Как тащился – не помню. Похоже, берег
Меня ангел-хранитель, под локоть поддерживал.
Ветер бил то в затылок, то сек поперек,
Словно рваные строчки на память затверживал.
Это – тяжесть такая, что давит пиджак.
Это – сонная одурь и черти в свивальниках.
Это – сны, затворенные на миражах:
Просыпался в угаре и хныкал, как маленький.
В том крутом високосном неистовый март
Так давал прикурить январю отсырелому,
Что оконные стекла курочил азарт
От слепой писанины бесцветным по белому.
Тороватый Смоленск не хотел отпускать
Под хрустальные звоны и сало домашнее,
Да гуляла тоска от ключиц до виска,
И беду все труднее давалось откашливать.
В хрусте ампул и в жирном горчичном раю
Раскрасневшихся, колотых хлористым кальцием,
Я, лунатик в исподнем, плясал на краю,
Пустоту обминая застывшими пальцами.
Сквозь подскоки давления, сквозь колотье,
В серой байке больничной шагая по выступам,
Приближалось, шаманило что-то свое,
От чего не отмолят и архиепископы.
И когда небеса раскололись с утра
Той сухою грозою, вполне неуместною,
Показалось – судьба, наяву – медсестра
С кислородной подушкой присела одесную…
1986
|