| Литературное общество Ingenia: Александр Клименок - АНГЕЛ | | АНГЕЛ | | …Городок не шибко дорожил людьми. Жили они почти не стараясь, так как умирали довольно молодыми. Черные заводы заслоняли небо, пачкали воздух и травили всякую жизнь. Потому - ходила молва - не было дитя желанным. Но мать взбунтовалась, когда отец ребенка погнал ее на аборт. Сын родился тонким, тщедушным. Не кричал. Лежал и смотрел вверх, едва дыша. Рассказывали еще, началось это с ним в раннем детстве – ни с того ни с сего. Спину словно утянуло – снизу вверх. В шесть лет меж лопаток уже проступал твердый костяной кругляш - вроде кулачка. Соседка – учительница говорила, что мать после визита к участковому врачу пришла к ней на кухню, два часа билась в истерике – тихой, безысходной. И с того дня возненавидела мужа.
***
Отец напрочь замкнулся, мучился от липкой бессонницы, глядел на Никиту воспаленно, деревянно. Молчал. Иногда приходил с работы поздно и пьяным. Закрывался в ванной. Через промежутки включал-выключал воду. И опять включал-выключал, включал-выключал…
С матерью почти не говорил. Раз вечером поманил сына, стиснул неловко, прижался лбом к тонкому виску. Потом по щеке мальчика скользнуло горячее. Никита и сам заплакал – просто знал, что отцу станет легче.
***
В школе дети скорее брезговали, чем именно не любили Никиту – подобно тому, как не желают обычно появляться на людях с приехавшим из глухой деревни родственником, а то стыдно. Подразнивали башкомясом. Неудивительно: горб у мальчика к тому времени вздыбился, вершина его разрослась. Шея сжалась - почти пропала. Голова непомерно увеличилась и лежала теперь на плечах несуразным кочаном. Кривые ножки, хилые высохшие плечики смотрелись жалко на фоне этой огромной башки, окончательно победившей сгорбленное тело. Годам к восемнадцати Никита повадился приходить к единственной в городке церквушке с позеленевшим куполом – такой же убогой и кривобокой, но чудесной в своей вековой старушечьей замшелости. Отец с матерью не ко времени умерли, так парень к церкви и прибился. Приговаривал всем входящим: «Спаси, Бог, спаси, Бог, спаси, Бог». И робко улыбался. Чертил старательно в воздухе нелепые фигуры. Строгий батюшка Григорий пытался поучить горбуна: «Как крест творишь, дитя непутевое?!» Никита же, почтительно и согласно кивая, продолжал водить перед собой бестолковые линии. И озадаченный Григорий, поругавшись («прости, Господи, смутила нечистая»), смирился. Но у дверей церкви горбуну стоять запретил. Тот и обосновался - в стороне, у кустов, но достаточно близко. Прихожане по-разному относились к Никите. Кто подавал десятку или конфету, кто старался не замечать, а иные шпыняли и презрительно плевали в сторону: «Когда же тебя, ублюдка, Господь приберет-то?»
***
Я сам побаивался и сторонился Никиты. А он мельтешил вечно перед глазами - в своей серой, мешковатой курточке, штанах с пузырями на коленях... Вся его сущность - от круглого лица с пробивающимися кусточками усов и бороденки, до стоптанных крошечных ботиночек являла отталкивающий образчик экспериментов неведомых анатомов. Покромсали, потешились – да и бросили – поди теперь, погуляй. И гулял – в одиночестве, нелепый и полуголодный. Получеловек.
Больше всего сбивали с толку кисти рук горбуна, излучавшие прозрачную и спокойную нежность – кисти почти женские, с красивыми продолжительными пальцами и розовыми ногтями. Нет, пожалуй, не ногтями, а ноготками – гладкими и ровными, сквозь которые проступали бледно-белые пятнышки. Однако отчего-то становилось не по себе, конфузливо – может, оттого, что такая нелогичная привлекательность посередине уродства ощущалась противоестественной и глупой, и не к месту. Я спешно отворачивался и пробегал мимо - скоренько, бочком. Но всегда вслед летели яркими фальцетинами слова Никиты: «Спаси, Бог».
***
Вечер случился едким, студенистым. Тяжелой промокашкой липло к стылым крышам дождливое небо, улицы ежились от зябкости. Люди сыто млели в теплых квартирах, залитых светом из ламп, уютясь в халатах, байковых пижамах, заворачиваясь в плотные одеяла.
Некто, прикрываясь от мороси черным зонтом, спешил домой – накануне заночевал у друга. Напротив церкви, в закутке под сиренью скрючился и постанывал согбенный Никита. Некто подошел, остановился. А горбун вдруг выгнулся неестественно, запрокинул голову, вывернулись наружу глаза. «Больно здесь мне! - вскричал несчастный неожиданно звонко, - уж так больно!» И качнулся вперед - навстречу. Тонкие руки страдальца раскинулись, за спиной забились порывистые лебединые крылья. «Морок! – махнул, содрогнувшись, некто зонтом, - прочь, морок!» - и помчался в дождь – не слыша, не видя – подальше от страшного, перекошенного мукой рта и видения взошедших крыльев…
***
Через неделю грянула настоящая зима. Выдалось крахмально-морозное, чистенькое и ясное утро. Только с далекого краешка неба свисали тучки-оборвыши. Я, по обыкновению вышел в полдень из дома и направился в магазинчик за хлебом и новостями. За прилавком прихорашивалась молоденькая Зоя, покупатели отсутствовали.
- Слышали, уродца на днях хоронили? - ну, того, который у церкви годами терся, бездельник.
- Да, что-то такое… - промямлил я, наполняясь противностью к окружающему миру и себе. – Все мы смертны, - попытался заранее подытожить неприятный разговор.
- Представляете, один человек из милиции по секрету поведал: нашли тело возле старых бараков, совершенно голое и в крови. Только не было при нем горба – как срезали. А вокруг перьев куча – словно на дворе той птицефабрики. Пышные, крупные… Вот штуковина, а? Что с вами? Вам плохо? – запрыгала перепуганная продавщица.
- Нет. Я в порядке. Все хорошо. Спасибо.
Вырвавшись из спертого полумрака на свет, я изумился неожиданной белой пелене, упрятавшей солнце. В город прокрался первый осторожный снег, так похожий на…
- Там тебе не больно.
| | |
| |
