Уж знайте, на пенсию выйду, вечно служивши, у нас это то же, что и помереть, да так заведено, и того не поменять в этой жизни. Вот и я буду когда-нибудь дембелем, скажу, что старшине дембелем — это почти вечность и, даже, в некоторой степени, почти вся его жизнь, не меньше. Что солдату до дембеля? То-то же. Но всему, так сказать, свое пространство и время, вот и моя очередь прейдет домой ехать, только мамка моя уже лет пять, как Богу душу отдала, и девка меня ждать не станет, но жена моя Лида Петровна, которая в свое время трех детишек подарила, да все они померли, оставив нас самих, Богу таковое знать надо было, а человек не Бог, значит и понимать не смогу, оценить и вывод самый, что ни на есть, правильный выносить не стану.
Но за свои года уж сколько птенцов высидел, скольких летать научил, честное слово, не счесть. Жаль, ни один не вернулся, отца своего, жизненного учителя похвалить, аль спросить про здоровье, да про жизнь длинную… Ну ладно. Ведь их всех помню, и кучерявого, коему руку оторвало, и худющего да длинного, что метким орлом был, стрелять видно ему от Бога суждено, и того, что про одну рыбалку-то говорить только и мог, и про друга его, который такой же, как он, только про девок одних и мог, а как вспомню одного толстячка, вот тот был шутником, вот он хоть кого заболтает, может и смерть саму, да ведь он мог и не такое… Только имен не помню, все грузинские. Люблю их, птенцов моих-то, как душу свою, больше всего на свете, и никому бы не доверил калечить их, нет, только своим рукам. Я вот что вам доложу, нету дьявола, вот так вот, нету его и все тут. Потому что Бог так же, как и я, никому бы не доверил калечить детей своих, нас с вами, людей обыкновенных живых; все будет бить Он нас, а мы никогда не послушаем и не пожелаем понимать Его, отсекает Он от нас, как от камня грубого, куски мяса нашего человеческого чувства, делая статуй из обыденного в нечто величественное, даже в малом. Вот и своих, калечил, морил, потому что любил их, и буду всегда любить их: лысеньких в противогазах, да в сапогах черных, кирзовых, служебных.
Ох, сколько ж всего произошло, прошло, миновало; ведь это хорошо, когда оглянулся, а жизнь как заяц пробежала и ни разу не остановилась передохнуть, отдышатся, уж лучше так пусть летит, не спотыкается, чем тянется и вас за собой жизнь ваша тянет серая, мерзкая. Всю ее наполнили солдатики мои муравьишки, дескать, муштрой, стрельбищем, да наказаниями, что ими я их желал исправить к лучшему, для них самих глупых. Но и меня научили, я бы даже сказал, что человеческому научили, а один так и к слову Божьему меня привязал, да навсегда уже, хотя сам этот солдатик уже не богоугодник, а обычный грешник неблагодарный. Уж даже и не знаю, что с ним сейчас и как его дела идут, ведутся.
А как вспомню испуг свой нешуточный, когда одного моего бедолагу трясти начало, а он с болгаркой-то работал и все стоят да пошевелиться бояться, а у него конвульсии… «На болгарку бл*ть упадет, смерть ему» — думаю. Но, слава Богу, беда ненужная миновала и парень жив, и не покалечен остался, повезло значит, на этот раз. Но как же он эпилептик к нам в часть попал, это уж врачи наши, к ним за правдивым ответом, их недосмотр. Но, что было - то было, и опять же, слава Богу, что некоторые вещи не вернуть, пусть даже самые прекрасные и хорошие, а злые так их и подавно.
Сколько сам служил, все рожи грузинские видел, и даже сейчас таковую рожу разыщу среди тысячи аки азербайджанских. Разные они. А как мучили, да топтали сапогами меня духом бывшего… Да что там, сами сии уродливые басни тысячами наслышали.
Только один раз в части русского видел - старшину Евгения Палыча Сехеенка, одного, так сказать, человека, в то время еще солдафоном бывши. Сам он тоже в свое время мозоли натирал сапогами жесткими. Битым, как и я, грузинской сволочью был, это во взгляде, в глазах его темных жизненных видно. Был он высокий, большой и угрюмый. Хоть русским был, да грузинята слушались и никогда не перечили, не баламошили почем зря. Наказывал строго, да по существу. Справедлив человек и этим уважение к личности своей сыскал.
Да все повод искал со мной горстку слов молвить, русской речи моей, говор родной мой услышать.
Мать ко мне только раз приехала, да столько грусти своей, скорби житейской мне оставила по своем уезде скором, что возвращаться домой не хотелось.
Три яблока оставила. Да пока давала руки тряслись, видать страшилась, что сына застыдят сотоварищи с такой скупой передачей. Сама мать в курточке синей такой приехала, да в юбке шерстяной. Сколько живу, а всю жизнь ее в этой одежде помню. Батька мой шофер на работе помер, а мать непутевая необразованная тем и жила, что на фабрике за денежные крошки работала. То-то и три яблока. Она бы и рада не приехать, зная, что так, оно будет, только сердце материнское сынову лысеньку головушку сильно хотелось увидеть, да с пустыми руками ж не приедешь…
Как мать уходила, встретил меня старшина Евгений Палыч, проводил он ее своим внимательным взглядом, пока за воротами скомканная синяя фигурка не скрылась.
А я сижу, бедный не знаю, как к своим зайти, что сказать им. Хоть и били грузины, но передачей всегда братски, щедро делились, то сладкой сгущенкой, то вареньем густым, то пирогом мясным домашним, да что тут говорить, распинаться. Губы свои кусаю, а время идет. Слезы молодые по щекам, да с подбородка на сапоги начищенные…
Старшина стоит, смотрит, я его не приметил, да видать жалко стало птенца.
Помню сел, папиросу дал, а я ему — «Да не курю я». «Мы с тобой брат, — он мне, — сейчас ко мне пойдем, да все как надо устроим и уладим. Тока сопли вытри. Поздно уже. Мужчина ты».
Привел Евгений Палыч домой к себе, а жену свою спровадил, да на ухо нашептал слова тихо, десятку волшебную в руку ей сунул.
Борщ сытный и наваристый с мясом разогрел, вина достал спрятанного, чесноку, сала, горчички, хлеб мягкий, в два стакана налил и говорит: « Ты пей быстро, а то жена шустрая, она долго бродить не будет». Раз выпили. Второй выпили. А старшина все глядит на меня, не спрашивает, так как увидел по мне и по матери моей, что там, на родине, и как простые люди живут, умный мужик он.
Жена воротилась с кульками, ломившимися изобилием, провиантом, с укоризной, сначала на нас, а потом на бутылку винца, глянула и сказала — «Да пейте уж, быстрее только».
Доевши старшина, раздобревшего на вине и щах, схватил меня и провиант в охапку, да обратно в часть быстрым не строевым шагом.
Захожу к грузинам с кульками, а они мне — «О, пэрэдач прышел, а ну дэлыс по добру по сдорову, умныца».
Вот так все и обошлось.
Сам порою не знаешь, где с человеком пересечетесь и, за чьими глазами, за молчанием ненужным, ты его узнаешь, а может и сам его проявишь, ведь каждый человек на доброе дело ладен.
Видать потому я и остался служить далее, что в такой тундре человеческого бытия, искреннее желание гуманного встретил. Но за мое время, а это 34 годика отданных, о чем не жалею я, Отечеству, ни старшины, ни даже духа русского не видел. Но на все воля Божья, и роптать не на что. Верно, и я когда-нибудь уеду из еб*ной Грузии, к себе в Россию, к своей любимой.
|
