| Литературное общество Ingenia: Александр Клименок - ГЕОМЕТРИЯ | | ГЕОМЕТРИЯ | | Я углядел ее на выставке. Правда, это был второй раз. Воронин, угловатый, как подросток, прилежно позировал на фоне собственных полотен. Народ жидко растекся по четырем зальчикам музея, в коридоре надорвано трепыхался неоновый свет. Упакованные в рамы виды на дачные поселки в малиновых закатах, какие-то заброшенные прудики, вдавленные в суглиночьи лысины, вазы с яркими сиренями и ландышами приедались через десять минут. Оптом. Как обычно. В сущности, устроитель выставки оставался приличным – но ремесленником. Мой же интерес, состоял, конечно, не в дурацких пейзажах добродушного алкоголика и бездарного пейзажиста Сашки Воронина, и не в редакторском задании, а точнехонько в ней.
Впервые она попалась на глаза в рекламном буклете к юбилею города – дагеротиповым рельефом – на заднем плане официального гурта, разрезающего ленту у входа в супер-мега-что-то-там. Фотограф сконцентрировался на довольных мордах и блестящих ножницах. Она же получилась – ненарочно вышло – парусом, на заднем плане, с легкой сумочкой через плечо, в струящемся плаще… Контрастировала в одиночестве на фоне прямого и черного угла стены. Линия. Я машинально назвал ее линией – эталонной и манящей девушкой-линией в этом массовом наступлении тепла. А еще мне захотелось увидеть ее глаза.
…Количество людей нелогично прибавилось. Вобрав в легкие всепобеждающий запах кофе, я направился в нужном направлении – к милому буфету, где за подносами и гейзерным – с кухни - паром всегда уютно маячит добрая, обширная тетя Паша. Необходимые наброски в блокноте заготовлены. Материал на полполосы к завтрему сваяю - пустячок. Исполнительно отделаюсь от Витьки Бориневича – патриота местной живописи и начальника отдела новостей нашей, с претензией на искусствоведчество, газетенки. У лестницы судьба угораздила столкнуться с «именинником»:
- Игорень, да ты что, брат? - неприкаянно заныл Воронин, – такой день…
- Какой такой? – строго спросил я у его длинного кривого носа. – С утра скоромный…
- Понимаешь, - Сашка доверительно шепнул, - есть одна девчонка, дюже умная, из отряда модных московских пиар-вседержителей… ну, гламурные веяния создают и прочий резонанс. Короче, она тут с одним бонзой-скульптором, практически случайно… Тиснет обо мне в свое художественное издание, а? Ну, ты ж собрат-писака, подкати, старик, обрисуй... Папик ее куда-то пропал как раз. Сделаешь? Вот и отличненько.
- Ммм… - я едва успел почесать затылок, как Сашка шмыгнул за угол. Издалека долетело только:
- …сибо, Игорян.
Оказалось, она – это она. Та, в плаще. И сейчас, через длинное время, тот день ложится голубоватой тенью на ночное окно, возвращается запахом сигареток с золотым ободком. Сигаретки продолжают ее образ, память моя полнится горьковатыми нотками и печалью.
- Знаете, Самсонов, с которым мы очутились в вашем городе, любитель готической архитектуры. Умчался до вечера колупать стены древней крепости. Я, например, абсолютно анестезированно отношусь, – и небрежно тряхнула пегой челкой – и та взметнулась, почти как на фотографии. Странные люди эти скульпторы, - щебетнула она. Устроил сюрприз сегодня – дает, а? Взял и преподнес гипсовую розу…
- Чем вы живете? – некстати ревнуя, грубо перебил я, упирая на «вы».
- Вот чем, – просто, и не задумываясь, ответила она. И вынула из сумочки толстенький кожаный альбомчик.
- Что здесь? Портфолио?
Она улыбнулась. Вернее, заискрились смешками ее большие глаза. Человек, живущий нараспашку. Я раскрыл альбомчик. Полистал. Наш город. Черно-белая труба в районе улицы Горького. Памятник Шиллеру. Солнце в лужах. Мамы с колясками, голуби, осаждающие скамейки на площади Победы. Старик, мнущий глиняную заготовку на станке (не ее ли ухажер седовласый?)… Малыш с бубликом. Четкие, выверенные штрихи.
- Удивлены?
- Мягко сказано. По моим данным, вы не талантливый график, а коллега по журналистскому цеху. Причем, слог ваш весом, принципы незыблемы, глаз заточен, в гамбургских счетах не нуждаетесь, а заметку о Сашке… Будем считать, нашелся повод познакомиться. Ладно?
- Информацию я напишу. И пристрастия ни при чем. Просто три-четыре пейзажа у Воронина вашего – настоящие, без натяга, невымученные. Особенно один…
- «Вид на море с холма зимой».
- Верно. Там много омута холодного. Море темно-зеленое... Смотришь – и съеживается сердце. Словно прыгнуть кто зовет.
Скок. Скок. Прыгали кожицами нежные веки.
«У меня от тебя сердце съеживается, слышишь!?» - заоралось внутри себя.
- Работа немножко вялая, но в целом… Передний план не выписан, - отрезал я. И настолько обессилел, что принялся внимать ее словам. А они летучими рыбинками, платочками шелковыми сквозь сизоту сигаретную струились, искрами ерошили мое очумевшее сознание.
- А в целом, туда неодолимо хочется. И чтобы черные деревья, - безыскусно продолжила она.
- Поедем. Я знаю, куда, - выпалил я, задыхаясь разбухшим сердцем.
- Поедем, - шелестнул исподлобья ее севший голос.
Левак за пять сотен довез до побережья – всю дорогу я Буддой каменным сидел справа и тупо молчал. Место, куда ехали, действительно существовало. Позапрошлым летом мы с Сашкой и Теплихиным из МЧС приезжали сюда на парусную регату. Регата сорвалась из-за неожиданно подкравшейся грозы, не исключался шторм. Метеослужба облажалась. Кому-то из нас взбрело полюбоваться на катаклизм с высоты птичьего полета. Полезли.
С обрыва море иное. Его вообще лучше наблюдать сверху. Потому, что так - с ним на равных. Открывшаяся картина походила на первый акт Конца света. Небо обожралось черного озона, духота вибрировала и дробилась на проснувшемся ветру. Тучи, проходящие густыми щетками вдоль спины моря-великана, вспученная поверхность воды, земля, будто притихшая перед грандиозной взбучкой – природа сердито веселела на глазах, и мы боязливо помалкивали…
Ливень дал такой, что утонули и земля, и море. Звуки вокруг принадлежали только ему – падающему, сплошному, вытеснившему воздух. Промокшая до мыслимых и немыслимых пределов, разгоряченная наша компания толкла набрякший песок километра три до трассы. Я оглянулся. Холм издали виднелся неприступно-гордым, острым зубом мудрости посередине беснующейся стихии. Воронин отрешенно лыбился. Теплихин заевшей пластинкой патетически повторялся по поводу «непреходящих красот».
…Сейчас мы одинешеньки стояли на выщербленном пирсе цвета халвы и молчали. На извилистой, крутой улочке я заскочил в чипок и взял нечто более-менее приличное: «Бифитер» и «Перье». Стемнело. Слаженно опьянели после второй. Я принялся галантно умничать. Она недоуменно поддакивала.
Через полчаса, лихорадочно сталкиваясь губами, неожиданно обнимались на тропке. Так случилось, что по пути подвернулась рытвина, я подал руку, и... Вокруг мерно шелестело море. Объятий уже недоставало. Но вот незадача. Я ощутил, что стискивал не податливое и желанное тело, но прежде всего гибкую сильную струну. И струна не поддавалась. Я искал мятущийся рот и хватал воздух, словно кит на отмели – шумно, захватисто. Моя китовая сущность всей своей могучестью желала растворения в пучинах страсти. Поцелуи с противоположной стороны походили на удары жаркого гарпуна. Сдерживаемого тросом. В душе возникло тягучее, почти сердитое состояние. И я опомнился. Одуревшие и обессилевшие от полуборьбы мы принялись взбираться по рыхлому съезжающему склону. Как заранее сговорившиеся злоумышленники. Наверное, чтобы прийти в себя. Там подставились курсирующему колючему воздуху. Море едва шлепало внизу легкими волнышками. Я снова уткнулся в белую прохладную шею… Но шея протестовала, она тоже не хотела знать и принимать никаких положений, кроме сплошных, негнущихся. Такая органическая неприступность свела на нет мой сердечный пыл.
Пахло галькой, намытой мутными волнами, и первыми почками.
В Калининград вернулись на электричке. Она так захотела. Из вагона ее выхватила толпа. Я стоял на новеньком плиточном перроне и никуда не торопился.
Заканчивался март.
***
Через шестнадцать месяцев я столкнулся с ней в осенней дымке Питера, недалеко от Невского. Моросило, и сквозь курящуюся седину мир удручал. И она, соглашаясь с осенью, точнее, с первыми осенними атаками, походила на ломаную – из уроков геометрии в школе. Ломаная фигурка под зонтиком над вывеской то ли «Лето», то ли «Лотос». Линия искривилась.
Как и тогда, она сразу приняла мое предложение.
Вензелеватые стулики, опять кофе в авангардно изогнутых чашках… все поддавалось ломаности, все раздражало. Возможно, подсознание упрекало хозяина в неких важных и упущенных шансах. Она ускользала и сейчас, в момент, когда прошлое настигло меня, схватило за плечи и велело задрожать, словно перед казнью.
- Что произошло?
- Вначале он умер, потом у меня произошел выкидыш. – Привычно выпалила махом.
Выходит, тот – любитель зодчества и она… Нелепость! Чем он ее привлек?
Тогда, на море, я физиологически ощущал нашу сопричастность. Сейчас сопричастность переросла в исступленное желание броситься, взять под крыло надломленную хрупкость. Ее слова вернули меня в реальность.
- Он своеобразный человек… был. Фермер окультуренный.
Модная курточка – знакомо. Сигаретка с поблескивающим фильтриком - да. Те же стремительные движения. Веснушки. И видимое, хроническое страдание.
- Крепись, - брякнул машинально я.
Она презрительно вскинула брови:
- Значит, правильно ты год назад... – Щеки ее побледнели.
Я покраснел изнутри и выжидательно кашлянул.
– Знаешь, если я чихала, он говорил «Будь здорова» столько раз, сколько было чихов. Вначале казалось – идиотизм… – Она нескладно потерла пальцами виски. Челка-птица болталась полумертво.
- Год назад – что я? – мои слова превращались в снег – мгновенно.
Она насмешливо подперла подбородок ладошкой и неожиданно сказала:
- Иди за мной.
Мы вышли на улицу. Город сиял после дождика: дома, люди, машины приобрели резкие, ясные черты. Как… на рисунках из ее кожаного альбома.
- Пойми, умник, немного, – быстро бормотала она, - бабе всегда надо немного. Два высших образования моих, журналы глянцевые, тусовочки - ничто в сравнении со счастьем, что он мне подарил… в один присест сотню лет.
- Эй, вы! – она заорала на весь проспект. – Индивиды аккуратные! Красуетесь, покупаете… Стойте! Послушайте… – голос ее сорвался.
Остановились проходящие мимо парни – с виду студенты. Дамочка с постной физиономией притормозила и замерла, как вкопанная. Кругленький мужичок в желтой пижонской кепке озадаченно присвистнул и задержал шаг. Замерли клонированные морщинистые пенсионеры с палочками, в клонированных дешевых плащиках.
Я ничего не понимал, но и не предпринимал – тоже ничего. Какое-то подспудное чувство властно убедило в необходимости присутствия в том, что произойдет.
Она по-дирижерски рассекла воздух пальцами, фигурка ее теперь напоминала скопление тысяч микропунктиров:
- В большом городе родилась маленькая девочка. В нем настолько резво текли часы и недели, что девочка и не заметила, как превратилась в невесту. А вы… А люди летели, по делам… и не очень. Сплошной чередой. Девочка-невеста не могла никого различить – как нельзя различить капли бегущей реки. И никто не ощущал присутствия девочки. Одиночество – так называется моя история. Наконец, когда девочка отчаялась и почти решилась броситься в эту реку – к другим, и пропасть, пришел человек. Немолодой. Но он протянул ей гипсовую розу и сказал: «Главное – не оболочка». Девочка посмеялась над ним. А он погладил ее по плечу и ушел. Девочка - назло реке, назло ему, назло себе кинулась в объятья первого встречного. Любовь, посчитала она, – достоинство молодых. Но если молодые принцы сгинули, она не будет милостыней для стариков. Первый встречный парень принялся любезничать, болтать, полез обниматься. Она позволила. Она так хотела… Однако слова про оболочку не давали девочке покоя. Она попыталась рассказать парню про гипсовую розу… Тот парень… нет, он не был плохим человеком. Напротив, он был слишком нормальным. Видите ли, розы не входят в круг интересов слишком нормальных людей.
Ночью девочка долго разглядывала гипсовую розу, гладила твердый бутон. Цветок удался. За исключением малости. В нем отсутствовала жизнь. И девочка швырнула розу в угол… Та, конечно, разбилась, и… внутри пряталась еще одна роза. Живая…
Вокруг нас теснилось целое скопленье людей. Они слушали. По-моему, стих даже город.
- Год. Мы прожили год. Месяц назад Самсонов умер. А я живу.
Толпа расступилась перед ней. Я смог только наблюдать, как изломанная фигура уменьшается в конце Невского и превращается в точку…
Имени ее я так и не узнал.
| | |
| |
