| Литературное общество Ingenia: Александр Клименок - ПОЧТИ СВЯТОЧНЫЙ РАССКАЗ | | ПОЧТИ СВЯТОЧНЫЙ РАССКАЗ | | Снег сыпал и сыпал. Казалось, небу необходимо замести неведомые следы или вообще упрятать с глаз долой хоть и божий, но несносный мир. Дороги сровнялись с тротуарами, в свете фонарей резко опадали мохнатые растревоженные шмели…
***
Пили долго и одинаково. Несколько дней. Пили так, что затяжной рассвет и резвый вечер смешались в грязных бестолковках невообразимым студнем. Пили брагу из пластиковых бутылок и копеечное вино – портвейновый напиток, как его называл Генка-Гнида. Пили осетинскую дешевую водку, димедроловый самогон бабки Скурихиной, какую-то растворилку под названием «Слеза». Наступили первые дни нового года.
В конце концов порожние бутылки устлали даже почерневшую прихожую, и Любка с хмельным заикающимся удивлением заметила: к входной двери едва пройдешь. Скоро по «пушнине» придется ступать. Вдобавок не открывалась ванная. Черти заколотили, не иначе. Огорченно ругнувшись, Семенова потащилась в спальню. Стемнело. К привычной вони примешивались оттенки ацетона. Укрытая с головой мамкиным драным плащом, пыталась согреться. И опять вырубилась.
А к ночи обнаружилось: нет денег. Компания слиплась кучкой в кухне. Добили из самой чистой посуды – двухлитровки, выжатые остатки «Золотой осени» и пива. Поникли. Ойкнула счастливо жилистая Верка – шмара Генки и его брата Романа – одна на двоих, полезла за штопаный ажур ворота:
- Загашничек тут, в кармашке, нишкни, ребятки.
В дистрофичных рамах подвывал застрявший ветер. Братия внимательно следила за Веркиным копошением. Цокнула по прожженному столу пуговка, поскакала по полу, закатилась за холодильник. Зашелестел вдоль плинтуса насмерть перепуганный пожилой таракан, укрылся в тени пластмассового, с окаменевшим мусором ведра. Высунул фасетку неморгающую да пуще прежнего переполошился: враги не шевелились. Лишь один водил усами точь-в-точь как у него, таракана. Разве один ус был короче другого.
- Нету, сучка такая, а? Нету, падла, - зашипел Роман дрожащими связками. Протяжный его стон зазвучал похоронной мелодией в раздраенной квартире Семеновой.
Неровная горка тарелок на полу задребезжала. Таракан вжался в пол.
- Успокойся, а? – Верка аккуратненько сдвинулась вместе со стулом к подоконнику, за спину Васьки Буянова.
Генка-Гнида повел краткий совещуг.
- Вася, ты с Эдиком по утряне бегал за горючим. И чего?
- Погоди, Гена. Погоди, - рассудительно отвечал Василий, – вышли-то мы вдвоем, а вернулся я один. Нет, постой, вернулся я… А! Эдик за елкой решил сгонять. Для шкетенка Любкиного. Праздник же ж…
Роман шлепнул желтым кулаком по колену:
- Елка где? Ну? Елка? Палки-моталки. А тугрики?
- Стой, Рома, придержи, слышь?! – перебил брата Генка. – Не бесуй! Попробуем въехать...
Семенова немного осовела от остатков и пыталась вспомнить что-то плохое - далекое и страшное, но то, что позарез нужно вспомнить. Получалось скверно, можно сказать, никак, и в тусклом мозгу крутилась хмельная злость. Такая же, как недавно… Позарез, позарез…
***
- Любка, талоны отоварить надо. – Мать, распаренная от бани, жирной красной пятерней утирает потный лоб, прихлебывает «Жигулевское». – Иначе, как в том месяце пролетим, слышь?
- Не пролетим. Я тут с человеком договорилась. За поллитру сделает.
- Ага. За поллитру я те и сама, знаш, чего сделаю? У-у-у…
- И чего, ну-ка, маманя?
- А вот! – огромная грудь мамаши хлопает по столу: «Буп!».
- Удивила попа гармошкой!
- А давай, чекушечкой догонимся, Любаньк, - загорается старуха.
- А под чекушечку калибр грудей помельче требуется, - заливается Семенова-младшая, бесстыдно выгибая спину.
Удивленный юный таракан взирает из-за веника на происходящее и нервно потрясывает усиками.
***
Эдик нарисовался после смерти матери. Любка уже мазала по-черному, однако мужики еще клеились: фигура заплывающая, но пока вполне, волосы густые… Потаскун изрядный, зато не жмется. «Разговорили» у нее на хате поллитру коньяка, легли. Не смог вначале. Долго и красочно выражался. Полезла обнять, шептала дребедень пьяную, однако все сладилось. Быстро, правда.
К тому времени сынишке исполнилось четыре. Рос Толик смышленым пацанчиком, жаль, заикался чуток. Подралась во время беременности с бывшим, по животу наполучала. Сама виновата – мужика рюмка, так не трогай.
***
- Дубина стоеросовая, говорю, на балконе елка, - слова Генки-Гниды иголками отдавались в затылке Семеновой, и она поморщилась. «Замазать… замазать, - жужжало пилой в правом виске. Прислушавшись, Любка определила: з-з-p-p, – противные звуки принадлежали ванной.
- Тихо. Тихо-о! – Семенова помотала подбородком.
И бубуканье прекратилось. Генка-Гнида наклонился и ласково, как мать:
- Любанька, не кричи в ухо, милка!
- Рома, иди… в ванной там… Зудит. Хватит. Убери, - Семенова устало ворочала языком, с надеждой смотрела на Генкиного родственника.
- Люб, да Васек сделает, не гоношись, - бойко влезла Верка. – Коллективом проще. На даче у Жорки летом схожая бодяга закрутилась. Я Жорку предупреждала…
- Да заткнись ты! – вскинулся Роман и плюхнулся назад на табуретку. – Люба, есть мешки или тряпки? Очнись! Вынести позарез сегодня…
Позарез сегодня. Сегодня… Хоть бы сухенького глоток. Позарез… Позарез…
Семенова опустила голову - к полуяви прицеливалась, двигала опухшими шматами век. Внизу висели красные руки. Пошевелила пальцами: ногти с траурной каймой. На одном ногте коричневое пятно.
- Эдик. Где Эдик!? – вялый вскрик Семеновой походил на шепот пожилого таракана.
В коридоре перемежались возня и глухое сопение. Гремела стеклотара. Будто привезли тяжелый ящик и двигают туда-сюда. Постоят, подумают – в один угол. Остановятся – и назад толкают. Грохнулась сверху выварка – мать белье кипятила когда-то.
Любка вскинула пудовую голову-гирю, подняла себя, опираясь на раковину. Шум усилился. Держась за стену, поползла в прихожую. В полумраке вступила в липкое. Наискала выключатель. По полу медленно перекатывались Васька и Рома – между бутылок. Не разжимая объятий, лежа, повернулись и залопотали наперебой:
- Я по-хорошему просил: «Ромка, помоги». А эта сволочь… - захлебывался Буянов.
- Поганец ты, я пилил больше, тебе и тащить, а ты, подлюка, виляешь, шланг.
- Удушу, гада… Удушу!
Пощечины и звериный рык возобновились, словно тела борющихся окатили кипятком. Вокруг урчащих тел веером валялись разномастные свертки, кульки, пакеты. И лежала кровь. На коврике, на ногах Семеновой, на полках, разводами на обоях. Впихнутое белое содержимое кругляшом распирало изнутри целлофановый пакет под вешалкой. Позарез… Позарез…
И вернулось. Выскользнувший «мерзавчик» водки… Осколки, цветиками-семицветиками устлавшие пол. Эдик, размахивающий топориком для мяса…
Семенова нагнулась. Сквозь прозрачный пластик на нее укоризненно смотрел серый человеческий зрачок.
- Не-е-ет. Не я. Толкнула слегка. Толкнула. Толкнула. А-а-а! - шипящие Любкины вопли наполнили квартиру таким безумным ужасом, что дерущиеся поползли в комнатную темноту. Снегопад кончился.
***
На дырявом диване, под бабушкиным плащом, держа в руке еловую веточку, лежал маленький худой человек по имени Анатолий. Он научился не видеть и не слышать того, что наполняло его мир. Вот только с одной штукой не удавалось справиться. Никак. И потому маленький человек просил у боженьки Деда Мороза кусок хлебца. А если не трудно – с колбаской.
…Глубокой ночью вздыхал таракан.
| | |
| |
