| Литературное общество Ingenia: Владимир Безладнов - ПИВОВАРОВ, АНСАМБЛЬ, САБОТАЖ И ПРИСЯГА | | ПИВОВАРОВ, АНСАМБЛЬ, САБОТАЖ И ПРИСЯГА | | Писать об Армии и Флоте – занятие чрезвычайно неблагодарное. Ну, посудите сами: начнешь ругать – так кто же их, бедных, сейчас не ругает?.. начнешь хвалить – тут же, мгновенно обвинят в конформизме, конъюнктуре и выполнении соцзаказа. Поэтому, давайте договоримся сразу: я пишу не об Армии, не о Северном Флоте – они были, есть и будут всегда; они – попросту, данность; они необходимы, другое дело – в каком качестве. Я писал и пишу о себе, о своих друзьях, о нашей юности, такой похожей и, в то же время, совершенно не похожей на юность наших сыновей и внуков, о юности, в которой было все – прекрасное и ужасное, грустное и смешное, доброе и жестокое, сдержанно-суровое и сопливо-сентиментальное, пишу о том удивительном и противоречивом времени, которое, до сих пор, называется одним коротким словом: «шестидесятые».
* * *
– «Ленточки матросские по ветру летят.
Улицы знакомые шумят…», – доносился с левой стороны плаца чей-то звонкий тенорок.
– «…Шумят!…», – дружно рявкали три десятка голосов, и продолжали уже хором:
– «Вышел с Ленинградом попрощаться браток,
Погулять последний вечерок…», – это маршировал третий взвод первой роты нашего учебного отряда.
Не знаю, почему каждый день на занятиях по строевой подготовке третий взвод пел именно этот маршеобразный «шедевр», скорее всего, это была любимая песня их «погонялы» – старшины первой статьи Любецкого, которому до дембеля осталось только выпустить «в свет» этот, последний для него, наш призыв, а там – «Прощай, Север! Здравствуй, Ленинград!». И почему именно Ленинград, тоже было не слишком понятно: Любецкий был родом из Молдавии и никакого отношения к Питеру не имел. Вполне возможно, он просто решил, всеми правдами и неправдами, «бросить якорь» именно в нем, сменив статус молдаванского селянина на гордое звание жителя нашего славного города.
– «А как с такой матросу не дружить?
Как такой ему не дорожить?
Молодая северяночка –
Как такую не любить?!..», – вопил с противоположной стороны первый взвод, нахально переделав «Черноморочку» из известной песни в гораздо более подходящую по климатическим условиям «Северяночку».
Это главстаршина Рыбалко, собирающийся остаться на сверхсрочную и чрезвычайно гордящийся идентичностью своей фамилии с фамилией знаменитого маршала, вот уже целый месяц приучал салаг к мысли, что Север, точнее, Северный Флот – самое главное и прекрасное, что только может быть у человека в этой жизни.
– «Справа шла любимая, затуманив взор.
Слева был Исаковский собор…», – пишу «Исаковский», потому что именно так звучало в песне имя великого творения Монферрана, а звучало оно так, потому что именно так было напечатано в размноженном на пишущей машинке варианте этого идиотского текста.
– «Собор!..», – орали тридцать глоток слева от нас, и дальше несли еще какую-то несусветную чушь, которая, к счастью, давным-давно выветрилась у меня из головы. Нет, я, конечно, патриот родного города, и мне очень и очень приятно, когда его воспевают (пусть даже подобным образом), но слушать ежедневно, по нескольку часов подряд, одно и то же, поверьте мне, до невозможности утомительно.
– Запе-вай! – прозвучала команда нашего главного «дрессировщика» – мичмана Хафизова, сверхсрочника, вот уже добрый десяток лет занимающегося исключительно перепроизводством неорганизованных индивидуальностей в единый флотский монолит, способный, не задумываясь, выполнить любую, пусть даже самую нелепую задачу.
Четко печатая шаг, взвод молчал.
– Матрос Пивоваров!.. Команды не слышал, да?.. Уши заложил, да?.. Запе-вай!
– «Служу на флоте я уже давно,
Успел забыть, что в мире есть вино…», – своим великолепным баритоном запел, на мотив знаменитых «Шестнадцати тонн», Валерка Пивоваров, и наш второй взвод, состоящий из одних питерцев, дружно, на шаге, подхватил текст, который мы с Тихомировым состряпали накануне, в воскресенье, специально для сегодняшнего дня:
– «Завтра получку получаю я –
Нажрусь одеколону, как свинья!..».
– А-атставит!.. – завопил мичман, ну, никак не ожидавший от нас подобной наглости, – Взвод!.. И-стой, раз-два!.. – колонна дружно и четко остановилась, – Нале-ва!.. – и так же четко колонна повернулась, превратившись в четыре идеально ровные шеренги, – Матрос Пивоваров, выйти из строй!
Печатая шаг, Валерка вышел из строя и, лихо щелкнув каблуками своих тяжелых яловых сапог, повернулся к нам.
– За нарушений дисциплин…а также – ненужный и вредный самодеятельност во время занятий строевой подготовка… – когда мичман злился или был чем-то ошарашен, из него так и пер его восточный акцент, – Матрос Пивоваров – два наряд вине очерет!
– Есть, два наряда вне очередь! – радостно проорал Пивоваров.
– Встат в строй!
– Есть встать в строй! – и, строевым шагом, с изумительной отмашкой, Валерка вернулся на свое место.
– Напрра-ва!.. На месте… шагом… аррш!.. Пирряма!.. Матрос Пивоваров!.. Запе-вай!
– «Одеколона нету – тоже не беда!
Другой доступный метод мы найдем всегда…» – вновь громко, на весь плац, запел Пивоваров, и точно так же, вовремя, подхватили остальные:
– «Если в кармане денег ровно ноль,
На помощь нам всегда придет «Резоль».
– А-атставит!.. Взвод… и-стой, раз-два!.. Нале-ва!.. Матрос Пивоваров… ко мне!..
– Товарищ мичман, матрос Пивоваров по вашему приказанию прибыл! – подбежав к нему и отдавая честь, звонко и радостно приветствовал Хафизова Пивоваров.
– А тепер матрос Пивоваров пусть будет мине объяснят, что это за звер такая – «резоль»? – прищурил ехидно Хафизов свои, и без того узкие, глаза.
– Разрешите доложить, товарищ мичман: «Резоль» – это такое средство… для укрепления волос. Ну, что-то вроде «Кармазина», с той лишь разницей, что «Кармазин» синий, как денатурат, и мерзкий на вкус, а «Резоль» – вполне приличного вкуса и прозрачного цвета. Правда, товарищ мичман, он слегка мылится, но пьется легко, не хуже одеколона. И что самое главное, товарищ мичман, – слегка наклонившись к Хафизову и приглушив звучание своей «Иерихонской трубы», вполголоса продолжал Валерка, – с него не просто пьянеешь – с него дуреешь, как будто обкурился анашой…
Мичман терпеливо слушал, прокручивая, видимо, в уме возможные варианты развития конфликта до тех пор, пока Валерка не заикнулся об анаше. Всем в учебке было известно, что Хафизов частенько балуется – в свободное от службы время, разумеется – анашой, которую ему в Североморск каким-то образом доставляют из родной Средней Азии то ли друзья, то ли родственники.
– Матрос Пивоваров!.. – взревел он, перебивая обстоятельные Валеркины объяснения, и лицо его сделалось багровым, – пять нарядов вине очерет! – Больше пяти мичман дать не мог.
– Есть, пять нарядов вне очередь! – полным восторга голосом, в тон ему, проорал Пивоваров.
И это не было простым хулиганством с его стороны. Это было продолжением войны, войны второго взвода первой роты с мичманом Хафизовым и, в его лице, со всей, давно и прочно утвердившейся в нашей жизни – как мирной, так и военной – системой нивелирования личности до общего, стандартного уровня. Эта война началась, буквально, сразу, с первого дня, с первого появления мичмана в нашей казарме, называемой по-флотски – кубриком, и в этой войне были забыты все разногласия между представителями многочисленных Питерских районов: теперь мы были единой командой, упорно – пусть и по-глупому – сопротивляющейся этой самой нивелировке, потому что из каждого из нас так и рвался наружу наш доморощенный нонконформизм, вызревавший на Питерских кухнях в многочасовой диссидентской болтовне за бутылочкой, а то и двумя-тремя, портвешка, развязывавшего языки и создававшего иллюзию свободы, выливавшуюся в чрезмерную остроту и резкость суждений.
Я очень хорошо запомнил и этот день, и предшествующую ему ночь – первую ночь в Учебном отряде, когда нас, полусонных и полупьяных, выгрузив из эшелона, провели по совершенно пустым и непривычно светлым, для такого времени суток, улицам города, завели куда-то сквозь огромные ворота, врезанные в высоченный бетонный забор, и загнали в здание, на обшарпанном фронтоне которого красовались четыре буквы – «КЛУБ», сверху донизу заставленное узкими железными койками с продавленными сетками. Койки были повсюду: в коридорах и на лестничных площадках, в фойе, на сцене и в проходах зрительного зала, – и на них не было ничего, кроме полосатых матрасов. Нет, вру… больше половины этих коек было уже занято такими же, как мы, молодыми оболтусами, чей эшелон пришел в Североморск часа на два раньше. Эти, как потом выяснилось, были собраны из самых разных точек нашей необъятной Родины, а потому представляли собой еще более пьяную, шумную и неорганизованную массу, чем мы.
Наши «орлы» бросились занимать свободные койки, которых, явно, не хватало, большинство устроилось в откидных креслах зрительного зала, ну, а я упал на ближайшую, стоявшую почти у самых дверей и моментально провалился в сон. И лучше бы я этого не делал, потому что проснулся я от весьма прохладного свежего воздуха, а еще оттого, что рот мой был набит зубной пастой «Мятная» (ее омерзительный вкус ни с чем не перепутаешь). Очевидно, я спал на спине, с открытым ртом, и каким-то «шутникам» пришла в голову шибко остроумная мысль – выдавить в этот, так соблазнительно открытый, рот тюбик пасты, а потом, когда этого им показалось мало, они, попросту, вытащили меня, вместе с койкой, на которой я спал мертвецким сном, во двор и поставили ее посреди плаца.
Идти выяснять отношения, неизвестно с кем, не имело никакого смысла, поэтому я сходил к одному из длинных, как поилки в коровниках, коллективных умывальников, открыл кран, как следует, выполоскал рот, в котором все равно надолго остался противный мятный привкус, вернувшись к койке, надел на себя все теплые вещи, заботливо положенные матерью в рюкзак, завернулся в матрас, так что из него торчали одни ноги, и улегся досыпать на том же месте, где и проснулся. Поэтому легко можно представить себе недоумение наших будущих командиров и вопль восторга двухтысячной разношерстой толпы, когда, в шесть утра, прозвучала команда «Подъем! Выходи строиться!», и меня «развернули». Естественно, я не стал заботиться о судьбе своей койки, предоставляя сделать это кому-нибудь другому, а, подхватив полупустой рюкзак, смешался с толпой, не забыв, предварительно, вежливо сказать «доброе утро» людям в офицерской форме, развернувшим меня.
Заполонившая чуть ли не весь плац, толпа шумела, бурлила, и ее, с тщетными усилиями, пытались выровнять десятка три дюжих парней в бескозырках, лихих клешах и форменках, на погонах которых красовались лычки различного количества и достоинства.
Наконец, началась перекличка и распределение по ротам. Какой-то офицер, неизвестного звания, в черном кителе, забравшись на оставленную мной койку, орал в «матюгальник» фамилию, имя и отчество, названный выходил из толпы, становился справа от койки, и когда их набиралось человек сто, а то и больше (я не считал), кто-то из офицеров командовал: «Напра-во! Шагом марш!» – и куда-то уводил отобранных, скорее всего, в одно из десятка совершенно одинаковых зданий, стоящих по обе стороны клуба, а также – и за ним.
Кстати, о «матюгальниках»… Не знаю, как сейчас, а в шестидесятые матюгальником называлось такое замечательное изобретение человечества, как мегафон, пришедший на смену давно отжившему свой век, примитивному рупору. Главным достоинством матюгальника было то, что он, многократно усиливая даже самый слабенький голосок, придавал ему чуть хрипловатое металлическое начальственное звучание, лишая его всякой индивидуальности. Помнится, во времена моего детства, когда эти игрушки с блестящими алюминиевыми раструбами появились на наших улицах в руках бравых стражей порядка, от их звука шарахались и вставали на дыбы лошади, все еще развозившие по булыжным мостовым фургоны с хлебом, а бедные старушки на трамвайных остановках, которых подобным образом заботливо предупреждали об опасности, сигали в разные стороны, так и норовя попасть под приближающийся трамвай… но, прошу меня извинить – я отвлекся.
По какому принципу формировались роты, не понимал никто, и, тем не менее, часа через три этого «великого стояния» плац почти опустел. Лишь сотни полторы, в том числе и я, остались стоять на своих местах, и плац стал похож на колхозное поле турнепса после уборки урожая студентами.
В конце концов, пересчитали и нас, после чего маленький коренастый мичман повел нас в самую дальнюю от клуба казарму для дальнейшего нашего превращения из гражданских, как он выразился, «гопников» в бравых матросов Северного Флота. Как выяснилось, мы теперь назывались Первой ротой, ну, а почему первая рота на первой перекличке оказалась последней, тоже было абсолютно непонятно. Но объяснить нам это мичман не пожелал. Вместо этого, он прочел нам целую лекцию о том, что значит быть матросом Северного Флота, и что мы представляем собой на данный момент, завершив ее совершенно замечательной фразой: «Ну, ничего… я из вас, товарищи матросы, матросов исделаю!». Этим мичманом и был Хай Хафизович Хафизов, и именно ему мы молча объявили войну, и он наше молчаливое объявление понял и принял.
Мичман Хафизов – фигура прямоугольная, почти квадратная, а если представить его себе одетым по форме № 5, т.е. зимней – квадратная совершенно, при своем полутораметровом росте, имел зычный голос, железную хватку и, совершенно определенно, страдал «комплексом Наполеона». Он, явно, очень не любил всех, кто выше его ростом – а таких было большинство – и, гордо и важно прохаживаясь перед строем, причем, умудряясь, при этом, смотреть на нас – долговязых Питерских акселератов – сверху вниз, произносил, со своим ужасающим восточным акцентом, неимоверно длинные тирады, заканчивающиеся, непременно, все той же сакраментальной фразой: «Я из вас, товарищи матросы…» – ну, и так далее.
Имя «Хай», естественно, привело нас всех в неописуемый восторг – оно предоставляло неограниченные возможности для сочинения, разного рода, песенок и частушек, в которых рифма «Хай – раздолбай» была самой благозвучной. Ну, а для радости остальных, не способных к поэтическому творчеству, достаточно было и того, что буква «А», при любом удобном случае, очень легко могла быть заменена на букву «У».
Хафизов на подобные выпады никак не реагировал. Скорее всего, за десять лет работы «дрессировщиком», он ко всему этому привык, и воспринимал, как издержки производства, как неизбежные, не слишком приятные моменты, существующие в любой профессии, моменты, которые необходимо просто игнорировать. Он терялся только в тех случаях, когда мы преподносили ему что-нибудь новенькое, свеженькое, до нас не испробованное никем. И мы упорно пытались каждый день преподносить ему сюрпризы, изощряясь, как только могли.
Так, например, когда нам выдали карабины, и маршировать пришлось с оружием в руках, мы честно и добросовестно выполняли все команды, кроме одной – «На плечо!». Как только Хафизов произносил свое «На пле…», строй, хором, отвечал «…вать!», и оставался в прежней мизансцене (прошу прощения за театральную терминологию). Понятно, что в наших Питерских задницах все еще играло детство; думаю, и мичман это прекрасно понимал, потому что через три дня, вместо карабинов, нам выдали автоматы Калашникова. В тот момент, мы восприняли этот факт, как свою маленькую победу. Но еще через несколько дней, когда у нас отобрали «калаши» и снова вручили карабины, играть в «наплевать» нам уже надоело, так что свою маленькую победу праздновал уже мичман: мы выполняли команду «На плечо!» наравне со всеми остальными.
Вот так, с переменным успехом и шла эта война. Мы не вылезали из нарядов, но нам было на это «глубоко плевать»: лучше уж целый день париться на кухне и чистить картошку на всю учебку или убирать территорию по принципу «от забора до обеда», чем часами ходить по плацу взад-вперед, потея под совершенно не жарким северным солнцем. В этом мы были убеждены.
Поняв, что наряды на нас не действуют, хитрый Хафизов решил применить, в отношении нас, классический принцип «Разделяй и властвуй». Дважды в неделю, он назначал новых командиров отделений, и, в течение трех дней, именно они должны были, под его неусыпным, бдительным оком, муштровать своих собратьев. Наверное, Хай Хафизыч надеялся, что маленький Наполеон, непременно живущий в каждом из нас и воспитанный еще на гражданке всеобщим законом: «Ты – начальник, я – дурак; я – начальник, ты – дурак», – непременно заявит о своем существовании в ком-нибудь, и тогда он получит добровольного и добросовестного помощника, а, может, даже и не одного. Но…
Но первый же день принес мичману сплошные огорчения и головную боль. Сначала три отделения дружно маршировали рядом друг с другом, и самые разнообразные команды новоиспеченных «командиров» этих отделений звучали одновременно, поэтому все мы получили совершенно уникальную возможность, с ни с чем не сравнимым восторгом, выполнять именно ту команду, которая каждому из нас в этот момент больше нравилась. В результате, получилось весьма забавное (и очень интересное пластически) действо, почти пантомима под названием «Новобранцы» или «Урок строевой в больнице имени Кащенко».
Ощутив себя первым зрителем этой пантомимы, Хафизов, подозвав к себе «командиров», велел им продолжить занятия подальше друг от друга, что, разумеется, было понято буквально, и три отделения дружно промаршировали в разные концы плаца, оставив мичмана в гордом одиночестве, и одновременно проследить, чем же занимается каждое из них, явилось для Хая Хафизыча задачей, практически невыполнимой.
На то, чтобы собрать нас вместе у него ушло не менее получаса, после чего каждому отделению была выделена определенная территория – «от сих до сих» – вдоль забора, и дело, кажется, пошло на лад, потому что мы честно выполняли команды наших новых «пастухов», предвкушая кульминационный момент этого «спектакля».
Ровно в 10 часов, построив одновременно все три отделения вдоль забора, «командиры» скомандовали: «Равняйсь!.. Смирно!.. Вольно!.. Оправиться!.. Разойдись!» – и весь второй взвод, все, как один, рванули к забору и, отстегнув клапаны на брюках наших роб, стали оправляться на этот самый забор, воплотив в реальной жизни знакомую всем с первого класса средней школы «народную мудрость», выраженную совершенно очаровательным верлибром:
« – Поссым! – сказал Нахимов, –
И тысяча х… уткнулась под забор.
– Отставить! – закричал Суворов,
Но было поздно:
Забор уж плыл, качаясь на волнах».
Разъяренный мичман подбежал к наблюдавшим за «процессом» командирам отделений.
– Эт-та что такой, да?.. Эт-та что за демонстраций, да?.. Эт-та…
– Это, товарищ мичман, мы отрабатывали команду «Вольно! Оправиться! Разойдись!», – совершенно серьезно и спокойно ответил ему «командир» третьего отделения Витька Савченко, – Правда, боюсь, повторить ее будет сложно. Разойтись они, конечно, смогут, а вот еще раз оправиться – сомневаюсь…
– Матрос Савченко!.. Т | | | | Обсудить на форуме |
| |
