мечтал в нее
воплотиться. Либитина, все ближе к Гармону.
Либо теснит, либо вселяется: и в либреттистов будущих.
Гнев глотаем вместо утренней краюшки покоя:
хлебосольной, хлебосолярной, хлебомифасолярной.
Надобной: да безмолвствуют полных уст пробелы.
Да пребудет Ж весь в заботе, знакомой
всякому путнику? Не соскочить бы
с рельсов, не выскользнуть из ритма. Пока слова –
блики, отблески – трепещут, взвихряются.
С кругов потопных, завитков зеркальных
и взовьются и впрыгнут в дененочное
staccato furioso.
БЛИКИ
Прадревние, блики, а девочки еще,
liberi, в игре, торжественной, как пробужденье
Светила, бледность Луны, уснувший луг
или мирное море. Прадревний трепет радости
неугасимой: разливы света, который
не скудеет в сокровище, в полном резервуаре
солнечном. Где улыбка свои края,
что расскользнулись на два полюса планеты,
возвращает к заданному: libella.
Liaison. Стрелки весов в поцелуе воздушном.
Прадревняя, Libra. Аптекарская, посреди агоры,
а в вышине – звездная. Пока напевают Еleison,
спаянные сосуды мира приоткрыли оконца:
каплет сироп. Мы растворяем его в океане
росы, с ровных лугов, трепещущих
от радужного жужжанья. Пусть и зеркального.
ЧУКУР-ЧЕСМА, НА ПЛОЩАДИ ВЕСОВ
Беззубую, мне ль не знать ее, эту старушку
в трауре: все молится, чтобы земля под нею
отверзлась, асфальт, переход пешеходный.
Но вижу: ее улыбка, белыми зубами усеяна,
переводит мальчика жаждущего к колодцу.
Я проглотил их, эти осколки кувшина. Эти зубы,
которых уже не было. О них пою, на краю
плача, на тонкой меж морем и небом
нитке. О беззубии, наконец окаймившем
ущелье горла. Зев зевов. То, что шепотом
белым в груду я втиснул, что испек, от земли
что отвязал, приподнял, тень пра-детскую –
то и взвалил на плечи, то и повесил на вериги
радужные, алебастр тот колокол, восьмигласный.
ПЕШЕХОД
Где тот переход пешеходный? Тот давний
чертеж патмосской почвы. Не слышим ли имя
путеводителя, что заиграет на площади
балет, и распознаем знаки в руках
его: радуга на дороге, пешеход в пучине и
ослик белый, как зебра к подошве прильнувший.
Не расстилаю ли шаль свою, чешую радуги,
чтоб и сюда снизошел Гость дорогой, замученный.
Ужель еще что смутит меня: попрошайки
проклятья лютые да локти подземные, коли
мало подал; молнии троллейбуса; трамвай горé
по рельсам радуги. Ужель что удивит меня больше
этого, в груди, совершенного плеска волны?
Больше отверстого, здесь, моря житейского, отколе
некуда нам, кроме как на ту сторону.
ВЕСЫ НА ПЛОЩАДИ ТЕРАЗИЕ
Из всех, почему именно меня заставил
взвеситься сутулый владелец уличных весов,
гордый их точностью. Странно спокоен,
пока в карманах роюсь, пока стыдом
обливаюсь: медальончик, лики Матери и
Младенца меж несчастных монет.
«Дай мне вот это!» «Но я же с этим не расстаюсь», –
не успеваю вымолвить, рука проворная
сжалилась, отдала. И улыбка его щербатая
ангельски разлилась по площади. И ноги мои
не коснулись больше земли в ту неделю.
Да и в день восьмой вернусь – повертеть
головой: «Придумали вы те килограммы
мои. Врут ваши весы».
КРЫЛО
И выцедят бесноватые пот твой, и с этой
площади утечет во Фисон тростинка сочная,
мышца, сустав. Но тотчас хлынет обратно море
черное: рыбы лепеновирские обласкают тебя
винчановозгласом, чтобы сделал ты оттиск и той
стороны монетки, печать звучащую, исон соловей-птице,
коей уж нет и в помине. Не спрашивай, сколько еще
дрожать душе, осленку в пучине, эту и ту
неоглядность соизмеряя. Трижды отмерь,
один раз оденешься, в лепоту. Не напоказ.
Глинорожденный, ужель не бываешь
и звездомером, и пешеходом по горизонтам водным,
что кроит себе сам под весами вышними
крыло из лазури и занебесной чает чаши.
ТИШЬ ИНАЯ
Не тот ли это город? Где посреди площади,
омытой рассветом, в лужице яркой Весы
Горние отразятся – точь в точь, без остатка?
Над скамьей, единственной, доселе пустой,
склоняет голову светлая тень, длинноухая.
Ждет: слижет и малейший страх, если б капнул
из ока Гармоны. Если б она пришла, любимая.
Расстелет, словно над купиной,
плат шелкóвый, либаде. Хитон, закапанный?
Вполне торжественный миг. Для златописи, по эфиру.
Тиши иной. Чаши иной. Сиамской. Сионской.
Вселенской. И сегодня, когда, может, и всуе
склонена голова, уж и не знаем – сизая ли, белая,
знаем ее первый и последний вопрос:
Не тот ли это город?
| | |
| |
